或許全部 - ВОЗМОЖНО ВСЕ

      Когда глава Цзян забрал брата в Пристань Лотоса, руки Сичэня оказались развязаны. Официально, он ушёл в уединение, чтобы предаться горю от осознания того, сколь низко пал его брат, связавшись с тёмным отродьем и ранив старейшин собственного клана. Фактически — ему нужно было... настроиться. Он был готов спустить многое, он готов был не торопиться, он собирался действовать методично и последовательно, никакой поспешности... Он собирался. И чуть было не испортил всё, увидев, в каком состоянии был Ванцзи по их вине. Старые скорпионы решили, что они самые ядовитые Гу в этих горах? Сичэнь докажет, что есть и поядовитей. И, пожалуй, именно с яда он и начнёт.       Сичэнь открыл глаза и вспомнил, что ему рассказывал Яо. Он достаточно хорошо изучил старейшин, пока следил за ними, узнавая, где держат А-Чжаня, и утверждал, что основным вдохновителем идеи похищения Ванцзи — не считая дяди — был Лань Учжэнь. Редкостной мерзости тварь, готовая напасть и растерзать, заметив малейшее отклонение от выбитых на Стене иероглифов. Учитывая, сколько было правил — обычно это удавалось ему легко. А вот сам он следовал своим лелеемым правилам не столь ревностно, например, проявлял недюжинную гордыню и узколобость, совершенно не следуя тому разделу, что призывал никогда не прекращать учёбу.       Сичэню было даже немного смешно — Старейшина, умудрённый муж, с таким презрением отзывающийся о музыкальных техниках, которыми, в большей степени, их орден и знаменит, и чуть что хватающийся за меч. А спит, он, интересно, тоже в обнимку с мечом, пренебрегая предписанной для отдыха позой?       Сичэнь подозревал, что именно таншуфу предложил опоить Ванцзи зельем, забирающим волю. Он собирался лишить их самого дорогого: Ванцзи — свободы, а самого Сичэня — брата. Разве не символично будет, если Сичэнь так же лишит его самого дорогого?       Перед тем, как уйти в уединение, он пролистал справочник за справочником. Сокрытые в самых темных углах тайного хранилища, покрытые пылью, эти книги содержали информацию обо всех известных в Поднебесной ядах, как и о ядах чужеземных, от растительных до животных, одно-, двух— и многокомпонентных, тех, что действуют, как тот, которым травили матушку, и тех, что убивают быстро и безжалостно. Тех, что дарят невыносимые мучения и так называемых «ласковых» — позволяющих уснуть и не проснуться.       Лань Учжэнь все еще отличался завидной крепостью тела. Будет очень символично лишить его именно этого — всего, достигнутого на долгом пути совершенствования.       Наконец, его палец задержался на описании подходящего яда, названного, как всегда, чересчур поэтично: «Полуденный ветер гнет травы». Простой, двухкомпонентный, с катализатором. Это значило, что первые две части яда — совершенно безобидные по отдельности травы — можно добавить в любимый Учжэнем чай, который от этого ничуть не изменит вкуса и вида, и даже по запаху останется прежним. А вот третий придется дать старику в тот момент, когда воздействие первых двух накопится в организме достаточно, чтобы последовала реакция.       Сок млечного гриба должен попасть в кровь. Значит, придется нанести его на лезвие меча и вызвать Учжэня на поединок, в котором ранить — будет достаточно маленькой царапины.       Решение было принято и обжалованию не подлежало.              Напоить таншуфу ядом труда не составило: Сичэнь ведь всё это время печалился и раскаивался, и теперь, выйдя из уединения, просто обязан был нанести визиты всем старейшинам и лично принести извинения. И, естественно, в знак своего глубочайшего почтения — поднести чай.       Чайный набор Сичэнь принёс лично — драгоценный, из тончайшего белоснежного фарфора, такой не доверишь слугам. Чай — тоже, небольшой мешочек, ровно такой, чтобы хватило на одну церемонию. По всем правилам заварил чай, разлил по пиалам и рассыпался в ворохе слёзных велеречивых сожалений. Выслушал ответную напыщенную речь о несовершенстве мира и всех в нём живущих — особенно некоторых конкретных — и снова. Повторял круг, пока не закончился чайник. Выслушал скупую похвалу сорту чая — ещё бы, Сичэнь надеялся разделить его не со старым скорпионом, а с братом, и приберегал для особого случая. После, уже собираясь, испросил дозволения заглядывать иногда к многомудрому старейшине, дабы приложиться к этому неиссякаемому источнику и получить совет.       Сичэнь почти видел, как таншуфу раздулся от гордости: несмотря на то, что против внешнего противника старейшины выступали единым фронтом, внутри гнезда они при случае не отказывались жалить друг дружку. И возможность влиять на молодого Главу, при том, что охлаждение отношений между Сичэнем и дядей было довольно очевидным…       Уходя, он смиренно — довольно — улыбался. Он в своё время был лучшим учеником и прекрасно умел заваривать чай, особенно для такого особого случая.       Кроме всего прочего, в этой беседе он успел посетовать на собственный недостаточный уровень совершенствования техники меча, договорившись с Лань Учжэнем о нескольких тренировках. Не было лишним: пусть его уровень на самом деле уже давно превзошел умения этого напыщенного индюка, изобразить нужное не составит труда. Тем более будет не странно, что он после вызовет старейшину на экзаменационный поединок. В таких раны — обычное дело.       В ханьши его уже дожидался Яо, принесший свой ученический гуцинь и разминающий пальцы.       — Сичэнь-гэ, — его яркая улыбка встретила, словно луч солнца. — Вы выглядите довольным.       А в выражении глаз таился невысказанный вопрос. Сичэнь знал: однажды этот вопрос прозвучит вслух, и тогда ему не отвертеться. От этого он испытывал двойственные эмоции. С одной стороны, Яо уже изрядно замарался во всем этом. Конечно, только он, Ванцзи и сам Яо знали, кто пролил кровь трех старейшин в Пещерах Смирения. Но это уже было на двух человек больше, чем следовало. Яо был повязан кровью. И потому где-то очень глубоко внутри Сичэнь ощущал гнилостную нотку удовлетворения: эта драгоценная яшма из его рук никуда больше не уйдет.       

***

      Сичэнь уже чуть больше месяца выказывал таншуфу всё возможное почтение и почти каждый день поил собственноручно заваренным чаем. В процессе не отказал себе в удовольствии подлить масла в бурлящий котелок войны за влияние на себя, старательно не понимая намёков, уходя от разговоров и оказывая знаки внимания самым разным людям. Благо, дядюшка ушёл в затвор в тот же день, как из него вышел Сичэнь, даже чайную церемонию с ним пришлось проводить чуть ли не в спешке, и помешать не мог. Сичэнь, в свою очередь, достать Лань Цижэня не мог тоже — велик был соблазн испробовать на нём одну из мелодий, найденных в запретной комнате библиотеки, но дядюшка, в отличии от таншуфу, для этого слишком хорошо разбирался в музыке.       На днях он как раз должен был выйти из медитации. И Сичэнь, как почтительный племянник, в честь этого события собирался сделать ему подарок. Дядя прекрасно знал его, чтобы, увидев его бой с Лань Учжэнем, ничего не заподозрить. Кроме того, все было готово и для второго подарка.       Да, он все же взял в сообщники Яо. Только это выглядело так, словно Яо сам взял его в сообщники. Просто мальчишка однажды пришел к нему и сказал, что «горные тропы в месяце дахань покрыты льдом и так ненадежны, а старейшина Инъян так любит подниматься на Рассветный пик...».       Сичэнь почти две недели учил его, как вливать ци в шелковую струну, чтобы она стала прочнее стали и тоньше паутинки, как закрепить ее, но самому не пострадать. Яо был прекрасным учеником, Сичэнь и так это знал, но то, с какой скоростью он освоил не самую простую из тайных техник клана, вызывало дополнительную гордость. Ещё улыбку навевали воспоминания о первом совете по возвращении: как уважаемые старейшины хаяли Ванцзи, по их мнению раскрывшего клановые секреты посторонним… Сделать это самостоятельно было особым удовольствием.       До выхода дядюшки из затвора оставалось два дня, и Сичэнь приступил к завершающей стадии: надлежащей упаковке подарка. Яо отправился «в уединённую медитацию, полезную для развития ядра», как только услышал, что Лань Инъян вновь собрался в горы. Сам же Сичэнь пошёл к Лань Учжэню, и сказал тому правду: к выходу дядюшки из затвора хотел бы порадовать родича новыми достижениями. И попросил поединка.       Конечно же, на заснеженном тренировочном поле собралась просто огромная толпа, так что весь белый покров был утоптан в считанные фэнь. Наставники разгоняли любопытных учеников, заставляя выстроиться в подобие порядка на краю полигона, старшие наставники расходились к установленным по краю статуям тигров и драконов, чтобы по сигналу активировать защитное поле. Это ученические поединки могли обойтись без оного, а тут предстоял поединок настоящих мастеров, которые будут использовать не только грубую силу, но и ци. Задействовать наверняка придется всех двенадцать Зверей, а не три, шесть или девять, как обычно.       О, Сичэнь постарался, чтобы они все здесь собрались не зря: дал оцарапать себя, прежде чем оказал таншуфу последнюю милость — позволил проиграть настоящему мастеру. Совершенно демонстративно для тех, кто хорошо знал его, но таких здесь не было; используя те же приёмы, что и в последний месяц «обучения».       Лань Учжэнь по окончанию поединка кисло улыбался и потирал оцарапанную Шоюэ щеку, поздравляя своего главу с победой, и почти грубо отказался от предложения Сичэня традиционно зайти на чай. Сичэнь на это лишь смиренно опустил глаза и отправился в ханьши — ждать вестей. Было интересно, кто придёт раньше: Яо или адепт от целителей, с вестью, что уважаемый таншуфу захворал?              Звуки сяо в морозном воздухе казалось превращались в стеклянные снежинки, кружились и разбивались о скованную холодом землю. Поскрипывание снега под чужими шагами вплелось в мелодию, гармонично оттеняя ее. Сичэнь дождался, пока они остановятся перед террасой, отнял флейту от губ и приветливо проговорил, достаточно громко, чтоб его услышали:       — Шибогун Мэйню, прошу вас, входите, вечер холоден.       Эта старейшина была из тех, кто однозначно высказывался за его назначение. Яо никогда не видел ее у Пещер Смирения. Старейшину Лань Мэйню можно было назвать достигшей бессмертия — ее видимый возраст замер на отметке в сорок лет, осанка была столь величественна, что напоминала стройный кипарис, а черты лица складывались в улыбчивую маску, по которой было невозможно прочесть истинные чувства. Сичэнь боготворил ее и боялся. И брал в пример, бесконечно тренируясь перед медным зеркалом, оттачивая такую же маску. Но перед этой женщиной все еще чувствовал себя несмышленым щенком.       С некоторой робостью Сичэнь усадил старейшину за столик, заварил чай — госпожа выпила с удовольствием, и заговорила только когда чайник кончился:       — Глава Лань, — ее глубокий грудной голос отозвался вибрацией в его костях, заставив дрогнуть руки. — Эта старейшина пришла сказать: выпалывать сорняки на священных горах должна рука того, кто осенен облаками.       Сичэнь тяжело сглотнул.       — Эта старейшина осмелилась принести первый подарок для юного сокровища. И надеется на то, что он будет повязан на нефритовый лоб юноши вашей рукой в ближайшее время.       Сичэнь с поклоном и застывшей улыбкой принял подарок — и уважительно проводил женщину. Несколько фэнь просидел в тишине, успокаивая дрогнувшее сердце, и решительно начертил на крышке отпирающую печать.       В шкатулке лежала лента — клановая, а не орденская, высшего качества, Сичэнь даже допустил кощунственную мысль, что созданная руками самой Лань Мэйню. Пальцы зачарованно погладили прохладный шёлк. Госпожа права — настоящее сокровище.       Осталось только дать Яо новое имя. Оно должно было отражать его характер и его верность, ведь ему предстояло принадлежать А-Яо всю оставшуюся жизнь. Погрузившись в размышления, он не заметил, как пролетело время, и только удар колокола возвестил, что пришло время готовиться ко сну.       Эту ночь Яо должен был провести в засаде на Рассветном пике. Сердце Сичэня стиснула тревога. Он очень волновался за юношу. Сколь бы умел тот ни оказался в запретном искусстве, всегда оставался шанс, что он поспешит или ошибется.       «Почему я сам не пошел? Что, если с мальчиком что-то случится? Я не прощу себе никогда. Еще один горный хребет на моем сердце... Нет, я ведь верю в него!»       К тому же, идти сейчас — только привлечь лишнее внимание. Сичэню ничего больше не оставалось, кроме ожидания, но заставить себя раздеться и лечь в постель не вышло. Время до рассвета он коротал в медитации. А на рассвете понял, какое имя получит А-Яо: Лань Чуньяо. Это было лучшее, что он смог придумать.       

***

      Месяц назад Яо проказничал с маленьким демоненком Яном, устраивая для старейшин клана «чернильные подушки» и подсыпая в чай снотворное пополам со слабительным. Сейчас он шел убивать, но отчего-то ощущение у него было совсем такое же, как от той шалости. Он не чувствовал ничего дурного от того, что из мира будет удален один из множества корней бед. Даже мысль о том, что это не нормально, и ему следовало бы поразмыслить потом о своем поведении, ничего не затронула в его душе.       Он считал, что прав, и такая грязь, как старейшина Инъян, поганить этот мир не должна. А он — всего лишь садовник, что выполет сорняк. Или даже инструмент садовника. Был ли у него выбор? Конечно. Он мог оставить все главе Лань, тот взрослый и умный, пусть разбирается со своей плесенью сам. Он сделал свой выбор, накрутив на кисть тонкую шелковую струну этим утром. Тонкая, как паутинка, она пересекала тропу от одного камня до другого там, где эта тропа пролегала через узкий природный мостик, перекинутый над пропастью. Перил здесь не было, разве нужны мастерам самосовершенствования, тем, кто поднимается в воздух на узком, в три пальца, лезвии меча, перила? Мастер удержит равновесие, даже опасно накренившись. Но только в том случае, если у него будет свобода маневра. Яо же этой свободы ему давать не собирался.       Он терпеливо ждал в засаде.       Вместе с главой Лань он просматривал документы, которые удалось украсть из цзинши Лань Инъяна, Лань Цижэня и прочих замешанных в похищении Лань Ванцзи старейшин. В основном, это были письма, и адресатом значился... Вэнь Жохань. Старейшины же подписывались псевдонимами, на полном серьезе ведя научные дискуссии с покойным главой Вэнь о природе темной, иньской ци. Не потому ли Владыка поручил Вэнь Сюю всего лишь припугнуть Лань, что догадывался, с кем переписывается все это время? Война прервала эти научные изыскания. Точнее, лишь отсрочила — старейшины продолжали искать силу там, куда не стоило соваться без очень веских на то причин или не имея выбора, как это было с Ди-цзуньши.       Яо, следя за ними, запоминал и передавал информацию о тайниках старейшин, по самые уши замешанных в этой грязи. Вообще, конечно же, их было далеко не три десятка, как боялся глава Лань. Всего десять и Лань-шифу. Эти были заочно приговорены, на остальных Лань Сичэнь потихоньку надеялся надеть ярмо и пахать, как на волах, возделывая клановую ниву. Сколько знаний пропадало только от того, что эти старые скорпионы считали ниже своего достоинства принимать личных учеников и передавать им все тонкости! Лишь крохи знаний перепадали от них адептам, что называли их — наставниками. Однако сейчас и такое было редкостью. Эти люди, получив звание чанлао, возгордились так, словно вознеслись при жизни! Они вмешивались во все дела главы клана и даже ордена, хотя касаться орденских дел права не имели. Они пренебрегали правилами своего же клана. Они сочли себя законом и карателями одновременно. Что ж, он, Мэн Яо, сочтет себя устами главы Лань, объявляя приговор, и рукой главы, исполняя его. Не садовник, но лишь орудие.              На тропе послышались шаги, медленные и осторожные. Как и любой старик, Лань Инъян опасался за свое здоровье. Яо приготовился в своём укрытии: пустить ци по струне нужно будет в последний момент, иначе старейшина может заметить. На всякий случай под рукой лежала и горка камней, набранных тут же, выше по склону: если у старейшины голова не закружится до полной потери равновесия естественным образом — Яо собирался ей помочь. Нужно было не дать ему сложить ручную печать и встать на меч. Так что да, камешки могли очень пригодиться. Он под талисманом тени, и даже если после кто-то из Лань сыграет душе старейшины расспрос, она не сможет указать на убийцу, которого не видели глаза тела.       Проклятый старик остановился перед мостом, оглядывая горы и долины, что с этого места были как на ладони. Бормотнул себе под нос что-то вроде «Какой денек» и ступил на мост. У Яо замерло сердце и вспотели ладони.       Дальше всё произошло очень быстро. Старейшина сделал несколько шагов; струна под его ногами натянулась; Лань Инъян взмахнул рукавами, пытаясь удержать равновесие и отшатываясь в сторону надёжной скальной стены; Яо метнул в него, один за другим, несколько камней — один попал в висок, второй в затылок, третий врезался в плечо, окончательно сбивая старейшину с мостка.       Яо задержал дыхание, выжидая. Всё было тихо, только несколько глухих шмяков и шорох камней и снега ниже по склону. Он подошёл к обрыву, вгляделся: на дне виднелось что-то, напоминающее грязный сугроб, и слегка выделялся потревоженным снегом путь, по которому это что-то летело вниз. А потом ноги перестали его держать, и внутри все превратилось в стылый рисовый отвар, а к корню языка подступила желчь. В голове очень медленно, но кристально четко рождалось осознание: он только что убил человека. Взял — и убил. Человека, который лично ему пока еще ничего не сделал. Яо закрыл глаза и заставил себя вспомнить рассеченную кнутом спину Сюэсин Сяня, покрытый его же кровью Бичэнь, из духовного оружия, почти собрата, превращенный в палача, его почерневшие руки в колодках. Вспомнил, как остывали отношения между ним, Яо, и теми, с кем он бился плечом к плечу и спиной к спине. И решительно вытер рот, сплюнув в пропасть. Выбросил следом оставшиеся камни, смотал струну, талисманом ветра разровнял снег на месте своего схрона.       Огляделся вокруг — понятно, почему покойный так любил наблюдать рассветы именно отсюда, воистину впечатляющее зрелище! — и встал на меч. Не стоило повторять старые ошибки, к месту гибели уважаемого старейшины будет вести лишь одна пара следов.       

***

      Утро, утро... Наслаждаться прекрасным утром, таким солнечным и ярким, не получалось. Тревога выгрызала нутро, словно кто-то запустил туда тысячи кусачих муравьев. Из рук валилось все, хотя казалось бы: ну кто ему Яо? Всего лишь бездомный подобрыш, который в Юньпине спас ему жизнь и не дал умереть с голоду, как последнему бродяге и оборванцу. Дальше... Заслонил его своей тощей грудью, когда сам Сичэнь бездарно растянулся на чужих потрохах на поле боя. И делал это после еще не раз. Заботился о его быте, потому что сам Сичэнь до сих пор умеет только красиво проводить чайную церемонию, а ни постирать, ни заштопать одежду, ни сообразить, что сделать первым — поставить греться воду для купания или поесть — не умеет.       Кто ему Яо?       Почему этот мальчик, которому еще не сравнялось шестнадцати весен, стал ему так дорог? Нужен?       Может быть, Яо заменил ему потерянного, что ни говори, брата? Вертя в руках и выглаживая пальцами ледяной нефрит Лебин, Сичэнь раскладывал по полочкам свое отношение к Яо и вынужденно качал головой: нет, не брата. А-Чжаня ему не сможет заменить никто, это совсем другое чувство, сейчас пропитанное виной и горечью. То, что связывает его и Яо... Оно похоже на знак единения темной и светлой ци. Даже самые светлые мысли о Яо несут в своем сердце толику грязи: чувство собственничества, удовольствие от того, что мальчишке некуда больше деваться. И самые темные осеняет хоть капля света: этот маленький вор, сын шлюхи, этот по определению низкий человек — вернее собственной руки, честнее, чем сам Сичэнь. Эта благородная яшма, запачкавшись в крови, лишь омоется ею, превращаясь в чистой воды сапфир.       Который будет принадлежать ему, Лань Сичэню.       За дверями ханьши зазвучали усталые и потому тяжеловатые для подростка шаги. Замерли на крыльце, потом бесшумно отъехала створка. Едва заметный призрак тени переступил порог, задвинул створку и осел на колени. С легкой синеватой вспышкой сгорел талисман, и Сичэнь смог увидеть устало прижавшегося к полу Яо, который, кажется, вознамерился уснуть, совершая перед ним глубокий поклон. Сичэнь торопливо подхватил его под локти и поднял, тщательно осмотрел. Крови видно не было, и Яо выдавил из себя вялую улыбку:       — Со мной всё в порядке, Сичэнь-гэ.       — Устал?       — Летел на мече с горы, — честно признался Яо. — Выше Запретного города ветрено.       Отсылать его в пещеры прямо сейчас было бы просто жестоко. Сичэнь подтолкнул его к спальне.       — Ложись, поспишь, поешь — и отправишься в медитацию. Раньше чем через два дня не возвращайся.       — Хорошо, Сичэнь-гэ.       Яо сбросил сапоги и верхние одежды — последние даже попытался сложить, но Сичэнь отобрал и сложил сам, — после чего почти упал на кровать и заснул в тот же миг. Сичэнь улыбнулся: зрелище спящего на его кровати Яо услаждало взор и дарило умиротворение душе.       Всё так же улыбаясь, спустя время он вышел из ханьши.              Уже в зале Совета его нашел сперва адепт от лекарей, сообщающий, что старейшина Учжэнь слег с лихорадкой, должно быть, переохладился после учебно-экзаменационного боя с главой, ведь он тогда ушел, даже не запахнув как следует теплый дасюшен, а накидку и вовсе забыл на поле.       Следующим был адепт, приставленный к тем пещерам, куда отправлялись для уединения мастера-наставники, если им требовалась длительная медитация. Лань-шифу вернулся в сию грешную юдоль, сказал, что отправится сперва на холодный источник, а затем посетит главу.       — Встреть уважаемого Учителя у источника и передай, что я сам зайду к нему, как только освобожусь.       Сичэнь отложил бумаги — зная дядю, пожелание главы он проигнорирует и ожидать не станет, может и в ханьши зайти — а Сичэню не хотелось бы, чтобы кто-то беспокоил Яо. Так что у него было не так уж много времени, и лучше он встретит Лань Цижэня у его покоев. Заодно предложит уважаемому родственнику чай. Жаль, что это будет просто чай. Лань Цижэнь не просто так считался непревзойденным учителем изящных манер — он был настоящим знатоком изысканных и обычных сортов чая, и малейшие изменения в букете мог почувствовать, лишь понюхав приготовленные чайные листья.       Но там, где нельзя использовать длинный путь, потому что разум противника именно на такие пути и настроен, всегда отыщется короткий. Дядя слишком долго плел интриги и рыл потайные отнорки, как хитрый барсук. Он не был на этой войне и потому не успел еще понять, что Сичэнь тяготеет к простым и быстрым решениям.       Он пришёл вовремя — дядюшка как раз успел сменить ханьфу, и внутрь пригласил его, пребывая в довольно благодушном настроении, видимо, ему ещё не успели доложить о болезни старейшины Учжэня. А Инъяна и вовсе еще не хватились — тот предпочитал уходить в медитацию на открытом воздухе в любую погоду. О нем вспомнят, если начнется буран и тропы засыплет снегом. А вот найдут ли — большой вопрос.       — Этот глава рад видеть Учителя в добром здравии. Медитация прошла успешно?       — Вполне, — дядя огладил бородку, — я в полном порядке. Расскажи, что происходило во время моего отсутствия?       Сичэнь улыбнулся и подлил дяде чаю. Воистину, не спросить, как его старший племянник, каковы успехи в поисках младшего — а сразу перейти к делам! Видимо, он уже считает Главой себя.       — Да, Учитель, конечно. Позвольте, этот глава достанет кое-какие важные документы.       Сичэнь отвернулся, потянулся в рукав и под прикрытием стола метнул в дядю обездвиживающий талисман. Было бы лучше на грудь его, но и того хватило, чтобы Лань Цижэнь замер, не донеся до рта пиалу с чаем. Однако он был одним из сильнейших совершенствующихся в клане, и полагаться только на талисман было бы глупо. Поэтому из рукава Сичэнь извлек еще и моток бледно-золотистой, с алыми вкраплениями в плетение, веревки.       Пока Сичэнь вязал узлы, дядя прожигал его возмущённым и ненавидящим взглядом, будто это не он сейчас беспомощнее котёнка. Совершенно неразумно! И чем дальше — тем больше Сичэню казалось, что разум его просто помутился, и то, что он видеть не хотел, например, что его племянники — не идиоты, а сам он не так могуществен, как кажется самому себе — он и не видел. В противном случае их с Яо уже вычислили бы, хотя бы по следам в Пещерах Смирения. Но дядя не мог себе даже представить, чтобы какой-то пятнадцатилетний сопляк мог его переиграть на его же поле.       — Еще пара штрихов, дядя, и я закончу приготовления, — улыбаясь, Сичэнь прошелся по павильону, заглянул в шкаф и вынул... пару чистых носков. Скатал из них кляп, силой разжал замершие под воздействием талисмана челюсти и глубоко вогнал этот кляп в рот, сдернул со лба Цижэня его ленту и повязал сверху, чтобы тот не смог выплюнуть носочный ком.       — Вот так-то лучше. И еще одно, и все будет готово.       На стены, вылетев из его рукава, приклеились заглушающие звуки талисманы, вспыхнули золотом, показывая, что барьер установлен. Сичэнь прошел к одному из стеллажей и снял с него зачехленный гуцинь. Когда-то именно на нем он учился играть, но потом выбрал себе духовным инструментом сяо, и игру на гуцине практиковал лишь как учебное упражнение.       — Что ж, теперь я, пожалуй, даже отчитаюсь. Под приятный аккомпанемент будет не так горько слушать.       — Начну с самой радостной новости. Для меня, — Сичэнь мечтательно улыбнулся. — Помнишь моего ши-чжуна, Мэн Яо? Конечно помнишь, ты очень активно настраивал против него орден. До сих пор не понимаю, чем он тебе не угодил. Я собираюсь принять его в клан. А если повезёт, то через несколько лет обменяться с ним лентами. Мне очень хотелось поделиться с тобой этой новостью, дядя. Кстати, именно он нашёл Ванцзи, ещё месяц назад. И ранил старейшин тоже он. Правда, несравненный талант?       Глаза дяди вытаращились так, что Сичэнь всерьез испугался, что их уголки лопнут, и Лань Цижэнь умоется кровью. Несмотря на обездвиживающий талисман, он трясся, словно в припадке, а дыхание проходило через раздувшиеся ноздри со свистом, как у дракона.       Настрой был как раз верный, и Сичэнь опустил руки на струны, продолжая говорить.       — Ванцзи будет в порядке, кстати. Тебя это, наверное, разочарует, но его осматривала Цзучишоу и сказала, что шрамы, конечно, останутся — но критического вреда ни его разуму и телу, ни его совершенствованию нанесено не было. Дело лишь во времени и правильном уходе — и то, и другое клан Цзян ему дать может.       В идеально-верный перебор струн вклинилась диссонансом нота на полтона выше чем нужно, и еще одна, и снова полилась привычная мелодия «Очищения сердца», чтобы через несколько тактов снова исказиться.       — А когда он поправится, он разбудит Вэй Усяня. Тебе, наверное, донесли, что брат отдал ему свою ленту? О, это так. И этот маленький темный феникс не преминет восстать из пепла во второй раз, чтобы защищать свое гнездо и своего спутника. Ах, я не сказал? Они ведь предназначены друг другу, как можно было не заметить все эти знаки раньше? Помнишь ту алую ленточку, из-за которой Ванцзи сходился в поединках с молодым господином Вэй еще в год его учебы? Все это время, и даже в Пещерах Смирения, она была с Ванцзи. Это ли не знак, да, дядя?       В уголках губ Лань Цижэня начала пузыриться слюна, промочившая носочный кляп.       — А знаешь, если Ванцзи только намекнет, что хотел бы преклонить со своим спутником колени, я без малейших раздумий одену его в расшитый драконами алый шелк и отведу в наш Храм предков. Желаю, чтобы мой брат был счастлив. И чтобы мать и отец радовались на Небесах за него. Кстати, дядя! Я знаю, как ты поступил с ними. Тебе совершенно не было жаль своего брата? А моя мать, какое именно преступление она совершила? Я так и не смог узнать, за какой грех её при жизни отправили в Диюй. И как долго ты опаивал отца «Когтями дракона»?       К этой мысли Сичэнь пришел, услышав название от Яо. В самом деле, разве мог их с Ванцзи отец быть настолько мерзкой тварью, чтобы согласиться на безумные условия заключения своей супруги, в которую был влюблен с первого взгляда и даже смог уговорить ее на брак! А уговорить пылающую гневом и ненавистью к твоему клану деву, да еще и мастера меча — это дело непростое. Но он смог. А потом об этом браке узнал младший брат. Очень амбициозный с самого раннего детства младший брат.       — Почему же я избежал этой участи, а, дядя? К чему ты готовил меня — к участи марионетки при тебе? Или я должен был героически погибнуть на войне? Что-то еще? Ах, жаль, что я уже не узнаю ответов на эти вопросы.       Глаза Лань Цижэня уже покраснели, ещё немного — и начнут кровить, он трясся как в лихорадке. Сичэнь уже в открытую играл мелодию искажения — нужно было заканчивать, если он не хотел, чтобы музыка задела и его.       — Но моё любопытство — это не самое важное. Важно то, что я знаю имена тех, кто помогал тебе, и вскоре они разделят участь твою, Инъяна и Учженя. Ещё не знаешь, что с ними случилось, дядя? Старейшина Инъян умер сегодня на рассвете. Старейшина Учжэнь — не проживёт и полугода, и всё это время будет мечтать о скорейшей гибели. Тебе, дядя, осталось мучиться не более кэ, не беспокойся, — Сичэнь взглянул в уже почти бессмысленные глаза Лань Цижэня.       Вырвав из гуциня завершающий аккорд, словно сердце из груди врага, он поспешно завернул инструмент, как было, вернул его на место, развязал и вернул на лоб дядину ленту, выдернул из его рта насквозь мокрый от кровавой слюны кляп и отшвырнул его под стеллаж. И лишь затем развязал секретный узелок, позволяющий путам из веревки божественного плетения распуститься в мгновение ока. Действия обездвиживающего талисмана должно было хватить на пару фэнь. Сичэнь сорвал со стен заглушающие талисманы и испепелил их выбросом Ци. После чего выбежал за дверь и закричал:       — Лекаря, лекаря сюда! Учитель Лань подвергся искажению ци!       Обратного действия мелодия искажения не имела. Даже если дядя и выживет... Нет, это вряд ли. Золотое ядро уже пошло вразнос, а вместе с его уничтожением нарушится баланс ци во всем теле. Это только один человек смог пережить, хотя Сичэнь до сих пор отказывался признавать его в полной мере человеком после вторжения тьмы с Могильников. У дяди ни везучести, ни гениальности молодого господина Вэй нет, так что орден может готовиться к трауру.       К тому моменту, как прибежали лекари и старейшины, действие обездвиживающего талисмана уже прошло, и Лань Цижэнь успел призвать свой меч. Сичэнь отбивался, делая вид, что пытается прилепить на дядю ещё один талисман. Соваться в битву двух мастеров дураков не было, хотя Сичэнь и требовал обездвижить дядю. Так что искажение просто дошло до конца, и Лань Цижэнь на очередном замахе рухнул, заливаясь кровью из всех цицяо, слабо подергиваясь и хрипя. А через кэ, как и сказал Сичэнь, затих навсегда.       — Как же так, — растерянно и сломлено опускаясь на колени у тела любимого дяди, простонал глава клана Лань. — Он ведь уходил в медитацию именно затем, чтобы такого не случилось! Как же так, дядя!       Вокруг стояла тишина. Старейшины, лекари, адепты — никто не мог вымолвить и слова, поражённые неприглядностью и бессмысленностью гибели одного из сильнейших заклинателей ордена. Сичэнь уткнулся лицом в ещё тёплое, залитое кровью ханьфу на груди дяди, и затрясся от беззвучного смеха, вдыхая солоноватый запах. Пришлось задержать дыхание и сильно прикусить щеку, чтобы полились слёзы.       В конце концов его, совершенно искренне измождённого и почти не держащегося на ногах — бессонная ночь и мелодия искажения давали о себе знать — отняли от тела и отвели к ханьши.       И было немного обидно, что от Яо на постели остался только запах снега и трав, которыми юноша ополаскивал волосы. Он лег и прильнул лицом к подголовному валику, позволив себе соскользнуть в легкую дрему.       Завтра с утра клан погрузится в траур. Завтра с утра он начнет продумывать смерть еще восьмерых старейшин. Он не будет торопиться. Никто ничего не должен заподозрить. Но эти восемь сорняков будут вырваны.       А когда зубило мастера стешет со Стены Послушания лишние слова, не имеющие никакого смысла, Облачные Глубины очистятся, как целебный горный источник, обихоженный заботливыми руками.