рождественская песнь странника

В тот вечер была стужа. Но не такая, как часто случалось, например, в Снежной, когда разыгрывалась вьюга и улицы заметало снегом все сильнее с каждым новым порывом ветра. Глаза тогда трепетали, и мигали обмерзлые фонари. Низенькие домики точно кутались в белые простыни. Заборы, покрытые и сверху и снизу рыхлым наметом снега, ныряли в колеблющемся полусвете переулка. И редко можно было встретить людей на улицах. Нет, это была совсем иная стужа. Происходить она могла только из замёрзшего и зачерствевшего сердца, но, вернее было бы сказать, что тянулась она из груди, где сердца и вовсе не было. Скарамучча, и без того обычно скрытный, замкнутый и одинокий, в тот вечер и вовсе был холоден и безразличен ко всему на свете. Он почти не выходил из маленькой комнатки под самой крышей постоялого двора Ваньшу и прятался там как устрица в свою раковину. Душевный холод сковал его тело, и лишь только иногда он вздрагивал, будто от промозглого сырого ветра, а потом снова замирал. Если уж и говорить о ветре, то в тот вечер он и правда случился особенно яростным. Он свистел, задувал в щели на окнах, гонял сухую листву и ветки по крыше. Сухо шумели деревья за окном, тревожно шелестели кусты; на синеватом полотнище маленького озерца недалеко от постоялого двора узорно курчавились маленькие волны. Из-за горизонта плыла густо-синяя туча — ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над водой, поглаживая ее дымными тенями. Со стороны Ли Юэ ветер доносил человеческие возгласы, тонкий дымок жаровен и обрывки бумажных воздушных змеев. В городе случился праздник Морских Фонарей, происходящий здесь каждый год и знаменующий начало нового жизненного цикла. Длится празднество обычно несколько дней: улицы украшают фонарями, повсюду выставляют торговые палатки, из каждого угла пахнет едой и под ногами постоянно кто-нибудь копошится. Праздник Морских Фонарей, по крайней мере именно таким он представлялся в воображении Скарамуччи, — праздник шумный, суетный и нелепый, такой же как и всё, что создано людьми. На пятый день гуляний в воздух запускают светящиеся фонари с написанными на них желаниями и надеждами. Ну разве не глупость? Ли Юэ ведь и сам по себе крупный торговый город, а если приплести к нему все ближайшие деревни, да соседские регионы (ведь на праздниках часто появляются иноземцы), то сколько же нелепых желаний отправится в небо в эту ночь? И что? Неужели они надеются, будто кто-то возьмётся их исполнять? Нелепость. Абсолютная нелепость. Так Скарамучча и сидел — безмолвно, недвижимо, уставившись в окно — и все думал о свои скорбные стылые мысли, и не замечал ничего вокруг. Меж тем отворилась за его спиной дверь, и в комнату, похлопывая себя по плечам, чтобы согреться, вбежал Казуха. Лицо его было раскрасневшимся от холода, а волосы растрепал ветер, но все же, если бы Скарамучча тогда обернулся и посмотрел, он бы увидел одно из тех восторженных и счастливых выражений, которые сегодня были высечены на лицах бегающих по постоялому двору детей. Но Скарамучча не обернулся. Во-первых, он и так знал, кто пришёл. А во-вторых, мысли занимали его настолько сильно, что он не нашел в себе воли отвлечься. И как раз именно потому, что Скарамучча не стал оборачиваться, он не увидел, что Казуха принёс в комнату небольшой бумажный фонарь и две чашки горячего чая. — Ну и холод! — воскликнул Казуха и шмыгнул носом. — Кто бы мог подумать, что в праздники погода так испортится. Но знаешь что? Хорошо, что мы по крайней мере не ночуем на улице. Пожалуй, это и правда было хорошо. Даже Скарамучча не стал бы этого отрицать, пусть даже и просто ради того, чтобы лишний раз явить свету свою гадкую натуру. Ведь, если бы они ночевали на улице, Казуха вполне мог бы простудиться. А в таком состоянии он бывал попросту невыносим! Хотя в прошлый раз, если помнится, он болел как раз в стенах Ваншу. И заболел он в жаркие летние дни, даже без помощи промозглого ветра. Это воспоминание тоже не было таким уж приятным, поэтому Скарамучча только сильнее нахмурился и раздражённо хмыкнул. — Тебе бы стоило выйти. — продолжал Казуха; он оставил фонарь у входной двери, а чашки чая пронес дальше в комнату и одну из них поставил прямо у Скарамуччи под носом. — Ты более терпим к холоду, чем я. К тому же, там теперь не так много людей. Кто есть, толпятся этажом ниже, возле стойки хозяйки. Она раздаёт постояльцам чай, чтобы не не мёрзли. Без сахара, можешь спокойно пить. Скарамучча снова дёрнулся, как дёргался он время от времени весь день. А потом взглянул на чашку перед собой так, будто понятия не имел откуда она взялась. И сделал маленький глоток. Он не придал словам Казухи значения, потому что не услышал их. И потому ничего не ответил. Взгляд его был сосредоточен на окне, за которым медленно опускалась на улицу ночь, и расползался по дорогам сыроватый и плотный туман. Людей становилось все меньше. И даже вдалеке, там где виднелись праздничные огни города, все делалось тусклым — Ли Юэ медленно погружался в сон. — Никак не могу понять, почему ты не в настроении. — не прекращал своего монолога Казуха. — То есть, оно, конечно, понятно, что ты не любишь скопления людей. Но в прошлый праздник тебя, кажется, это особо не смущало. К тому же, разве это не твоя была идея остановиться именно в Ваньшу? — не дождавшись никакой реакции, Казуха вздохнул. — Я не пойму, что не так, пока ты мне не скажешь. И вот эти слова Скарамучча уже услышал. Отвечать на них он, правда, снова не стал, поскольку совершенно не знал, что ответить. Даже себе он не мог до конца объяснить причину такого внезапного упаднического настроения. Он просто накануне взглянул на детей, которые разукрашивали фонари и писали на них свои желания, и после этого, кажется, настроение его и испортилось. Скарамучча вздохнул. Он сделал ещё один глоток чая, а потом, наконец, поднялся с места. Он настолько засиделся, что от движения теперь его шарниры немного поскрипывали. Но он не придал этому никакого значения. Он только посмотрел на Казуху и сказал: — Наверное, и правда надо прогуляться. А потом торопливо, задев ногой фонарь у входа, вышел за дверь. На улице и правда оказалось люто холодно, а туман пощипывал неприятно лодыжки. Ветер норовил сорвать с головы шляпу, так что пришлось придерживать ее постоянно рукой. И все же теперь, с наступлением ночи, на постоялом дворе и вокруг него сделалось тихо и безлюдно — никакой суматохи, никакого переполоха и никаких визгов. Темно было, как в могиле, даже фонари нигде не светились. Скарамучча вдохнул поглубже и, спустившись к самому входу на постоялый двор, неспешно побрёл по протоптанным дорожкам дальше в темень. Это совершенно точно была прогулка без цели, да и какую цель Скарамучча мог преследовать, если все равно ничего перед собой не видел? Кроме шороха ветра в траве и слышно ничего не было тоже. И даже обычно звёздное и яркое небо в ту ночь сделалось темным и плоским, будто перевернутая тарелка, накрывшая Тейват куполом. Никакие мысли в голове не думались; только обрывки оных то и дело вспыхивали в голове, будто зажжённые спички, но тут же тухли, стоило только попытаться к ним прикоснуться. Скарамучча подумал было о Казухе, перед которым стоило объясниться, — но, так как сказать было нечего, мысль эта угасла. Потом он подумал о пронизывающем шарниры холоде. Но перепады температуры мало волновали кукольные тело, и потому и это огонек потух, едва вспыхнув. Была мысль и о детях с фонарями, но Скарамучча вообще не любил, когда думать приходилось о человеческих отпрысках, поэтому эту мысль он потушил сам, мотнув головой. Вдруг он увидел вдалеке светящийся огонек, похожий на зажжённое пламя. Веселые, живые языки костра играли, обнимаясь; жёлтые и красные всполохи вздымались кверху, сея искры. Пламя не было похоже на свет бумажных фонариков, и потому, наверное, оно заинтересовало Скарамуччу. Чувствуя странный интерес, он направился прямиком к свету. Из-за ветра пламя костра раздавалось сильнее. Вокруг него бесшумно прыгали, стараясь осилить друг друга, то яркие блики, то черные тени. Они взбирались вверх, углублялись дальше к горизонту, припадали к земле и, казалось, хотели проникнуть в самый огонь. Чем ближе подходил Скарамучча, тем более едким казался ему воздух. Начинало пахнуть гарью и раскаленным металлом, а вокруг, то и дело, доносились до ушей лязги молота и скрежет кузнецкой утвари. В конце концов, когда пламя костра разрослось настолько, что только его Скарамучча и видел перед глазами, стало наконец понятно, что это горел огонь в огромной печи. И жар её разносился по округе с ветром, и плавилось все вокруг, и обдавало горячим воздухом щеки и пальцы. Скарамучча, сам не зная, зачем, потянулся к огню…