或許全部 - ВОЗМОЖНО ВСЕ

      — А-Яо!       — Сичэнь-гэ, — взгляд светло-карих глаз был тверд, — вы ничего не смыслите в алхимии.       — Ты тоже!       — Потеря такой незначительной сошки как я не равна потере главы клана или вашей репутации.       — Замолчи!       Сичэнь больше не мог выносить этот спор, длившийся уже пару сяоши точно. Не смог сдержаться, только не после этих слов: схватил Яо за плечи, навис над ним, не понимая, что сделать — то ли потрясти, то ли вжать в себя, чтобы услышал, глупец, как заходится сердце от гнева, страха и боли.       — Ты... Ты!       — Глава Лань... Сичэнь-гэ...       — Не смей! Никогда больше не смей себя принижать!       А-Яо смотрел недоуменно, будто не понимал смысла слов — или какое отношение они имеют к нему. Сердце закололо: в чём он ошибся? Неужели у Яо действительно сложилось впечатление, будто он для Сичэня столь незначителен?       — Сичэнь-гэ, — Яо заговорил мягче, словно боялся спровоцировать опасного хищника, — все будет хорошо, я обещаю. Пострадает только виновный. Я заучил все опасные вещества, которые можно использовать, их вид и свойства. Я не подведу вас. У меня есть оправдание — я прохожу в лекарском павильоне обучение. Я, повторюсь, может и не смыслю в алхимии, но уже неплох в травоведении. Если меня там заметят — это не будет подозрительно, а если что-то пойдёт не так, я успею все исправить. Сичэнь-гэ, поверьте, для меня это гораздо безопаснее, чем для вас!       Заставив себя отпустить упрямого мальчишку, Сичэнь отошел на шаг и глубоко вздохнул.       — Обещай не рисковать. Если не выйдет в этот раз — придумаем что-то другое. А-Яо, обещай мне.       Яо посмотрел на него, как на упрямого ребёнка, но, видимо, смирился:       — Обещаю.       — Хорошо. Садись, сыграй мне, что успел выучить из сборника исцеляющих мелодий. Я заварю чай.       Яо подавился вдохом: до сих пор готовить чай в этом ханьши было его обязанностью. Но Сичэнь сейчас хотел успокоиться, и он не знал способа лучше, чем чайная церемония. Конечно, была еще Лебин, но то уже на самый крайний случай.       Сичэнь пил чай, слушал игру Яо и размышлял. Яо прав, для него эта авантюра безопаснее, чем для Сичэня — но сердце всё равно будет болеть каждый раз, как Яо будет грозить хоть малейшая опасность, пора с этим смириться.       А ещё он так и не нашёл удачного момента, чтобы предложить Яо вступить в клан — и вот к чему это привело. Яо считает себя не более чем разменной монетой. И старейшина Лань Мэйню уже смотрела с неодобрением, а вызывать ее гнев Сичэнь совсем не хотел. Но сейчас заговорить об этом было бы в корне неверно. Это все равно что сказать «сделаешь то-то — и я заплачу тебе». Нет, придется отложить разговор снова. Но как только Яо вернется с этого задания — они поговорят. Вернее, он расскажет Яо, что вступление в клан было запланировано уже давно. Если, конечно, мальчишка и так этого не знает — особой тайны из своего заявления старейшинам Сичэнь не делал, а о намерении принять Яо в клан объявил еще в том году, как раз незадолго до того, как Яо отправился следить за старейшинами и спасать А-Чжаня.       — Здесь на два мяо дольше держи струну. Эту мелодию еще раз, но сперва передохни и выпей чаю.       — Хорошо, Сичэнь-гэ.       Яо улыбнулся и отложил инструмент. Сичэнь улыбнулся в ответ.              **              В день, когда всё должно было свершиться, Сичэнь специально постарался занять себя как можно плотнее — чтоб не волноваться попусту. И, по стечению обстоятельств, когда в Юньшэне прогремел взрыв в алхимической лаборатории, он был в Запретном городе. Конечно, звук донесся и туда, таково уж было свойство этих гор, но пока он добрался, даже несмотря на то, что летел на Шоюэ, лаборатория уже была полностью охвачена пламенем, и внутри постоянно что-то взрывалось, испускало разноцветные клубы пламени и дыма. Тушить этот пожар было бесполезно, мастера-целители и все остальные, кто сбежался на взрыв, поставили несколько купольных щитов, сдерживающих и огонь, и дым — сгорающие реагенты могли быть ядовиты.       — Кто пострадал?! Доложить, немедленно! — рявкнул Сичэнь.       — Старейшина Лань Чунсин погиб на месте. Два адепта получили ожоги и отравление, сейчас в лазарете, глава! — отрапортовал один из целителей.       — Кто?       Каких сил Сичэню стоило спросить это, сдерживаясь, чтобы не вытрясти ответ силой, знали только демоны Диюя.       — Адепты Лань Ван и Мэн Яо.       Яо. Который обещал, что не пострадает, успеет что-то сделать — в лазарете с ожогами и отравлением. Сичэнь поспешил туда, напоследок рявкнув адептам:       — Продолжайте держать купол! Завалы разберём, когда всё догорит.       В просторной лекарской палате две кушетки были заняты и отгорожены ширмами. И только за одной из них суетились целители. Конечно же, глава Лань обязан был заглянуть сперва туда, но его выставили тотчас: целители пытались спасти жизнь молоденькому ученику мастера Лань Чунсина.       Рядом со вторым пострадавшим никого не было — да кому вообще важен этот чужак, милостью главы вообще обучающийся в Облачных Глубинах, не заплатив за это и медного цуня? Нет, его уже освободили от обгоревшей одежды, обработали ожоги и раны от осколков взорвавшихся сосудов, но не более того.       — К тому же, не так уж он и пострадал, — так сказал главе Лань старший целитель, раздраженный тем, что его отрывают от работы. — Конечно, молодец, что бросился в горящий павильон и вынес юного Вана. Очнется — выскажу благодарность. А пока — простите, глава, я вернусь к работе.       Сичэнь молча прошёл к Яо и взял за руку, принявшись самостоятельно проводить диагностику. Он, может, и не целитель, но понять, насколько всё плохо, может.       Главу же целителей хотелось самого бросить за щиты, в горящий павильон. Сичэнь понимал, что его желание неразумно — глава целителей не худший из старейшин, совсем не худший, но желание было.       Вскоре оно, тем не менее, утихло — целитель был прав, жизни Яо ничто не угрожало, ци текла довольно равномерно, и признаков отравления не наблюдалось. А ожоги и раны... Их было не так много, как могло бы быть, носи Яо одежды простого приглашенного ученика. Но он уже давно позаботился о том, чтобы его ши-чжун был обеспечен ханьфу из лучшего шелка, с вплетенными в саму ткань защитными заклятиями. Такой шелк горел весьма и весьма плохо. Обожженными оказались только руки: осмотрев брошенное здесь же ханьфу, Сичэнь понял, что у Яо были подвязаны рукава — скорее всего, он работал с травами где-то снаружи. И волосы — опаленные кончики никто не остриг, и было видно, что от роскошной густой гривы медово-каштанового цвета остались в лучшем случае две трети.       Сичэнь окликнул целителя:       — Мэн Яо всё ещё нужен присмотр лекарей?       — Постоянный — нет, пусть приходит на перевязки, — отозвался тот. — От работы он освобожден, пока все повреждения не заживут.       — Тогда я забираю его, — Сичэнь привычно уже поднял Яо на руки.       Если в самом павильоне целителей на него не обратили внимания, то снаружи все еще было полно людей, которым, похоже, совершенно некуда было девать свое время. Сичэнь им от всей души позавидовал пополам с ненавистью.       И все эти зеваки не только ошивались без дела рядом с пожаром, но и судачили. Он понял: правило, запрещающее слухи и сплетни — абсолютно бесполезное. Его придется вымарать, потому что смысла в нем не больше, чем в птичьем помете, упавшем на Стену Послушания. А раз так — пускай у них хотя бы будет достойный повод чесать языки. И Сичэнь, не сворачивая, пошёл к своему ханьши по главной тропинке.              К вечеру, когда пожар уже потух, и адепты оставили угли остывать, Сичэнь разобрался со всем срочным, успев посочувствовать ближайшей родне почившего, в очередной раз объявить в ордене траур, послушать, что говорят о случившемся адепты — и вернуться обратно. Яо все еще спал, кажется, даже не шелохнувшись с момента, как он его уложил в свою постель.       Сичэнь сел на колени рядом, осторожно касаясь перебинтованных пальцев своими.       — А-Яо, А-Яо, какой же ты... Глупый мальчишка! «Пострадает только виновный»! Думаешь, я не понял, почему ты бросился в огонь? А-Яо, если с тобой что-то случится, мне будет плевать, кто виновен, а кто — нет. Этот орден отнял у меня мать и отца, почти отнял брата… Тебя я не позволю отнять никому.       Едва заметно дрогнули под его ладонью пальцы.       — А-Яо?       Юноша только невнятно простонал и перекатил голову по подушке, ресницы затрепетали, но глаза он так и не открыл и снова затих.       — Ты даже не понимаешь, насколько дорог мне... — тише продолжил свои признания Сичэнь, эти слова было куда легче сказать спящему, чем глядя в глаза бодрствующему.       Сколько времени понадобилось А-Чжаню, чтобы разобраться в своих чувствах к Вэй Усяню? Похоже, гораздо меньше, чем его старшему братцу-тугодуму.       — Дорог — это не то слово, А-Яо. Я так привык изворачиваться и лгать, говоря правду, что даже теперь... Но однажды я всё-таки захочу сказать это прямо, глядя тебе в глаза. А-Яо, я хочу засыпать и просыпаться с тобой, хочу пить чай в твоей компании. Хочу заплетать тебе волосы и держать тебя за руку. Я люблю тебя, А-Яо.       Признание — короткое и нелепое для того, кто знал столько стихов и умел заставить людей плакать всего парой нот — кажется, выпило из Сичэня все силы. Уронив голову на край постели, он задремал, не заметив скатившейся из-под ресниц Яо слезинки, прочертившей по виску короткий влажный след и исчезнувшей в его волосах.       

***

      Траур.       Какое слово-то пафосное! Громкое, главное.       Вот только в Башне Кои этот траур был такой же фальшивкой, как все остальное. В первую очередь потому, что ни сам Цзысюань не чувствовал скорби по убитому отцу, ни вдовая госпожа Цзинь.       Матушка, конечно, грустила, но отнюдь не по тому Цзинь Гуаншаню, которым в конце их брака стал отец. Удивительно, но когда-то он был совсем другим.       — Когда-то я ведь в него была влюблена, А-Сюань. В моих глазах его окружал золотой ореол — он ведь умел быть таким нежным и заботливым.       Цзысюань тоже помнил, пускай и смутно — как отец подкидывал его в воздух, как подарил меч и гордился им, когда он был первым на внутриклановых соревнованиях.       Когда всё это исчезло? Вероятно, тогда, когда у Цзысюаня на всё начало появляться своё мнение.       — Я попрошу тебя кое о чем, сын.       Когда матушка становилась так серьезна, у Цзысюаня замирало сердце и холодели ладони.       — Да, матушка, я выполню все, что вы скажете!       — Мой порывистый мальчик, — она покачала головой в легком неодобрении. — Но хорошо, запомни, ты обещал. Так вот, А-Сюань, когда у тебя появится жена и дети, помни о том, каким был твой отец, что он сделал, чтобы разрушить свое счастье, и никогда не поступай так.       — Ни за что, матушка!       Ни во что не ставить его драгоценную Люцин, предавать союзников и считать себя центром мироздания? Цзысюань не знал, что должно было случиться с его разумом, чтобы это могло произойти. И считал, что не узнает никогда. Матушка обняла его, и, хотя эти объятия дарили ему поддержку, хотелось большего. Вернее сказать, хотелось объятий других рук.       — Иди, сегодня придут астрологи, чтобы высчитать благоприятный день для свадьбы.       — До нее еще так долго, матушка, — пожаловался он, состроив капризное выражение лица, которое все равно долго не продержал.       — Тренируй терпение, — засмеялась госпожа Цзинь.       Он и так тренировал терпение уже гораздо больше года, но с другой стороны... По сравнению с тем, сколько он уже ждал — осталось совсем немного. Так что Цзысюань уныло кивнул и ушёл — он твёрдо намеревался выбить из почтенных старцев наиближайшую из благоприятных дат.       Траур заканчивался в самом конце месяца Лидун, и он не собирался ждать ни днем дольше, чем это возможно. В любом случае, за эти месяцы все будет подготовлено настолько хорошо, что свадьба должна стать ярчайшим событием в ордене и клане.       И у него было время, чтобы вычистить как можно больше мерзости из ближайшего окружения. Всех этих советников, что так любили пресмыкаться перед отцом; старейшин, ни во что не ставивших молодого главу, позволяя себе давать советы, о которых их не просили, таким тоном, словно делали величайшее одолжение молокососу, едва оторвавшемуся от груди кормилицы! И на заслуженный отдых куда-нибудь в отдалённую деревню, постигать тонкости возделывания риса, отправится первый же, кто, например, ещё раз решит намекнуть, что есть и более выгодные партии, чем дева Чжао.       О своих мыслях пришлось вспомнить буквально уже на следующем совете старейшин. Хотя с астрологами Цзысюань встречался не так, чтобы сильно тайно, но все же и не распространялся об этом, слугам тоже было приказано не болтать. Но старейшины забросали его упреками и требованиями не торопиться с выбором дат. Это очень насторожило. Цзысюань вызвал Чжу Шули и приказал приставить к поместью Чжао тайную охрану, а с невесты не спускать глаз.       Опасения подтвердились менее чем две недели спустя: на почтенного главу клана Чжао, его супругу и дочерей попытались напасть. Все было обставлено, как налет банды воров. И все бы удалось, если бы поместье не охранялось крепче, чем сокровищница клана Цзинь.       Нападавших, в отличии от давешнего шлюшонка, допрашивали без всякой жалости, подозреваемых хватали — тоже: что может быть проще, чем ещё на кухне приказать подсыпать в трапезу определённым лицам нужное зелье?       Совет старейшин недосчитался сразу пятерых. Конечно, Цзысюань не мог просто удавить их, как двоюродного братца. Его бы просто не поняли. Но он поступил жестко: эти люди были лишены золотых ядер. Вэнь Жохань кичился своим цепным псом Чжулю, Сжигающим Ядра, но у клана Цзинь были свои техники, позволявшие уничтожить опасного противника, не убивая, но и не давая лазеек. Осужденные преступники были так же лишены возможности в дальнейшем подстрекать кого-либо к бунту, и здесь ни при чем были яды и прочие снадобья: им просто подрезали языки и сухожилия на руках. Сосланные в уединенное поместье, запертые там под присмотром надежных людей, они должны были прожить обычный человеческий век и умереть своей смертью. Все члены их семей были предупреждены: один намек на попытку бунта — и они разделят участь своих глав.       Башня Кои затихла, как мышиное гнездо, разворошенное кошачьей лапой. Улетая на совет в Цинхэ Не, Цзысюань был почти доволен. Но охрану невесты и ее семьи все равно удвоил.       

***

      Когда Яо понял, что кроме старейшины Чунсина в павильоне ещё и бедняга Лань Ван, он уже сделал всё необходимое, оставалось только отойти подальше и пожинать плоды. Он снова стоял перед развилкой, и выбор был, он всегда есть. Остаться глазеть на то, как горит павильон мастера-алхимика, зная, что там сгорает заживо ни в чем не повинный юноша на полгода лишь старше самого Яо, тот, кто у безымянной деревушки в сорока ли от Инчжу, задыхаясь от ядовитых испарений, наполнял горшки «перьями феникса», работая бок о бок с ним. Или спасти его, рискуя нарушить данное главе Лань слово.       Яо закрыл лицо локтем и кинулся внутрь. В густом дыму почти ничего не было видно, сбоку рванул какой-то сосуд, и осколки пропороли ему плечо и оцарапали бок. На Лань Вана он наткнулся по чистому везению — споткнулся о его тело. Уже у выхода ему в спину дохнуло опаляющим жаром — это рухнула одна из опорных балок. Яо тащил Вана на спине, и большая часть досталась тому. Но и заведенные назад руки Яо обожгло изрядно — жар был просто невыносим. Он вывалился из рушащегося павильона, слету ударившись о поставленную кем-то чересчур расторопным защиту. И еще несколько фэнь ждал, стараясь не дышать, пока ее снимут. Когда их вытащили, Яо позволил себе вдохнуть полной грудью и закрыть глаза.       В первый раз открыл он их в лекарском павильоне. Над ним смутно виднелось знакомое лицо, руки пекло, и Яо очень интересовало, не зря ли это было:       — Как... Лань Ван?       — Живой, — буркнули в ответ, и Яо успокоенно закрыл глаза, снова погружаясь в сон-обморок.       Во второй раз проснулся он уже в знакомом ханьши. Глаза все еще жгло — что-то там, в этом алхимичьем логове, было такое убойное, что он искренне испугался остаться слепым. Но зрение потихоньку прояснилось, и он успокоился. Вставать не хотелось. А отчитываться перед Лань Сичэнем — хотелось еще меньше. Потому он малодушно закрыл глаза и притворился спящим, услышав знакомые шаги на пороге.       Когда шаги остановились у его постели, Яо даже не сразу понял, что его взяли за руку — бинты не давали полноценно почувствовать касание. Мягкий укор почти устыдил: действительно, сглупил, надо было тщательнее проверить дом, прежде чем делать свое дело, но о том, что исправил ошибку и спас Лань Вана, он жалеть точно не собирался.       А на следующих словах он не сдержал дрожи, и пришлось изобразить спящего, слегка потревоженного голосом. Как он умудрился продолжать контролировать свое дыхание — он и сейчас еще не понимал. Наверное, сказалась привычка к засадам, оставшаяся с войны и только окрепшая за время охоты на старейшин.       Он не ожидал это услышать. Он не поверил своим ушам. Это было почти... нет, не почти — это было больнее, чем ожоги, больнее, чем любая рана. Это ударило его в самое сердце, и без того уже намертво прикипевшее к Лань Сичэню. Стянуло, словно кто-то обмотал этот глупый комок плоти шелковыми струнами и концы вложил в руки главы Лань. Пришлось применить всю силу воли, что у него была, чтобы остаться неподвижным. Но слезы сдержать всё-таки не удалось.       Сколько он уже не плакал? Наверное, со смерти матери. Сейчас почти так же болело в груди, хотелось открыть глаза и спросить: «Ты правда меня любишь? Меня, сына шлюхи, одного из слабейших адептов, человека совершенно не праведного и явно недостойного и рядом стоять с одним из величайших заклинателей своего времени?»       Он даже решился...       Сичэнь спал, такой измученный, что и во сне залегшая между сведенными бровями морщинка не разгладилась. И Яо не стал его будить, только дождался, пока сон не стал глубже, и тогда осторожно сполз, кое-как поднял своего главу на постель, сцепив зубы от боли в руках, разул и укрыл. И позволил себе лечь рядом, просто рядом. Просто чтобы дышать с ним одним воздухом. Чувствовать тепло его тела. Слушать, как бьется его сердце. Утром он, пожалуй, не будет ничего спрашивать. Сичэнь сказал, что однажды захочет сказать это, глядя ему в глаза... Яо подождёт.       Он не удержался и уткнулся носом в чужое плечо, пряча в нём улыбку. Сон укрыл его незаметно, и ему снились знакомые тёплые глаза и голос, повторяющий заветные слова, пока Яо смотрел в них, не отрываясь.              То, что Сичэнь улетит на совет без него, не стало для Яо неожиданностью. Он к этому моменту все еще щеголял в бинтах, ожоги заживали и дико чесались, так что помощником главе он был совершенно никаким, не стоило и напрашиваться. А вот то, что его на эти три дня отдадут в распоряжение самой Лань Мэйню — он не ожидал.       Сичэнь очень уважал эту старейшину. И боялся ее — Яо это видел. Но уважения было больше. Сам Яо ощутил священный ужас, подслушав сказанное ею Лань Сичэню перед отлетом:       — Эта старейшина предупреждала тебя, А-Хуань: выпалывать сорняки на священных горах может только тот, у кого есть на это право. Ты пропустил мимо ушей слова этой старухи — духи предков предупредили тебя. На первый раз, с Инъяном, они простили небрежение по незнанию; на второй — наказали, пока еще не всерьез, учтя, что мальчик исправил ошибку и спас невиновного. Но третьего раза не простят.       — Я внял предупреждению, госпожа, и прошу вас позаботиться об А-Яо, пока меня не будет, и подготовить его к церемонии.       — Да уж эта старуха позаботится, — фыркнула Лань Мэйню. — Я забираю его к себе. Трех дней поста и очищения будет достаточно, но с остальным — поторопись.       — Этот недостойный все понял.       Яо улепетнул от ханьши раньше, чем они вышли, с трудом успев добежать до своей комнаты и сделать вид, что все время был тут. Хотя теперь не был уверен, что старейшина его не раскусила с одного взгляда. Потому что взгляд этот — черных, как жуки, с переливами глубокой синевы и зелени, глаз — был на удивление веселым.       — Адепт Мэн, с этого момента и пока я не вернусь, ты поступаешь в полное распоряжение старейшины Лань Мэйню. Надеюсь, мне не придется потерять лицо из-за тебя, — сказал глава, глядя чуть свысока: в комнате с Яо было еще трое соучеников, и все они сейчас старались слиться с тенями, но уши грели вовсю.       Яо поклонился:       — Слушаюсь, глава!       Он всё ещё не очень понимал, что за «церемония» его ждёт по возвращении главы, и зачем присматривать за ним аж старейшине — но начинал догадываться, и догадкам этим, в свете сказанного Сичэнем в тот день, верил.       — Ему что-то нужно брать с собой, уважаемая госпожа?       — Только себя самого, — усмехнулась старейшина. — Идем, мальчик. Горные тропы круты, я стара, проведешь меня на пик Сычжичжу.       У адептов округлились глаза, Яо и сам чуть не взвизгнул от восторга, перемешанного с ужасом: пик Шелкового Паука! Это же то самое место, где творят самые сильные тканые обереги и амулеты, да и вообще ланьские артефакты-ленты. Их, конечно, делали не только там — у клана были свои огромные ткацкие мастерские, но именно артефакты могучей силы ткались на пике Сычжичжу. Да Яо был готов эту «старуху», выглядевшую от силы матерью главе, пронести по горным тропам на собственной спине за возможность попасть в самое таинственное место Облачных Глубин.              Правда, получилось чуть ли не наоборот: Яо, всегда считавший, что ходит достаточно быстро, едва поспевал за старейшиной. А она и не думала ожидать его, и на сам пик Яо прибыл, с трудом сдерживая дыхание и не успев толком оглядеться по дороге. Он вообще не запомнил, как шел, заботясь только о том, чтобы не потерять из виду темно-синее одеяние старейшины, в котором светлого было — только вытканные облака на рукавах, вороте и подоле. Тропинка, если она и была, терялась в листьях гигантского папоротника, зарослях хвощей, каких-то трав и слежавшихся кучах прошлогодней листвы гинкго. То ли сюда редко поднимались, то ли «старуха» действительно не оставляла за собой видимых следов. Словно скользила паучихой по шелковой нити.       Когда Яо наконец отдышался и взглянул вокруг, то на мгновение онемел — это совершенно не напоминало ожидаемую хижину или пещеру, что принято представлять в качестве жилища таинственного отшельника, а по меркам ордена Лань Мэйню вполне тянула на это звание. Несколько больших павильонов, сплошь уставленных смутно угадываемыми приспособлениями и расчалками с готовым полотном. Впрочем, логично: старейшина занимается изготовлением шёлка, ей нужны мастерские, а не одинокая хижина.       А еще ей наверняка нужны помощники — делать все в одиночку просто нереально! Наверное, они есть?       — Конечно же, есть, — прозвучало из-за спины, и Яо смутился: он это вслух спросил?       — У меня особенные помощники, и ты о них никому не расскажешь, деточка, запомнил?       Глаза-жуки на мгновение блеснули звериными огоньками в зрачках. А из-за неохватных стволов гинкго выходили тонколицые девы и юноши... выше пояса. Ниже у них были тела пауков.       — Бояться не нужно, это племя жило на пике Сычжичжу задолго до людей. Вреда они никому не причиняют, питаются кроликами, которых сами же и развели. Не бойся их, юный Яо.       Яо сглотнул и поклонился:       — Как скажет уважаемая старейшина.       Не бояться получалось плохо, но Яо надеялся, что его хватит хотя бы на то, чтобы свой страх не показывать.       Чжичжуся, гуй побери! Демоны, служащие праведному ордену... Это похлеще, чем управление инь и тем более — самые обычные человеческие интриги и борьба за власть.       Мысли в голове путались и скакали. Не похоже, что глава знал о таких обитателях одного из пиков Облачных Глубин. И получалось, что глава не знал очень-очень много всего важного: сначала — о Пещерах Смирения, теперь — о помощниках старейшины... Яо начинал подозревать, что орден Гусу Лань просто напичкан всякими тайнами, и это были не последние.       — Идем, деточка, ты заваришь мне чай и задашь все вопросы, которые сейчас разлетятся из твоей головы, как дынные семечки, — рассмеялась старейшина.       Она провела его в самый крупный из павильонов, где стояли ткацкие станки для широкого полотна. Но за раздвижной дверью в глубине павильона, что она открыла, пряталась крохотная комнатка, в которой стопкой лежали грубые соломенные матрасы в одном углу, и стоял столик, жаровня с чайничком, резная этажерка с принадлежностями для чайной церемонии и две подушки.       — Располагайся, деточка. Надеюсь, тебя не коробит, когда эта старуха тебя так называет?       — Уважаемая старейшина может называть этого так, как ей будет угодно.       Да пускай хоть гадом ползучим зовёт, лишь бы на похлёбку не пустила. Руки сами потянулись к чайнику и жаровне. Сичэня успокаивала чайная церемония, и Яо теперь понял, почему: иногда хорошо заварить чай — это самое безопасное, что ты можешь сделать.       — Какой милый, вежливый мальчик. Ты будешь хорошим приобретением этого насквозь прогнившего клана. И хорошим помощником нашему юному главе. Он еще многого не знает, но некоторые тайны должны оставаться тайнами даже для него. О них обычно узнает... хм... супруга главы. Я уже давно не приводила на пик Сычжичжу тех, кто разделит с главой клана его ношу. Матушка юного А-Хуаня попалась в сети другого паука, куда страшнее моих маленьких помощников.       Это был намёк? На что? Что Яо должен будет молчать обо всём, что увидит? Что старейшина знает, какие чувства питает к нему Сичэнь — и какие питает к Сичэню сам Яо? И что она собирается с этим знанием делать?       И уже понятно, что старейшина знает обо всём, что происходит в клане. Яо на миг резанула обида — если она знала — то почему ничего не сделала? Почему с Сичэнем, Ванцзи и их родителями случилось то, что случилось? Яо теперь ни на миг не поверит, что у этой древней паучихи не было сил как-то помочь.       — Спрашивай вслух, деточка, — старейшина подставила ему свою гайвань, и ее улыбка показалась печальной. — Спрашивай. Никогда не бойся говорить словами, когда люди молчат — невысказанное копится ядом в их сердцах и разъедает их печень. И однажды убьет — а уж их самих или тех, в кого этим ядом плюнут... Всегда говори с теми, кто тебе дорог. Но ты и без меня эту истину знаешь, не так ли? С врагами же говори коротко: ударом меча или заклятьем. Но прежде чем сказать — пусть вся вражда отразится в зеркале истины, чтобы ты не ошибся, кто друг, а кто враг.       — В зеркале... истины?       — В чем рождается истина, деточка?       — Истина у каждого своя, уважаемая старейшина. Для волка истина — что он погибнет от голода, если не съест овцу, а для овцы истина, что она не желает быть съеденной. Разве могут они найти общую?       — Конечно. Если овца отдаст на съедение свою сестру, дитя или соседа, — усмехнулась Лань Мэйню. — Ты очень умен, Яо, деточка. Но не старайся сделать свой разум твердым, как алмаз — лучше сделай его гибким, как вода. В любой ситуации есть выбор, не так ли?       Яо похолодел: если эта женщина могла слышать его мысли... Ну почему же она ничего не сделала раньше? Почему она ни слова не сказала главе Лань, когда тот метался и искал брата?       — Как ты думаешь, деточка, спустившись с пика Сычжичжу, скажешь ли ты Лань Сичэню о том, что видел?       Яо подозревал, что не скажет. Даже если очень захочет — у уважаемой старейшины не могло не быть средства, чтобы заставить молчать тех, кто молчать должен. А возможно, он и вовсе всё забудет?       Он опустил глаза и поспешно глотнул чаю, чтобы смочить пересохшее горло.       — Слушай меня в эти три дня, деточка. Очень внимательно слушай. И запоминай все, что я буду говорить и делать. Есть инь и ян, тьма и свет, добро и зло. Но все это всегда — только вот здесь, — совсем не старческие, длинные пальцы с острыми ногтями коснулись сперва его виска, а потом груди.       — Каждый сам для себя решает, что для него хорошо, а что плохо. Но есть изначальная ци, энергия мира, порожденного из хаоса и в него же стремящегося. Она — ни добро и ни зло, и она во всем. Долгие века она была забыта, люди в своем высокомерии придумали границы и рамки, делили и резали на части то, что по сути — едино. От этой дурной привычки род людской не избавится до конца времен, отторгая тех, кто будет случайно находить истину и пытаться ее нести людям. Потому — открой глаза и смотри, ведь твое сердце зряче.       — Не таи обиды на эту старуху — я многое видела и еще многое увижу, но, как и все, кто рожден в разделенном мире, я мало что могу сделать. Гусеница шелкопряда рождается, живет и плетет свой кокон, чтобы стать молью, но рука человека бросает ее в кипяток и убивает, тонкие пальцы дев чжичжуся разматывают нить. Эта старуха ткет из нити ленту, вплетая в узор обережные заклятья. Лента ложится на чей-то чистый лоб, впитывая все: пот, кровь, думы, чаяния. Любовь. А после — виток за витком — обнимает чужое запястье, даруя — силу, стойкость. Любовь. Были бы они так же сильны, если бы тот, кто носил эту ленту раньше, не прошел через боль, страх, одиночество, не испытал жажду отыскать того, кто сольется с ним в единое целое?       Яо покачал головой. Любил бы он Сичэня так же сильно, если бы был не тем, кто он есть — а кем-то, кому не приходилось выдерживать чужие насмешки и выживать на улице? Делал бы ради него то, что делает?       — Я не знаю ответа на этот вопрос.       — Никто не знает, деточка. Может быть, то, что должно было случиться — уже давно спрядено и соткано, и каждый из нас — только нить в узоре этого полотна. Чай закончился, юный Яо. Идем, нам пора приступать к работе.       Яо прибрал чайный набор и послушно пошёл вслед за старейшиной. Повсюду сновали чжичжуся, но у Яо теперь получалось не вздрагивать от их вида — в конце концов, можно было просто не смотреть вниз.       А помощи от него, особенно в сравнении с ними, было не много — в основном он просто таскался следом за старейшиной и скорее учился, чем помогал. Вскоре голова уже пухла от видов шёлковой нити и способов её обработки, а пальцы — болели. Когда прозвенел колокол — он был слышен и здесь, тихо, но отчетливо — он упал на циновку, выделенную ему, и заснул под шелестящее пение дев чжичжуся, ткущих шелковое полотно, под перестук их станков:       — Медленно, тихо, виток за витком -       Становится больше мой кокон.       Я засыпаю под шелест шелковицы,       Я никогда не проснусь в этой жизни.       Нить за нитью разматывай кокон, сестра,       Виток за витком — он станет шелком,       Соком цяньцао окрасим твое полотно,       Золотом выткем дракона и феникса,       Персика цвет, завитки облаков.       Будет прекрасен твой свадебный алый наряд.       Нить за нитью, виток за витком...       Яо снился тот, кто был дороже жизни: рожденный от насилия, разлученный с матерью и отцом, сломанный, отравленный чужим ядом, отчаянно боящийся потерять то немногое, что у него еще осталось.              Наутро голова была тяжёлая, будто вчера по ней пару раз хорошенько врезали, а на завтрак снова был только чай. Желудок предательски заурчал — Яо ещё не практиковал инедию, а ел он полноценно последний раз аж позавчера. Старейшина, усмехнувшись так, что он покраснел, позвала его за собой. Усадив под неохватным деревом гинкго, она принялась учить, как разгонять по телу ци, насыщая его, обманывая чувство голода.       — Инедия — это один сплошной обман, — смеялась она. — Но когда научишься тянуть разлитую в воздухе силу, обманом она быть перестанет. А сила есть везде, во всем живом и мертвом. Холодная, медленная инь колышется внизу, как туман. Горячая и стремительная ян касается лица, как солнечный свет. Ощути их, дитя. Не торопись, твое тело умнее тебя — прислушайся к нему. Оно само знает, чего ему не хватает сейчас больше — холода или тепла.       Эти высказывания с точки зрения классических учений были... крамольными. Если говорить мягко. Как телу может не хватать инь? Но если смотреть с точки зрения самого Яо... Господин Вэй, пожалуй, пришёл бы от них в восторг.       И Яо попытался. Он не заметил, как старейшина ушла, погрузившись в медитацию. Не заметил, как вернулась, только то, что его мягко, но настойчиво вытягивают из пелены прохладного тумана к свету.       — Деточка, довольно. Время пить чай и слушать эту старуху.       Яо встал — тело ощущалось как чужое, но усталости, что удивительно, не было. Дошел до ткацкого павильона, привычно уже заварил чай: похоже, на время пребывания в доме старейшины эта обязанность — его. И приготовился слушать.       Если бы не утренняя медитация и чай, в котором было изрядно успокаивающих трав, у него волосы вставали бы дыбом. Старейшина Лань Мэйню действительно знала все тайны клана. Методично, доходчиво, разматывая виток за витком, как шелковый кокон, она объясняла, что, почему и как происходит. И что нужно сделать. И кто должен это делать. И как именно он, Мэн Яо, должен проложить нити связей, чтобы после часть — «Лишь часть, деточка, лишь часть, накрепко запомни это!» — вручить своему главе. И держать остальные в своем кулаке.       — Через два дня, когда А-Хуань вернется, ты станешь полноправным членом клана. Духи предков в первую ночь придут читать в твоем сердце — не бойся. Что бы ни произошло в эту ночь, запомни и не рассказывай никому. Даже ему, деточка.       — Разделенное горе — вдвойне легче. Разделенная радость — вдесятеро больше. Страх нельзя разделить, лишь приумножить, но можно оградить от страха. Придет время — и он увидит: больше нет нужды бояться, ведь ты станешь сильнее, мудрее и опаснее. И страх развеется, как дым от догоревшей свечи.       — Научи его говорить — говори с ним сам. Ты уже делаешь это, продолжай, деточка, и у тебя все получится. Не опускай глаз, не отпускай его руки. Ты — шелк, облекающий тело защитой и режущий тело струной. Запомни это и учись понимать, каким нужно быть в какой момент.              Голова пухла, а усвоить нужно было ещё столь многое... Яо решил не думать — просто запоминать, обдумать он сможет позже. Те знания, которыми делилась с ним старейшина... Он готов был спорить, что они не записаны ни в одной книге.       Тайны клана Лань перемежались секретами обработки шёлка, потом она переходила на методы совершенствования — кое-что Яо даже узнавал: теории, которыми на коротких привалах делился Ди-цзуньши, а Саньду Шеншоу его ругал за «подобные глупости», — только развёрнутые, а не намёки, которые смог постичь самоучка; техники, известные всем — но доведённые в своей простоте до совершенства. Всё это перемежалось медитациями и чаепитиями.       Когда Лань Мэйню сказала, что пора возвращаться вниз, Яо будто проснулся. Мысли зароились в голове вспугнутыми пчёлами, и отголоском настиг запоздалый ужас — старейшина возлагала на него большие надежды. Яо боялся, что не справится с этим.       — Запомни дорогу на Сычжичжу, деточка, — снова то ли услышав, то ли угадав эти панические мысли, сказала старейшина, погладив его по волосам. Их в первый же день на пике аккуратно обрезали, выравнивая обожженные кончики, так что теперь они, не собранные в пучок, достигали всего лишь лопаток. — Ты сможешь подняться, если поймешь, что устал и тебе нужен совет этой старухи. Сама я спускаюсь редко.       Яо опустился на колени и благодарно поклонился:       — Этот ученик благодарит старейшину за наставления и помощь, — и пошёл вниз — теперь, в отличии от подъёма, он почему-то видел тропинку.       Сегодня вернётся глава Лань, и Яо должен — и хочет, очень хочет! — первым встретить его.              **              Стражи на воротах косились на него, но помалкивали. Яо смотрел в небо, стараясь не думать. Вообще. Потом все уложится, рассортируется (как коконы... Пресветлая Гуаньинь, они теперь ему везде будут мерещиться, даже в мыслях?!), встроится в схему его мира. Пока же он просто смотрел в небо и выискивал летящих со стороны Цинхэ Не заклинателей.       Тёмные точки показались на горизонте ближе к обеду. Яо поймал кого-то из самых младших адептов и приказал передать на кухню, чтоб готовили трапезу главе. В последний раз перебрал в уме, что стоит сообщить Сичэню немедля — во время ожидания он разговорил дежурных у ворот и был примерно в курсе последних новостей. И первым, как и хотел, поклонился своему главе, опередив даже стражу.       Несмотря на долгий перелет и прошедший совет, который наверняка легким не был, Лань Сичэнь выглядел... спокойнее? Словно с его плеч кто-то снял часть незримого груза. Яо припомнил: вроде бы, глава Лань и глава Не считались друзьями со времен, когда Не Минцзюэ учился в Облачных Глубинах? Должно быть, они смогли поговорить?       — Этот Мэн рад приветствовать вас, глава Лань!       Лань Сичэнь улыбнулся ему и кивнул:       — Здравствуй, ши-чжун. Идем, отчитаешься по дороге.       Сичэнь, зная привычки старейшин, шёл сразу в Зал совета. Яо торопливо пересказывал услышанное накануне — не густо, но можно сообразить, какой старейшина в каком настроении, и как лучше строить разговор. Глава благосклонно кивал.       Когда они уже почти пришли, Сичэнь остановил его:       — А-Яо. Как ты сам?       — Со мной все хорошо, глава, — Яо поднял голову и ответил ему открытым и спокойным взглядом. — Все хорошо.       Рука Лань Сичэня дрогнула, словно он хотел поднять ее и коснуться лица своего ши-чжуна, но не посмел.       — Приготовь мне купальню, поесть и чаю, А-Яо. И парадное ханьфу, разберешься сам?       — Конечно, глава.       Еду уже наверняка приготовили, осталось забрать с кухни, с купальней Яо должен был разобраться как раз к тому моменту, когда Сичэнь сможет отделаться от старейшин.       Где лежало парадное ханьфу главы, он тоже знал. Сердце забилось тревожней: эти одежды просто так не надевали, должен быть повод.       — И забери у мастера Лань Шулинь то, что она должна была приготовить к сегодняшнему дню. С этим поторопись, к моему возвращению постарайся управиться. Иди.       Сичэнь развернулся и скрылся в дверях Зала совета.       Решив, что сперва он сбегает к мастеру швей, Яо, спрятавшись за ближайшей магнолией, нацепил амулет «тени» — так он не рисковал нарушить правило, запрещающее бег, — и унесся к стене, разделяющей мужскую и женскую части резиденции. Там пришлось ждать, пока стражи оповестят уважаемую госпожу, а та вынесет очень тщательно упакованный в тонкую красную бумагу сверток. Потом, снова под талисманом — бежать к танши, хватать короб с едой. Опять бегом — к ханьши, доставать и развешивать все части парадного ханьфу из белоснежного и лазурно-голубого шелка, расшитого облаками, с крупно вышитым серебром символом клана на накидке-плаще с эмалевыми застежками. После — натаскать воды в бочку и подогреть талисманом. К тому моменту, когда Яо услышал шуршание знакомых шагов на подходе к ханьши, оставалось только заварить чай — что он и поспешил сделать. Когда Сичэнь открыл дверь, всё было готово.       — Ты молодец, А-Яо. Налей себе чаю. Разделить трапезу не предлагаю, прости. До заката тебе предстоит еще соблюдать пост. И достань еще одно полотенце, отнеси в купальню.       Яо, немного недоумевая, зачем главе еще одно полотенце, исполнил приказанное и послушно сел напротив. Он как-то даже привык к тому, что живот пуст. Три дня поста не стали чем-то сверхординарным, он и раньше, бывало, голодал. Просто тогда это было неприятно, особенно если он чувствовал аромат еды, а сейчас — ничего, даже не хочется сглотнуть голодную слюну, глядя, как Сичэнь ест — слегка торопливо, непривычно.       За трапезой Яо молчал, соблюдая правила, но когда мужчина отставил последнюю пиалу — не вытерпел:       — Сичень-гэ, что-то случилось?       — Нет, А-Яо, на совете ничего не случилось, ну, кроме того, что глава Не убил главу Яо, но это за дело, за длинный язык, вернее. А здесь, судя по твоим же словам, все было тихо.       — Но вы тревожитесь.       — Скорее, предвкушаю, — Сичэнь мягко улыбнулся ему. — А ты разве нет?       — Что я должен предвкушать, Сичэнь-гэ?       По правде говоря, сердце билось тревожно. Благодаря старейшине Мэйню, Яо понимал, о чём глава говорит, но было несколько обидно. Он не желает сказать ему, гуй его возьми, лично? Считает, что передал через старейшину — и ладно? Мелькнула мысль, что он мог просто забыть... Но забыть сказать такую важную вещь? Это тоже было бы обидно.       — Я... не сказал? — Сичэнь преувеличенно аккуратно поставил свою пиалу. — Не сказал...       Уши у него наливались алым, как у его брата — поневоле стало смешно, и Яо прикусил щеку.       — Ох, А-Яо, прости! Я думал, что сказал тебе! На закате — твое принятие в клан.       Яо кивнул. Всё-таки просто забыл... Захотелось странного — например, ущипнуть алеющее ухо. Вместо этого, мысленно ударив себя по почти потянувшимся рукам, поклонился:       — Этот Мэн благодарит Главу за оказанную честь!       — Перестань, я виноват, — Сичэнь сплел пальцы в отчаянном жесте, так что захотелось немедленно разнять их, пока не хрустнули тонкие кости. — Все это — твое ранение, старейшины, — я действительно забыл. Непростительно. Постою на руках этой ночью, подумаю над сводом правил. Ох, время... В купальню, Яо! Бегом.       И Яо побежал. Он успел раздеться и забраться в бочку, и даже потянулся уже за намыленной тряпочкой, когда на плечи легли руки, показавшиеся прохладными по сравнению с его кожей.       — Не поворачивайся. Привстань, А-Яо.       Мысли на мгновение спутались, щёки опалило жаром. Яо послушно приподнялся, стараясь не думать о тех вещах, о которых узнал, ещё пока жил с матерью. Его так купали только в самом раннем детстве, наверное, лет до пяти. А потом — никто не касался его тела... Никто не проводил размеренно и мягко по его спине, намыливая плечи, лопатки, ребра... Он до боли закусил губу.       — Закрой глаза. Я промою тебе волосы.       Яо зажмурился, послушно подставив голову под поток воды из ковша, под ласкающие пальцы, взбивающие мыльный отвар, массирующие кожу... Намыливающие его грудь и живот. Его затрясло, и сдержать эту дрожь не было никакой возможности.       — Чш-ш, А-Яо, все хорошо. Я не трону тебя... с грязными помыслами. Это всего лишь обряд.       — Д-да...       Да к гуям — это у него были совершенно грязные помыслы! Это он боялся открыть глаза и увидеть то, что наверняка не должен был видеть!       — Вот так. Чист телом и чист душой, и в чистоте войдешь в клан.       Сверху снова полилась вода, смывая пену.       — Поднимись, можешь открыть глаза, я укутаю тебя.       Яо поднялся, не торопясь смотреть. Его укутали в большое полотенце, как ребенка, и руки Сичэня согнали с волос воду, высушивая их своей ци.       — Иди, одевайся. Твое ханьфу лежит на кровати.       Яо всё-таки открыл глаза, мимолётно скользнул взглядом по Сичэню — его нижние одежды, все в брызгах от воды, казались полупрозрачными, — и вышел. Его действительно уже ждал парадный комплект клановых одежд, судя по всему, вынутый из того самого, полученного сегодня у швеи, свёртка. И когда из купальни появился Сичэнь, Яо уже был одет и старательно не смотрел, как одевается глава Лань. Стоял спиной и слушал, чтобы повернуться и залюбоваться, насколько же прекрасен этот мужчина.       — Готов? — улыбнулся ему Сичэнь. — Идем, как раз пора.              Когда они вышли, солнце уже лежало на горах, как на взбитой пуховой подушке, близился закат. Шли в Храм предков — Яо пару раз проходил мимо, но внутрь, понятное дело, не заглядывал. По пути никто не встретился, но он ничуть не удивился: не того полета птица, чтоб собирать на его принятие весь клан. Что он ошибся — он понял, только войдя за инби, закрывающий вход в храмовый двор. Тот был полон — рисовому зернышку упасть было некуда! И молодь клановая, знакомая в лица и по именам, и наставники, и мастера, и даже старейшины — кто с кислыми лицами, а кто и с улыбками — стояли там и ждали их.       Вперед, преграждая им путь, вышел самый пожилой из старейшин, Лань Цэхань, оперся на свой резной посох, вопросил скрипуче:       — Кто ведет это дитя?       — Ветер по дороге, облака в небесах.       — Пусть войдет.       Глава Лань слегка подтолкнул его в спину, шепнул:       — Иди.       И сам вдруг оказался впереди, у входа, скрылся в темном нутре храма. Там тотчас вспыхнул огонек сперва одной, а потом сразу десятков лампад, осветив алтарь и таблички с именами предков, чаши с песком, в которых тлели благовонные палочки, что-то еще... Яо не рассматривал, у него все плыло в глазах от волнения, а сердце билось в горле, не давая дышать.       — Кто примет это дитя?       — Я принимаю, — глубоко, гулко, оседая на душу Яо серебряными искрами, зазвучал голос главы клана. — Мэн Яо, с чистым ли сердцем ты входишь сюда?       — Да... — с трудом совладав с голосом, ответил Яо.       — Преклони колени.       Он опустился на выложенный голубоватым камнем пол, почувствовал на щеке прохладную ладонь, вынудившую поднять голову и приоткрыть губы. Сичэнь зачерпнул из чаши на алтаре немного риса, вложил его Яо в рот — пальцами, и это был, наверное, самый смущающий момент, даже омовение было не таким — там на них не смотрели сотни глаз.       — Клан принимает тебя, клан даст тебе кров, силу и знания.       Сичэнь ополоснул руки в поднесенной кем-то чаше, вытер и открыл печатью стоящую на алтаре шкатулку. Вынул оттуда ленту, и белый шелк, расшитый облаками, заполоскался на легком сквозняке. Яо зажмурился, чтобы острее ощутить момент, когда он коснется его кожи...       Ленту глава Лань повязывал ему определенно дольше, чем это следовало делать. И вряд ли он должен был задержать ее длинные концы в ладони.       — Отныне и навсегда я называю тебя — Лань Чуньяо. Будь достоин своего имени. Будь достоин и храни верность своему клану.       — Клянусь...       А потом его отвели в отдельно стоящий павильончик, достаточно далеко ото всех других. Кроме скромной узкой постели, столика и пары подушек, в нем не было ничего. На столике исходила сандаловым дымом курильница и мерцала в простеньком подсвечнике красная свеча.       — Это только на одну ночь, — шепнул ему Сичэнь, сопровождавший сюда на правах того, кто принял в клан. — Завтра переберешься в ханьши. Как мой официальный ши-чжун. Доброй ночи, А-Яо.       И ночь была — а какая, он никому не сказал после.       

***

      Из-за окна доносилась тихая мелодия. Люцин вышивала, подставляя работу ярким солнечным лучам, и иногда посмеивалась — песенка была довольно нескромная, и петь её служанок подбила не иначе как сестрица.       Сестрица... Юйлань радовалась за неё, но не уставала дразнить и напоминать, что скоро она перестанет быть «девой Чжао» и станет «младшей госпожой Цзинь». Иногда с дразнилками Юйлань заходила слишком далеко, и Люцин хотелось или самой провалиться на месте от стыда — или чтоб провалилась сестрица. Ах, не ту дочь крохотного клана Чжао когда-то называли демонским отродьем!       Сама Люцин, как и Юйлань, этого не помнили, конечно — но няня-кормилица, доживавшая в поместье свой век, прислуживая им обоим, как-то обмолвилась, а они с А-Лань потихоньку вытянули из нее всю историю. Тогда-то и узнали, что был у них старший братец, Чжулю. А еще — цзэнцзуму, которую иначе как злобной старухой нянюшка не называла.       Клан Чжао с самого основания — не такого уж и далекого, всего четыре поколения сменилось — занимался созданием печатей, талисманов и каллиграфией. Этим и зарабатывали на жизнь, кроме ночных охот. Их поместье — Цзинпо — располагалось не очень далеко от Цишани, но в тихом живописном месте, на склоне заросшей соснами горы. Няня показывала рисунки — кривые и крутые дорожки, выложенные камнями, добротный дом под черной черепицей, несколько террас с травами и цветами. Жили тихо, не особо стремясь пробиться выше, чем было возможно, считались вассалами ордена Цишань Вэнь.       Тихая и спокойная жизнь переменилась, когда родились они — луаньшэн. Близняшки. По поверьям, старшая по рождению — Люцин — считалась порождением демона, совратившего ее мать. Узнав о таком ужасном событии, цзэнцзуму сошла с ума и стала требовать убить старшую девочку. Отец же сказал, что даже тигр не ест свое потомство, а он все-таки человек. И отказался не только убивать, но и отдавать дочь в монастырь или подкидывать кому-либо.       Цзэнцзуму не вынесла такого неуважения. Слишком много в ней было от обыкновенной суеверной крестьянки — и она зудела в уши об ужасном проклятии, которое падёт на клан, если попрать традиции, всем, кто не успевал сбежать. Их старший братец, сам в то время бывший совсем маленьким — не успевал, и тоже сошёл с ума.       Он их совсем не различал. Это могла только мама, даже отец ошибался, куда уж было справиться шестилетке. А они до трех лет не особенно-то и откликались на детские имена. Три года братец слушал страшные сказки про демонские отродья и боялся своих крошечных сестер — обеих сразу. А когда ему исполнилось девять, а им по три — решил избавиться. Они думали — это такая игра: братик привел их на берег горной речушки, засунул в пыльный мешок и долго возился, стараясь завязать горловину, но то А-Цин, то А-Лань ему мешали, смеясь и вскакивая, никак не желая сидеть в мешке тихо. А потом до берега добежали встревоженная нянюшка и отец, и мама, и люди из деревни внизу, которые их, оказывается, все это время искали.       Чжулю признался во всём сразу и честно, и долго не мог понять — почему его в чём-то обвиняют? Он ведь собирался избавить мир от демонов. Как и положено праведному заклинателю.       Отец с матушкой, хотя и были в ужасе, пытались его защитить, но старейшины были непреклонны — они считали, что старуха свела Чжулю с ума, а наследник клана не может быть сумасшедшим. Его — девятилетнего запутавшегося мальчишку — осудили на смерть.       Чжулю сбежал той же ночью. Наверное, его и не стерегли особо — именно затем, чтобы не марать руки кровью ребенка. Злобная старуха-цзенцзуму умерла через пару дней. Няня говорила — задохнулась во сне от своей злобы. Сейчас Люцин понимала: задушили подушкой, скорее всего. Крохотный клан, распродав все, что имел, собрался и отправился как можно дальше от Цзинпо, от людских пересудов и сплетен. От пригретого Вэнь Жоханем маленького безумца, готового ради своего спасителя на все, даже на изучение жесточайшей палаческой техники уничтожения ядра.       Иногда Люцин жалела, что Чжулю всё-таки не казнили тогда, но обычно старалась просто не вспоминать эту историю. Сама она не решилась бы поднять руку на ребёнка, так какое право имела осуждать кого-то, кто поступил так же?       Попав с сестрой в лагерь перевоспитания, она едва не умерла от страха, увидев Вэнь Чжулю. Но то ли он их не узнал, то ли давно забыл, — лишь скользнул стылым безразличным взглядом по лицам и замер, как изваяние. Ручной демон Владыки, верный пес Вэнь. Когда он погиб от руки Ди-цзуньши, вернее, когда ей об этом написал Цзинь Цзысюань, Люцин тайком ото всех зажгла в храме предков три благовонные палочки. Вэнь Чжулю не был хорошим человеком. Но в нем текла та же кровь, что и в ней, и кто, кроме нее, помолился бы за эту пропащую душу?       Ее жених прекрасно знал всю эту историю — Чжао Люцин не собиралась от него ничего скрывать. Узнал еще в лагере, заметив их с сестрой ужас. И тогда, держа ее за руки — согревая их, ледяные, в своих горячих ладонях, он сказал:       — У каждого в этом мире есть не только цветы в волосах, но и камень в рукаве. У меня, прекрасная дева Чжао, рукава повместительнее — не мне кого бы то ни было судить.              **              Легкомысленная песенка затихла, послышался скрип ворот и незнакомые голоса. Люцин вынырнула из воспоминаний и прислушалась — Цзысюань, с тех пор как объявили о помолвке, часто присылал с гонцами гостинцы; между поместьем и Башней толпами ходили свахи, астрологи и куча другого народу, обязанного участвовать в таком масштабном предприятии, как свадьба главы Великого ордена.       Но в этот раз в их маленькое поместье пожаловали совсем другие гости. В ворота въехала богато отделанная повозка, запряженная парой великолепных лошадей, в окружении отряда охраны. Из повозки, что-то недовольно прокряхтев, выбрался сперва один пожилой господин в бледно-золотых шелках, за ним следом еще два. Судя по расшитым золотом и яшмой ушамао — советники или старейшины клана Цзинь.       Люцин отложила шитьё и на всякий случай проверила, достойно ли она выглядит — иногда церемонии требовали присутствия невесты, и отец мог позвать её в любой момент. Тем более такие высокие гости — Люцин не могла подвести а-Сюаня.       Тем временем старейшин проводили в дом — отец сам вышел на порог, чтобы встретить их. Он немного робел, осознавая, что дочь поднялась так высоко, и Люцин иногда приходилось останавливать его, чтобы он не делал лишнего.       В их доме не было потайных стен и коридоров, но если зайти в соседнюю с отцовским рабочим кабинетом комнату, можно услышать, о чем идет разговор: стены были тонкими, здесь не нужно было защищаться от лютой жары или не менее лютого мороза, и строили иначе, чем на северо-западе Цзянху. Туда она и отправилась. Любопытство было сильнее страха быть застуканной на месте. К тому же — талисманы всегда при ней. Тем более, что уважаемая свекровь советовала всегда иметь представление о том, что происходит — даже если это противоречило традициям, а Люцин её советы находила полезными.       В кабинете спорили. Люцин сначала услышала возмущённый голос отца, а потом уже поняла, что он говорит:       — ...моя дочь достойна всего! А если её считает недостойной глава Цзинь — пускай придёт и скажет лично!       У Люцин захолодело сердце. А-Сюань... считает ее недостойной? Нет, этого не может быть!       Она еще сильнее прильнула к стене, вслушиваясь в едва различимое бормотание кого-то из старейшин.       — ...что может понимать мальчишка?! Никого не спросясь — заключил помолвку. После войны совершенно не слушает старших. Разве это годится?       Стало легче — значит, это просто мнение старейшин? Не матушки Цзысюаня точно — с ней они неплохо общались — а более ничьё мнение её не интересовало. Она на примере собственного клана знала, что иногда старшие — это собрание не мудрости, а предрассудков и старческого упадка. Отец тоже это знал:       — Однако же жить с моей дочерью ему, а не кому-либо ещё, и он, думаю, вполне способен оценить, кого желает видеть рядом, а кого — нет.       Это прозвучало даже слегка похоже на угрозу.       Дальше... О, дальше старейшины принялись торговаться. Ее честь, как и честь ее семьи, хотели попросту купить, предлагая отступные. Земли — подальше, на границах с Гусу Лань или Цинхэ Не, серебро и шелка, протекцию и все, что можно было только придумать. Предложили даже перебраться в Дунъин, мол, там точно никто не узнает, что клан Чжао расторг помолвку с молодым главой Цзинь, и найти мужа юной деве будет гораздо проще.       Отец откровенно рассмеялся:       — Честь Чжао не продается.       — Разве? А мы вот слышали, что Чжао способны и имя своё продать, не то что честь...       Люцин поняла, о чём они — не далее как перед приездом этих старых змей эту историю вспоминала. Отец тоже понял.       — Клан Чжао заплатил за свой позор и вину: наши воины шли в рядах отряда Главы Цзинь, а те, кто не мог сражаться — снабжали армию талисманами. А потому — вон из моего дома, немедля! Иначе уже ваше присутствие я посчитаю оскорблением чести клана Чжао!       Огрызаясь и грозя всеми возможными несчастьями, старейшины покинули их дом. Люцин кинулась к отцу, на ходу доставая из цянькуня лекарство: всегда носила его с собой.       — Отец! Отец, выпей!       Бледный, тяжело осевший на кушетку, Чжао Чжиминь держался за грудь. После того ужаса с наследником у него часто болело сердце, и лекари ничего не могли сделать, чтобы вылечить его — только облегчить боль.       — Ты слышала, Нэньчжи?       — Слышала, отец. Не беспокойся, мы с А-Сюанем справимся и не отступим только потому, что того захотела кучка гнилых поганок.       — Да слышат тебя боги всех Девяти небес, дитя мое!              **              Люцин не знала, кто услышал молитвы ее отца, но знала, кого нужно благодарить за то, что они были живы. Цзысюань после войны отрастил себе такие осторожность и предусмотрительность, что в шутку говорил: «Они больше Ланьлина и накрывают его, как грозовая туча». Если бы не это — ни отца, ни матушки, ни их с А-Лань уже не было бы в живых. Но молодой глава Цзинь приказал своим лучшим воинам охранять их поместье — и теперь во дворе в лужах крови валялись трупы нападавших, и еще несколько стояли на коленях, скрученные и связанные веревками божественного плетения.       — Господин Чжао, этот приносит свои извинения. Мы сейчас уберем мусор, — сказал отцу командир их охраны.       В лунном свете кровь казалась черной, а люди — чудовищами, но Люцин уже не было страшно. И она, и ее семья были под надежной защитой того, кого она так сильно любила.