或許全部 - ВОЗМОЖНО ВСЕ

      Цзян Чен смотрел на то, как неторопливо, плавно, отчасти даже как-то вкрадчиво и мягко скользит по бумаге для талисманов кисть, обмакнутая в киноварь. Росчерки знаков ложились идеально выверенно, без помарок. Последняя точка... Символы на мгновение налились жаром и погасли.       — Готово.       По телу словно этой же мокрой кистью прошлись, порождая волну мурашек.       — Опробуем сегодня на Не-сюне.       Он смотрел, как на губах его дагэ рождается нежная как лепесток мэйхуа и острая как кромка Суйбяня улыбка. От нее что-то подрагивало внутри, в нижнем даньтяне, холодком расходясь по телу. Почему-то только сейчас, после клятвы, после всех этих месяцев вдали от дома, он начал понимать: Вэй Ин опасен. Из него десять лет ковали оружие — ни один духовный меч не куют так долго. Что ж, они — отец и матушка, и все те многочисленные наставники, которых нанимали для него, — все они преуспели. Вэй Ин опасен. Вэй Ин в его руках — навсегда, что бы ни случилось.       Да, его вели и подталкивали к этому решению все эти годы. Но клятву нельзя дать, тая в душе неприятие. Вэй Ин, его дагэ, хотел этого и сам. А вот чего хотел Цзян Чэн? Чего он хотел помимо возможности требовать внимания А-Ина?       Встать, сделать пару шагов, опуститься за спиной. Руки легли на чужие плечи, закаменевшие на мгновение — и расслабившиеся снова. Стоило сделать даже не движение — намек на него, и доверчиво откинулась на плечо растрепанная больше обычного голова.       — Устал?       — Немного, диди. Можешь?..       Ему не нужно было и продолжать, Цзян Чэн сам прекрасно знал: иногда его дагэ одолевает головная боль, и тогда нужно смочить пальцы в лотосовом масле и сделать массаж акупунктурных точек. Или хотя бы просто подержать пальцы на висках, передавая буквально по капле ци, — А-Ин говорил, это помогает даже лучше.       Тренировками по передаче ци они занялись с того раза в источнике. Цзян Чэна так восхитило это, что на занятиях, которые проводили ланьские адепты, когда программа обучения дошла до этого момента, он уже что-то мог самостоятельно. И снова восхищался, до дрожи восхищался способностью А-Ина скрывать свои возможности и умения. Маска, как и десятки до нее.       Иногда он думал: а какой он, его дагэ, без них? Какой он — настоящий?       Он хотел бы однажды снять с Вэй Ина все эти маски, как шелуху с луковки, одну за другой, обнажая больше чем телом.       Интересно, дагэ когда-нибудь позволит ему?.. Хотя бы ненадолго?       

***

      Талисман сработал безупречно.       — Да зря я что ли столько времени высидел в библиотеке? — смеялся Вэй Ин, и глаза его горели лукавством. — Лучшая ведь во всей Поднебесной, ну, может, цишаньвэньская с нею еще сравнится.       Цзян Чэн закатил глаза: у него не хватало терпения на пожирание свитка за свитком, зачастую еще и в компании других учеников, а уж если за столиком у окна появлялся Лань Ванцзи, его и вовсе как шпилькой в мягкое место тыкали. На второй план отошел даже конфликт с Цзинь Цзысюанем, вяло теплившийся все это время. Да и сам наследник Цзинь попритих, придавленный грузом знаний. К тому же, сейчас их все больше нагружали практикой, выматывали на полигонах, если не случалось ночных охот поблизости. После одной такой — на бездонный омут — ученики вернулись едва живые. Омут удалось отогнать от Цайи и заманить в крохотное озерцо, которое тотчас перекрыли плотиной. Дальше уже было дело за осушением и всем прочим. Но больше чем пятнадцать сяоши в воздухе, с постоянными затратами на манящие и сдерживающие заклятья...       Проклятые Вэнь! Это с их стороны по руслу реки мощное заклятье изгнания выдавило омут в озеро Билин. Вместо того, чтобы расправиться с тварью по всем правилам, они предпочли переложить ответственность на чужие плечи.       Цзян Чэн знал — отец писал ему в нечастых, но объемных письмах, что такое происходит повсеместно. Ситуация с малыми орденами накалялась. Вэнь подминали под себя все, что было восточнее и западнее их земель. Пока еще. Жадно облизывались уже не на нейтральные земли — на приграничные с Цинхэ, с Юньмэном. Орден Ланьлин Цзинь сам отдал под их протекцию пять малых кланов, якобы «не справляясь» с нагрузкой. Какая чушь! Цишань Вэнь, значит, справляются. А то, что все чаще звучат новости о пустых деревнях — это как? Пустых, сожженных, разрушенных до основания! Вэнь просто вырезают тех, кто смеет протестовать.       — А-Чэн, — он и не заметил, как позиция поменялась. Теперь уже за его спиной чувствовался жар чужого тела, и чужие... да какие же они чужие?! Родные, родные руки дагэ аккуратно распускали ленту, освобождая тугой узел волос. Он не сдержался, тихо простонал от облегчения.       — Ш-ш-ш, А-Чэн. Талисманов для тишины я сегодня не рисовал.       Ухо обожгло сперва шепотом, потом жаром крови, когда пришло осознание. Вскочить, отодвинуться не позволили все те же руки, крепко-накрепко обнимая, прижимая к груди.       — Чш-ш-ш. Все хорошо. Прости, дурная шутка.       Цзян Чэн зажмурился до боли, стискивая, сминая на коленях тяжелый шелк ханьфу. Протестующе вскрикнул — шепотом, но так, что ободрало горло, почувствовав, как разжимаются объятия:       — Нет! Обними... крепче...       Может, завтра утром или через час он в самом деле осыплется пеплом, но сейчас так хочется этого жара, этого понимания: за спиной тот, к кому он может прижаться. Кому он может доверять.       — Все хорошо, А-Чэн. Я здесь.       

***

      Талисман сгорел и распался невидимым пеплом с первым звуком колокола.       Вэй Ин растянул губы в широченной улыбке, которую по раннему времени никто не видел — и хвала Пресветлой Гуаньинь, а то бы уже сочли одержимым и затащили в миньши, изгонять захватчика.       Примерно половину ночи он всячески измывался над бедным Не-сюном, то тормоша, то зовя по имени, то щипая, щекоча и пытаясь поднять. Юноша же спал, как убитый, не реагируя ни на что. Отлично! Теперь дело осталось за малым: пробраться в цзинши учителя Лань, прицепить талисман на него. Но сперва — обезвредить одного чересчур глазастого, ушастого и принципиального... Л-лань. Однажды это уже удалось, а это значило, что искомый Лань стал втрое осторожнее. Но это ничего. Его мастерство тоже подросло.       Иногда в нем просыпалась жалость. Жалость к тому, кого вырастили искалеченным душевно цепным псом. Потом он вспоминал, как не любит собак — чужих собак, своих, которые остались в Пристани Лотоса, уже любил, вернее, привык к ним. Этому — чужому — уже ничем не поможешь. Спусти его с поводка, вытолкай в мир — вернется и сам попросится снова на цепь, в строгий ошейник из трех тысяч шипов. Ну его к гуям, всем не поможешь. У него есть те, кого он любит и должен оберегать, остальные могут идти в Диюй строем через Найхэ-цяо.       Может, он тоже походил на цепного пса... Бездомный щенок, из милости притащенный с помойки, отмытый, обогретый, наученный строго исполнять команды, прирученный... Потом только смеялся — да уж, тот еще пес. Скорей уж, подобранный под кустом сяньли. Кошек он любил больше. Он сам выбрал свой путь. Как только стал понимать хоть что-то, так и выбрал. Стоило ли жалеть? Ничуть. Он был свободен в своем выборе до того момента, как поклялся перед небом и землей стать тенью своего шиди. В документах главы Цзян не лежало никакого алого свитка со свидетельством того, что Вэй Чанцзэ был домашним слугой.       «Он был моим другом» — сказал глава Цзян. Не Тенью, хотя мог бы им стать. Приглашенным учеником ордена Юньмэн Цзян — крохотный клан Вэй ушел в небытие во время обучения Чанцзэ — сколько их там было, шестеро? Все полегли, усмиряя и уничтожая стадо одержимых диких кабанов на границе с Вэнь. А потом не осталось ничего, поместье сгорело — поджог? Вэй Чанцзэ мог остаться в ордене, мог принять клановое имя Цзян — глава, вернее, тогда еще наследник Цзян Фэнмянь предлагал. Но уже тогда отец встретился глазами с матушкой и выбрал ее и жизнь бродячего заклинателя.       Вэй Ин — Вэй Усянь — мог бы принять имя Цзян. Ему тоже предлагали, да. Но он выбрал иное, иной путь. Сейчас, возможно, по возвращению, если предложат снова... Нет, не поменяет. Госпожа Юй все еще не принимает его. И вряд ли примет — слишком глубок корень ее обиды, закопан в иле несбывшейся любви, растоптанных надежд и обиды на слабость супруга. Не примет. Да и не стоит оно того. Вэй Усянь — сяньли, который сделал свой выбор.       

***

      Выпускной экзамен пронесся над головами учеников, словно тайфун, и оставил их, измотанных и все же счастливых, отдыхать и ждать результатов. Как будто что-то могло смениться в расстановке имен в списке самых выдающихся молодых заклинателей их поколения. Впрочем, все было возможно.       Два Нефрита Гусу Лань, конечно, занимали два первых места.       Далее следовал Цзинь Цзысюань, вот только за год обучения он не показал таких уж выдающихся результатов, чтоб приблизиться к уровню хотя бы младшего из Нефритов, коль уж молва ставила его на третье место. Разве что по красоте, но, как говорится, когда павлин кричит — красота его хвоста меркнет.       На четвертом месте ранее стоял сам Вэй Ин, что ему, признаться, хоть и льстило, но особой важностью не обладало.       Ну а пятым шел его шиди, и Вэй Ин с легкостью отдал бы ему свое место в этом списке, ведь, по его мнению, Цзян Чен был много красивее. Разве что волосы бы ему подлиннее, но тогда он бы управлялся с прическами шиди с большим трудом, ахаха!       В общем, оставалась всего лишь ночь перед тем, как будут объявлены результаты, собраны вещи, и Облачные Глубины опустеют на некоторое время. Точнее, обретут привычную тишину и покой, присущий адептам и ученикам этого ордена, а не ораве чужаков. Всего лишь ночь на устройство самой крупной, потому что самой заметной — Вэй Ин зловеще похихикал в ладонь, — пакости. Он готовился к ней почти год, с самого первого урока.       Новолуние.       Силуэт в черном ханьфу терялся во мраке, скользил еще одной тенью меж деревьев, не шелохнув ни единой веточки. Окно цзинши было распахнуто: тот, кто спал за ним, не любил духоты и привык к холоду даже летних ночей в горах. И это очень хорошо. Сонный талисман вспорхнул с ладони, направляемый волей заклинателя, невесомо лег на в одно мгновение напрягшуюся и тут же снова расслабившуюся спину.       «Хаха, блистательный Нефрит, оказывается, не спит в благопристойной позе! Тем лучше».       Тень заскользила дальше, отыскивая нужный домик. Здесь окно тоже оказалось открыто настежь, зато спящий человек лежал на кровати так, словно это гроб: вытянувшись всем телом, сложив руки на груди, поверх ровненько, без складок, натянутого одеяла. Да как вообще так можно спать? Это же не отдых! Сон — он на то и сон, чтоб покрутиться в постели, отыскивая самое удобное положение, расслабиться, разнежиться в тепле, высунуть из-под одеяла ногу, если станет жарко, или укутаться по самый нос, оставляя только щелочку для дыхания! Но нет, этот праведник лежал так, словно уложили его самые старательные служители похоронного дома! Хотя... Ну что он так возмущается? Ему же лучше!       Талисман лег прямиком под соединенными ладонями, приклеился, сверкнув на мгновение. После чего черная тень проскользнула в окно, подтянувшись. Вспыхнул потайной фонарик, освещая только его цель, но не позволяя никому снаружи заметить этот свет. Едва слышно звякнул металл о металл, плеснуло. И на некоторое время наступила тишина. Два кэ спустя из окна выплеснулась вода, мутноватая от мыла и чего-то еще, погас фонарик и вскоре выскользнула сделавшая свое черное дело тень.       

***

      Вскоре после утреннего колокола всех, кто не поднялся сразу после него, разбудил и заставил озираться в ужасе нечеловеческий вопль, впрочем, почти сразу стихший.       На завтрак досточтимый учитель Лань Цижэнь отчего-то не вышел, и увидеть его, впрочем, не узнав, ученики и прибывшие в Облачные Глубины главы орденов смогли только ближе к вечеру.       Такая вопиющая невнимательность имела свою причину, и весьма уважительную: вот уже не менее восемнадцати лет никто не видел этого праведного мужа без растительности на лице. Мужчина же с гладкими, словно у юноши, щеками и подбородком, выглядевший старшим братом Двух Нефритов, а никак не их дядюшкой, с вечно чем-то недовольным учителем Лань был похож лишь глубокой морщиной, залегшей меж сурово сведенных бровей, да жгучим взглядом, направленным по большей части на одного, уже почти бывшего, хвала Милостивой Гуаньинь, ученика.       С лица же оного ученика не сходила умиротворенная, солнечно сияющая улыбка. Он был готов любить весь мир.