或許全部 - ВОЗМОЖНО ВСЕ

      Следующий день был отдан делам Совета, и молодежь получила возможность разбрестись по всему Буетьень Чану, рассматривая особенности архитектуры (зануды вроде Павлина и Ванцзи) или пробуя местное вино на семнадцати травах (не стоит и уточнять, что таковых было большинство). Вэй Ин, зная свою устойчивость к алкоголю, внимательно следил, чтобы его шиди не перепились. Завтра второй день стрельб, нечего баловать. В конце концов он выгнал всех и еще раз прошелся по лавочкам на винной улице, проверяя, не мелькнет ли где фиолетовая форма. Согнал свое «стадо», как злой пастуший пес, и повел в лагерь. Над Безночным Городом уже дрожало алое марево разгорающихся чаш с маслом и фонарей, но Вэй Ину, выпившему всего три пиалы вина, совсем не хотелось спать. Скорее, наоборот, прогуляться по остывающим улочкам, заглянуть в общественные сады — таких в Буетьень было множество, днем там собирались дети под присмотром стариков, но ночью должно было быть тихо. Он высмотрел один такой поблизости — вход в него прятался среди деревьев и скал, и даже днем там было почти пусто.       Цзян Чэн, сраженный местным вином, уже тихо посапывал в подушку, так что за него не стоило беспокоиться. Вэй Ин вышел из палатки и отправился неспешно, прогулочным шагом, к границам лагеря. Появлению рядом белой тени он ничуть не удивился, только тихо фыркнул. В молчании дошли до нужной улочки, и лишь перед входом в сад Ванцзи придержал его за рукав, остановившись. Замер и Вэй Ин, не поворачиваясь. Он в кои-то веки не высчитывал действия своего оппонента, не думал о намерениях и целях. Прохладный ветер овевал лицо, и хотелось вот так стоять и стоять, чувствуя на запястье горячее прикосновение. Чье? Да, по сути, не имеет значения. Он догадывался, хотя и не был уверен точно, что клятва Тени повяжет его с А-Ченом куда более тесными, чем братские, узами. То, что с ним происходило сейчас, по прошествии уже более чем полугода, это подтверждало. Но этот человек не был связан с ним ничем, и все равно пробуждал странные желания. Любопытство: что будет, если потянуть руку на себя, мягко, еще мягче, подставить бедро, легким толчком заставляя потерять равновесие и прижаться к слегка обтесанному в виде врат камню. Что будет, если перехватить эти тонкие, но жилистые запястья, вскинуть вверх, чтоб рукава дасюшена из полупрозрачного шелка и шеньи, и чжунданя сползли, обнажая эти руки, словно выточенные из нефрита, сильные и удивительно гармоничные. Почему Ванцзи не сопротивляется? Почему позволяет перехватить запястья одной ладонью и горло — другой? В пальцы бешено бился чужой пульс, света ущербной луны хватало, чтобы рассмотреть приоткрытые губы, сухие и потрескавшиеся, лихорадочно блестящие из-под полуприкрытых век глаза, в которых от золотистой радужки — тонкое колечко, а зрачки расплылись во всю ширь. Прекрасный Нефрит был выше, но сейчас он опирался спиной на скалу, широко расставив ноги, и было чересчур удобно наклониться вперед, накрыть эти губы своими, крепче сжимая ладонь на горле, предупреждая: не двигайся.       Это все проклятое местное вино.       Оно — и неприкрытая жажда в глазах напротив...       Чем крепче и злее был поцелуй, тем сильнее Вэй Ин сжимал пальцы. Завтра на этой нефритовой безупречности расцветут лиловые, в цветах его ордена, синяки... На шее они высоко, их не скроет ни один ворот...       Он врывался в чужой рот, как конница северных варваров врывается в захваченный город. Теснил языком чужой язык, трогал ровные, как жемчужины в ожерелье, зубы, касался нёба, прикусывал губы, чувствуя шершавинки на них.       Он прижимался бедрами, прекрасно ощущая чужое возбуждение и готовность, и жалел, что не может опустить руку и оценить, насколько же велик и крепок чужой нефритовый стебель, как бы удобно лег он в руку. Оставалось лишь притираться еще плотнее, задевая своим, вжимаясь в чужое, напряженное, как струна, тело.       Он оторвался от чужих губ, позволив задыхающемуся Ванцзи с хрипом вдохнуть, прильнул еще теснее, словно желая вдавить его навсегда в эту скалу, сделать из него непристойный барельеф. И выдохнул, долгим, мягким, как затихающая нота дицзы, шепотом в эти губы:       — Ла-а-ань Чжа-а-ань...       Этого хватило. Обоим.       Вэй Ину пришлось какое-то время постоять, опираясь о скалу и придерживая под руки Ванцзи. Потом он оттолкнулся и кивнул на вход в сад:       — Идем. Нужно поговорить.       Он не строил иллюзий: никаких особенных чувств к гусуланьскому Нефриту у него не было и вряд ли появятся. Весь его мир сосредоточен на А-Чэне и А-Ли, и единственное, что может толкнуть его в объятия Ванцзи — это желание просто и незатейливо обеспечить себе разрядку. Может, дойти до чего-то большего, чем просто поцелуи и обжимания в одежде. Но... Всегда было это гуево «но».       В саду обнаружились удобные камни под раскидистым деревом, и Вэй Ин первым плюхнулся на один такой, что повыше, похлопал по второму, рядом.       — Садись. Из тебя, молодой господин Лань, слова не вытянешь, так что придется, видно, говорить мне, и не обессудь, если сказанное придется тебе не по душе.       Ванцзи сел, аккуратно расправив одежды, от которых за чжан несло острым и пряным ароматом пролившегося семени. Как и от самого Вэй Ина, впрочем, так не все ли равно?       — Прости за... это, — он коснулся уже наливающихся синяков на горле Ванцзи кончиками пальцев. — Тебе будет лучше использовать ци и свести их до утра.       — Нет.       Вэй Ин пожал плечами.       — Как знаешь. Тебе же отвечать перед дядей и братом. А, зная тебя, ты будешь молчать до последнего, пойдешь под палки, но не вымолвишь ни слова, чтоб не сдать негодяя, который над тобой надругался.       — Нет, ты...       — Лань Ванцзи, я беспринципный негодяй, которому не нужны ничьи нежные чувства.       — Кроме него, да?       — Значит, это был твой запах, там, на источнике.       Вэй Ин хмыкнул, глядя на едва не светящиеся в темноте уши собеседника.       — Я благодарен, что никому не выдал нас. И да, кроме него и шицзе мне никто больше не нужен, хотя шицзе я, конечно, люблю лишь как сестру. Но за них я отдам жизнь и кровь до последней капли, если понадобится — даже душу. А ты... Выброси из головы всякую дурь про меня, ладно? Не стоит оно того. Ты красивый мужчина, столь беспорочный и драгоценный, сколь бывает лишь небесный Нефрит. Ты встретишь ту, что отдаст тебе свое сердце, ничего не требуя взамен.       Вэй Ин осекся, присмотревшись. Протянул руку снова, стирая скатывающуюся по бледной коже слезу.       — Не надо, Лань Ванцзи, я правда того не стою. Постарайся это понять и простить меня.       Синяки на горле он залечил сам, не спрашивая более, просто послав легкую волну своей ци через ладонь. Затем поднялся и ушел, оставляя этого человека в одиночестве. Было ли ему жаль? Немного. Но не Нефрита, а того, что не доведется больше ощутить горьковато-сладкий вкус его губ и дрожь тела под руками. У беспринципных негодяев не бывает совести, и чужие любовные муки оставляют их равнодушными.       Он не хотел думать, но почему-то думал о том, что мог сломать своим поступком тот тонкий росток желания вырваться из оков, что едва-едва окреп в сознании Ванцзи. Ему не должно было быть дела до чужих желаний, о своих бы позаботиться! И о том, как подольше уберечь от них своего А-Чэна. Но все-таки, сколь бы черствым он себя ни называл, как бы ни пытался отгородиться от этих мыслей, они, словно клопы, покусывали все время, что шел в свою палатку, приводил себя в порядок и готовился ко сну. И даже во сне ему не было покоя, но видений он не запомнил.       

***

      Лань Сичэнь недоумевал и волновался. Судя по внутреннему ощущению, уже прошло время отбоя, а брат так и не появился. И если зайдет дядя, чтобы проверить, спят ли они, будет скандал. Точнее, будет жесткий выговор и наказание, как всегда в отношении А-Чжаня — чересчур жестокое на его взгляд. Что могло случиться?       Накрутить себя до того, чтобы встать и идти искать брата, он не успел — тот ввалился в палатку, не глядя по сторонам, прошел к своей постели и буквально рухнул, словно подрубленное деревце. Сичэнь с ужасом почувствовал в воздухе запах крови и подскочил, в один шаг оказываясь рядом.       — А-Чжань? Брат?       Под его ладонью закаменели только что мелко вздрагивавшие плечи, а лицо младшего еще сильнее вжалось в подушку, словно он хотел удавить ею сам себя.       — А-Чжань!       Сквозь подушку прорвался тихий вой, впрочем, тут же задавленный. Лань Чжань подобрал под себя руки, и даже темнота в палатке не помешала Сичэню увидеть испачкавшую постель кровь. Этого он уже не вынес, рывком развернул брата на спину, всматриваясь в перекошенное в беззвучном рыдании лицо, в сбитые в кровь костяшки на кулаках, в синяки на запястьях — встревоженный взгляд разом выхватил все.       — А-Чжань! Кто... С кем ты подрался? Что случилось?       Как разговорить его — вечного молчуна, с самого детства, росшего без материнского тепла и даже братского — дядя вечно запрещал и ограничивал! Проклятье, да что же случилось сейчас?!       — Гэгэ...       — А-Чжань, А-Чжань! Расскажи мне, — Сичэнь сгреб его в объятия, помня, что братик не любит близости, но сейчас тот совсем не сопротивлялся, уткнулся лицом в ночное одеяние и только трясся, словно переживший что-то страшное. Такого не было, даже когда он осознал, что мамы больше нет.       — Я не нужен, гэгэ... И никогда не буду... Зачем я? Собака на цепи...       — А-Чжань, ну что ты такое говоришь? Ты всегда мне нужен, и дяде... — ляпнул и осекся, ощутив, как мгновенно сжался Лань Чжань. Гуй его побери, ошибся!       — Дяде? — даже тон переменился, стал таким тихим, вкрадчивым, словно поземка на ледяном насте. — А подскажи, гэгэ, зачем именно я нужен дяде? Что такое он из меня делает? Что он делает вообще из нас обоих и как ты еще держишься?       Сичэнь едва ли мог выдохнуть от изумления: какая длинная и стройная речь для брата, и не в цзинши дяди произнесенная! Но нужно отвечать, да вот только ответы... Он их не знал. А с А-Чжанем всегда лучше говорить правду — но как можно сказать, что видел творящееся и не пресек? Что позволил... позволил искалечить и без того рожденного не самым здоровым брата?       До сих пор Сичэнь не знал точно, правдивы ли его догадки, не ошибается ли он. В конце концов, ему было всего двенадцать лет, когда мама умерла, он мог что-то упустить и забыть за годы после. Но сердце подсказывало, что он ничего не забыл и не ошибся. Чжи Байлань была крепкой, сильной женщиной, даже несмотря на заточение, она могла прожить долгую жизнь, пусть и как обычный человек, а не заклинательница. Судя по обмолвкам там, сплетням тут, найденной и лишь чудом сохраненной в тайне переписке матушки с кем-то за границами клана, Байлань никаким образом не собиралась становиться женой их отца. Она и шла в Гусу Лань лишь затем, чтобы бросить вызов одному из членов клана — это была кровная месть за убитого им наставника Чжи Байлань. И она ее совершила.       После этого в стройных логических выкладках Сичэня начинались лакуны. Он был прекрасно осведомлен о том, что всех Лань, начиная от основателя Аня, преследовало проклятье «одной любви на все времена». Влюбляясь в кого-то, они больше категорически никого не видели рядом. Иногда это отягощалось еще и неспособностью справиться со своей ревностью и чувством собственничества. Так случилось и с отцом. Чжи Байлань была готова предстать перед судом и ответить за смерть старейшины, но отец вынудил ее тайно выйти за него замуж, а затем привел в клан и предложил попытаться ее убить через его труп. Суд состоялся, и смертную казнь для Байлань заменили пожизненным заключением в самой глухой части кланового имения, с запечатыванием ее сил по самому зверскому обряду. И обязательством дать клану наследников. По сути, отца обязали насиловать его жену столько раз, сколько понадобится для зачатия. Уже этого было довольно, чтобы содрогнуться от жестокости приговора. Он отыскал в архиве документ с перечнем наложенных на маму заклятий, помимо запечатывания. Было там и ограничивающее ее волю — Чжи Байлань не могла прервать свою жизнь самостоятельно, выйти из цзинши далее чем на шаг, медитировать, говорить — с единственным исключением один раз в месяц. Это была не жизнь, а пытка. И все же она прожила так тринадцать лет и могла прожить еще дважды по столько же.       Она и собиралась прожить все отмеренные ей годы — хотя бы раз в месяц видясь с ними! Но ее отравили. За месяц до своей смерти она вскользь пожаловалась на постоянную сухость во рту и слабость, он помнил, что ее прекрасные косы, спускавшиеся до самой земли, стали тусклыми и словно пыльными, а глаза пожелтели в уголках. Лишь недавно он смог идентифицировать яд — у него было весьма поэтическое название «бамбук тоскует по весеннему ветру». Это был медленный яд — требовались годы на то, чтобы он, накопившись в костях, начал разрушать организм жертвы. Если конкретнее — семь лет. Когда мама вынашивала А-Чжаня, ее уже травили.       И как он мог рассказать обо всем узнанном брату? О том, что под белыми одеждами клана прячется такая гниль, какая и не снилась в страшных снах даже известным своим беспутством Цзиням, и такая жестокость, какой не знали мясники-Не. О том, что он и сам не понимает, чего добивается дядя, выращивая из А-Чжаня абсолютно нетерпимого к отступлению от правил человека.       — Я не знаю. Я не понимаю, что ты имеешь в виду.       — Ложь.       — А-Чжань...       — Ты лжешь мне. Он все-таки в тысячу крат лучше — он хотя бы не стал лгать, — Лань Чжань вырвался из его рук, оттолкнул так, что Сичень едва не упал с узкого походного ложа.       — Я не могу тебе сказать! А-Чжань!       Помолчав, брат горько заметил:       — Так стоит ли мне задавать вопросы? Стоит ли вообще... говорить?       Сердце Лань Сичэня словно пошло трещинами, как хрупкий фарфор, от прозвучавшей в родном голосе безнадежности.       Он не смог защитить единственное дорогое ему существо.       Он ничего не мог.