An die Freude

      Прицел выхватил обтянутую камуфляжной формой убогую 3D модельку. Щёлкнул спусковой крючок, хлопнул выстрел — куда ни прицелишься, попадаешь в грудь, — пуля с отчётливым влажным чавканьем вторглась в тело. Рубленное угловатое лицо скрывал чёрный блин балаклавы без прорезей для глаз. Моделька сдавленно охнула, неестественно дёрнулась, как жирный склизкий червяк, и повалилась на бетонный пол. По пикселям собрались отпечатки багровых брызг на стене и кровавая лужа под трупом.       Вместо потолка над бетонным лабиринтом висело невнятное цинкового цвета небо. В левом углу экрана торчала гнойная головка прыща-солнца. Вне экрана оно же издевательски палило с пластиковой крышки бутафорского небосвода. Хрен его выдавишь, чтоб не бесило. С кривого, застрявшего ногой в текстурах трупа, выпал пулемёт с полной патронной лентой. Аска сменила оружие, развернулась и расстреляла следующего бота-самоубийцу, попёршегося на неё с одним пистолетом. Он не упал сразу — будь это реальный человек, пулемётная очередь разнесла бы его тело в ошмётки, фарш. А так он дёргано пытался отлететь к стене, чуть продвигаясь и переигрывая однотипную анимацию заново каждый раз, когда в него попадала пуля. Его полустоны, полувыдохи начинались и тут же обрывались. Смешно и очень тупо. Аска всадила в него все патроны, с не-фарша упала новая лента. Она перезарядилась и пошла дальше. Внизу экрана высветилось окошко с мыслями стрелка. Они прокручивались подряд в одном порядке, Аска бросила читать их в первые десять минут игры, как только запомнила наизусть. На этот раз он думал, что «становится жарко». Как иронично.       Голос Дэйва Джейсона из наушника зазывал в потрескивающий от холода Рай, лежащий, должно быть, над затерянной где-то в Арктике снежной пустыней. Аска представляла на месте согретых божественным светом садов и звонких ручьёв обледеневшее ничего — единственный Рай, с которым могла бы смириться. Ледяной плевок в лица святош, последний подарок от «Бога», ненавидящего равно ангелов и людей. Его, естественно, нет и никогда не было. В десять Аска сдёрнула с шеи потемневший от времени католический крестик и бросила в водосток.       В Раю вечный ледниковый период; Землю штормит. Температура скачет, как баскетбольный мяч между полом и рукой игрока — холод-жар, жар-холод. Мечется между болезненными крайностями, а страдает всегда Аска.       Похоже, погода, в которую не хочется содрать кожу и запереться в холодильнике, или, скажем, искупаться в кипятке, спряталась где-то в небытие под божественным боком. Метеорологические прогнозы приподнимали тяжёлые портьеры у врат Ада. Она истекала потом, как соком или кровью, и тонкая кожура тени не спасала от солнца-выжималки.       Аска монотонно качала ногой, не сводя глаз с выкрашенных в цвет мочи ворот. Мечтала закурить, но не могла зайти за корпус, потеряв их из вида. Хикари обещала приехать в три, и Аска пришла заранее.       Хикари наверняка предупредила бы, что опоздает, но до дурдома очень трудно дозвониться.       Звуки глохли и искажались, словно кто-то, притаившись в придорожном лесу, изгибал, выламывал траекторию их движения, размазывал грязными пятнами по стеклянному полотну воздуха. Они искажали расстояние, ускользали от слуха, не поддавались контролю. Аска сторожевым псом караулила их, готовая схватить и растерзать, но они всё равно ускользали, дразнили, щекотали бессильную злобу. Аска привыкла к чётким, прямым, как по линейке вычерченным, звукам. Город заключал их в клетки улиц, направлял и рассчитывал. Ровнее новеньких гвоздей под ударами невидимых молотов-слов, они чётко входили в нужные уши.       Кривой пьяный шум, шатаясь, приволокся с парковки, заплетающимся языком и размашистым неопределённым жестом сообщил, что кто-то приехал, и рассеялся, как нерадивый работник за десять минут до окончания смены, не оставив после себя даже эха. Аска подняла глаза — у ворот остановилась серебристая машина такси.       Аккуратными мелкими шажками Хикари зашла на территорию, взглядом выискивая Аску, а увидев — бросилась обнимать, едва не уронив со скамейки.       — Как же я соскучилась! — голос звенел от счастья и сдерживаемых слёз, — Прости, я знаю, ты не любишь обниматься, ещё немного и отпущу!       Аска молчала, упёршись пятками в землю, чтобы чужая симпатия не скинула её вниз — без опоры она упадёт и размозжит голову о новенький белый бордюр. Брызги крови и мозгов разлетятся в стороны, как в дурацкой игре. Время их полёта до земли, узкой полоски травы и, может быть, чьих-то брюк, станет загрузкой пятен. После больные калечные звуки, сумасшедшие, врачи ботинками-асфальтоукладчиками равномерно распределят их по всем поверхностям, а осколки черепа втиснут в резиновое покрытие — по нему пробежится ребёнок, приехавший с мамашей навестить сестру или брата. Он же поиграет с раскиданными по земле спутанными клоками волос. Ошмётки головы, её некролог, истлеют и осыплются пылью. Или их соскребут и вынесут за корпус, где недавно она выдыхала колечками пар. Жаль, отделённая от тела расколотая башка не пожелает закурить.       Тёплые тиски объятий разжались. Хикари не переставала улыбаться. Она села рядом, подперев щёку рукой. Блеснул браслет на запястье — у них парные, но свой Аска вместо брелока повесила на спортивную сумку. Мысленный фарш по детальке собрался в твёрдый череп и функциональные мозги.       — Отдай жижу.       — Угу. — Хикари принялась рыться во внутреннем кармане рюкзака. — Вот, возьми.       Аска благодарно кивнула, принимая контрабанду. Усмехнулась. Нарушать правила всегда приятно, а в клятом сумасшедшем доме, да ещё прямо под окнами закрытого, где впору вешать табличку «шаг влево, шаг вправо — расстрел» — приятно вдвойне. Выжидающий взгляд Хикари упёрся в лицо. Аска встретила его, как мишень встречает стрелу.       — Ты чего?       Хикари пожала плечами.       — Просто давно тебя не видела. — немного потеребила лямку рюкзака, — Значит, Тодзи тоже здесь.       — Угу. И Кенске с ним.       — Я бы удивилась, если бы его здесь не было. Два сапога пара.       — Уже три. Тебе фамилия Икари ни о чём не говорит?       — И он тоже… — протянула Хикари. — Так много знакомых. Аж страшно.       — Курорт «дурдом» в этом году очень популярен.       Хикари подставила лицо назойливому ветру, тут же растрепавшему ей чёлку, сделала несколько глубоких вдохов, наверняка мысленно сосчитала до десяти.       — Скажи, Аска… что произошло?       Аска приподняла уголок рта, обнажив влажные зубы. Нарочито обыденным, плавным жестом отвечающей на уроке школьницы подняла руку, от запястья почти до самого сгиба заштопанную толстым, зудящим у краёв, бледно-красным швом нечувствительной рубцовой ткани. Хикари поджала губы, но глаз не отвела.       — Я думала, все и так об этом знают.       Хикари покачала головой.       — Твои опекуны сказали только, что ты в больнице, но не уточнили, в какой.       — Вообще не удивлена. — Аска сплюнула эти слова, как слюну под ноги, столько в них было дистиллированного презрения.       — Я смогла выяснить ненамного больше. — продолжала Хикари. — Узнала, что ты попала сюда, а приходить к тебе можно было только родственникам. — в случае Аски, когда величина «живые родственники, желающие тебя видеть» стремилась к нулевой, это означало «никому», — Больше никаких подробностей.       Не известно, какими каналами пользовалась Хикари, но при желании она могла получить информацию о ком и о чём угодно.       — Не планируешь пойти работать в ЦРУ?       — Пожалуй, обойдусь. Лучше отправить туда Кенске. — её тон снова стал серьёзным. — Знаешь, мы все переживаем за тебя — я, девочки, Кадзи.       Аске показалось, будто её тело прошила молния. Нерадивый реаниматолог приложил дефибриллятор к груди, дал разряд и сжёг ко всем чертям остановившееся уже сердце. Оно почернело, обуглилось, и просыпалось радиоактивным чёрным снегом на рёбра и в лёгкие, припорошило спутанные кишки. Этот пепел захочешь — не вытравишь, не вытошнишь, всё равно останется.       — Всё хорошо? — Хикари встревоженно заглянула ей в лицо.       — Абсолютно. Говоришь, все переживают?       — Очень.       — Ясно. — протянула Аска, запрокинула голову и уставилась в чистое, обесцвеченное у изгрызенного верхушками деревьев края, небо. — Кто-нибудь ещё знает, что я здесь?       — Нет. Я решила никому не говорить, пока мы не встретимся.       — Тогда не рассказывай и дальше. Надо будет — сама скажу.       Хикари нахмурилась, но всё-таки кивнула. Аска могла вздохнуть с облегчением — её подруга надёжней пуленепробиваемого сейфа, единственная бумажка с паролем от которого хранится в нём же.       Они встали. Прошли круг по территории. О чём-то говорили, Аска что-то отвечала, но слова бились о память, как горох о кирпичную стену, отскакивали и терялись в щетине травы. У ворот они остановились — Хикари пришло время уезжать; такси пару раз посигналило, Аска едва удержалась, чтобы не показать фак водиле, скривилась и многоэтажно выругалась.       Хикари перешагнула прочерченную под воротами линию, изощрённой насмешкой преграждавшую местным заключённым выход на запретную зону парковки — перейти легко, только сбежать не выйдет, дальше тянется трасса и сплошной лес, и даже набравшись упрямства, пешком до города не добраться, поймают раньше. Но пусть парковка со сколиозным изломом трассы и дальше издевательски маячит перед глазами, окончательно сводя с ума — не жаль. Дурдом, в сущности, смешное место, где врачи выдирают из тебя личное сумасшествие, а вместо него трамбуют в башку, накачивают, как наркотиком, своим собственным, правильным. Хикари протянула руку — Аска дала ей пять.       — Жалко, нельзя вместе до машины дойти.       — Ну, — дёрнула плечом, — я здесь как в тюрьме.       Хикари не спешила уходить — переминалась с ноги на ногу, изучая взглядом желчного цвета плитку. Аска больно схватила её за локоть и потянула к машине.       — Считай, я сбежала из тюрьмы ради подруги. Теперь пока. — сказала она, и захлопнула дверь за опешившей Хикари.       Машина бросилась с парковки, оставляя на асфальте чёрный резиновый след, с рычанием и визгом прошла поворот, едва не улетела в кювет. Аска выругалась сквозь зубы на рукожопа за рулём. Рёв двигателя со скрипом тормозов вошли в голову, как ржавый прут арматуры, задержались звоном и стуком в ушах. Предметный мир перед глазами лопнул и осыпался раскалённым стеклом; она развернулась к корпусу, пошла, впечатывая каждый шаг в ненавистный асфальт, избивая его ногами, проклиная каждый миллиметр пути, страстно желая убить, уничтожить, разгромить каждый свой вздох, до последней разнести клетки, выпустить из них ядовитые пары злости и боли, уничтожить всё — пусть этот ёбаный воздух отравится её смертью.       Мы все переживаем за тебя — я, девочки, Кадзи.       Кадзи переживает за тебя.       Кадзи…       Тоже ей лгал, тоже её предал! Как он теперь смел о ней беспокоиться? С чего взял, что имеет право о ней переживать? Бояться за неё, думать о ней? Да кто он, блять, такой?!       Кадзи Рёдзи — человек, которому Аска позволила себе довериться. Зажала ладонями уши, закрыла глаза, придушила бдительность набитой мягкой перегнивающей честностью подушкой, раздавила каблуком червяка сомнения, изгрызшего ей плоть в решето, открыла рот, и ждала, что на язык ляжет сладость, но просыпался цианистый калий, и Аска умерла. Не ощутив, как предательство с нотками металла и миндаля немеет на языке, и даже не в миг, когда протянутые руки разорвали пакетик с отравой, но раньше, стоило ей отпустить себя и забыть, как люди выбрасывают сердца людей. Скармливают помоечным воронам с полудохлыми бродячими псами. Аска цеплялась за костлявые руки недоношенной мертворождённой веры, и её тонкая полупрозрачная кожа обёрточной бумагой рвалась под согнутыми, как птичьи когти, пальцами. А стоило ей заснуть, недоразвитый трупик бросили в обувную коробку и прикопали на заднем дворе. Она так старалась не замечать могильный холмик, пока её не сбили с ног, носом не ткнули в отсыревшие комья чёрной земли. Сбили, просто проходя мимо и нечаянно толкнув плечом. Ткнули носом, уходя, повернувшись к ней спиной. Даже не обернулись и ничего не заметили. Рёдзи Кадзи. Он играл Аской, её доверием, как куклой, засунул в карман оторванную от лифа игрушечного платья красную бусинку, а потом бросил куклу на скамейке и ушёл, ведь его позвали те, кого он по-настоящему любил. Рёдзи, человек, которого Аска так и не сумела возненавидеть. Одна физическая смерть не унизила бы её сильнее. Как жаль, что даже у дамы с косой не всё получается с первого раза.       Глаза застила алая пелена, яркий день корчился в злой пародии на багровый закат, ветер метался, как бык на корриде. Аска — матадор-самоубийца, неслась на рога без шпаги в руках. Линия под воротами кидалась под ноги, словно натянутая между столбов проволока на шею мотоциклиста, и Аска по собственной воле водворила себя в темницу, шагнув ей навстречу.       Аоба Сигэру вошёл в ординаторскую, упал на обитый искусственной кожей диванчик, откинулся на спинку, притянул к себе гитарный чехол с крупной надписью «Cobalt sky», достал инструмент и медленно задёргал струны в бесконечно тоскливом переборе.       — Как всё прошло? — участливо спросила Майя, оторвавшись от чьей-то истории болезни.       — Вынесла предупреждение. — вяло ответил Сигэру, — Если коротко, то после второго такого косяка мне хана. Не знаю, что именно она со мной сделает. Может, заставит этими самыми таблетками отужинать.       — Сурово. — присвистнула Мари.       Он согласно замычал, переходя на особо душераздирающую часть и без того депрессивной мелодии.       — Доктор Акаги строгая, но справедливая. — с нажимом сказала Майя. Сигэру иронично выгнул бровь, глядя в потолок и как бы предлагая ему оценить всю комичность ситуации, — Поэтому она и главврач. Ну, не только поэтому…       — Спасибо, Ибуки, мы поняли. Жить определённо стало легче.       — Какие-то упаднические настроения. — прокомментировала Мари. — И ты, Майя, не очень весёлая. — зашуршала упаковкой чипсов. — Какие-то проблемы?       Майя тяжело вздохнула, помассировав пальцами виски.       — Её проблему зовут Сорью Аска Лэнгли.       — Сигэру!       — Трудная пациентка? — уточнила Мари, с удвоенным энтузиазмом захрустев чипсами.       — Угу. — уныло отозвалась Майя, — Я знаю, что могу ей помочь, но она закрывается. Уже несколько сеансов никакого прогресса. — тяжело вздохнула, положив подбородок на сложенные на столе руки. — Из-за этого я чувствую вину. Но я ведь не могу заставить её довериться! Даже не знаю, что делать.       — Видишь, Макинами, как у нас весело, — на последнем слове он показал пальцами кавычки, — если сбежишь сразу, как только закончишь практику, мы поймём и простим.       — Весело, — энергично кивнула Мари. — И интересно!       Сигэру со стоном хлопнул себя по лбу и провёл ладонью по лицу.       — О, молодость, о, наивность! Ты ещё не знаешь, что тебя ждёт. If you wanna get out alife, — затянул он, мгновенно перестроившись на другую песню, — Oh, run for your life…       — Я скорее сбегу отсюда, чтобы не слышать твой ужасный акцент.       — Ты хуже совы из Duolingo!       — Ты преувеличиваешь, — Мари миролюбиво улыбнулась, — я могу только подъебать тебя на работе, а она — округлила глаза и растопырила покрытые маслом и крошками от чипсов пальцы, — знает о тебе всё… Может, даже сейчас она следит за тобой, и точит смертоносные когти, потому что ты не выполнял задания уже полторы недели…       Телефон Сигэру завибрировал, на экране высветилось уведомление от приснопамятной зелёной совы. Мари расхохоталась, стуча кулаком по подлокотнику, Майя затряслась от беззвучного смеха. Взгляд Сигэру сделался тяжелее любой песни Rammstein. Он отодвинул телефон подальше, перевернув экраном вниз.       — Если игнорировать проблему, она не решится! Подумай о без-безопасности! — прокричала Мари, захлёбываясь смехом.       Сигэру погрозил ей кулаком, Майя тяжело вздохнула и вернулась к работе, с утроенным усердием исчерчивая бумажки не испортившимся за годы учёбы и работы в больнице, округлым почерком. Мари поняла, что больше в ординаторской ловить нечего. Она с причмокиванием облизала каждый палец, скомкала пакетик из-под чипсов и зашвырнула его точно в центр скромно притулившегося в углу мусорного ведра.       — Ладно, ребят, развлекайтесь. — с хрустом потянулась, — Думаю, у тебя всё получится, Майя. — потрепала её по волосам. — А тебе удачи с совой, Сигэрик! — хлопнула его по плечу, и была такова.       Бессилие перед наступившей ночью стискивало, скрипело зубами, едва не спрессовывало их в белую эмалевую крошку. От духоты Аска сбила несвежую простыню в ноги. Из щели между шторами, как вылезшая из полотна нитка, торчал луч фонаря. Встать и задёрнуть их означало растерять те крупицы сонливости, что удалось наскрести за вечер и те сраные два с половиной часа, что она бессмысленно проворочалась в постели.       Невнятный шорох сна со скомканными картинками добрались до мозга, но тут пришёл запоздалый гонец тела, сообщил, что футболка перекрутилась, а складка упёрлась в ребро. Когда в который раз за мучительную ночь дрёма отвергла её, Аска уже мечтала снести головы каждому нервному импульсу, долбануть по кнопке и отключить тело нахрен, таймер чтобы проснуться можно не заводить — к чертям, кому, кроме них, это может быть нужно? Заводным игрушкам пиздец как легко — легко контролировать время, когда они отрубятся и позволено будет уйти на самое дно коробки. Бессонница — отвратнейшее доказательство её человеческой природы. Она с размаху ударила кулаком по кровати и резко, с рычанием села, уперевшись локтями в колени. В такой позе спать хотелось особенно сильно, но закрой Аска глаза — вместо снов или вырезанного из воспоминаний, как на монтаже, похожего на ветошь ничего, получила бы заполненную разбегающимися пятнами темноту и тошнотворную круговерть мыслей в голове. Потому она со скребущей, обжигающей горло затупленной злостью уставилась на спину соседки — ничего личного, взгляд так упал. Аске плевать, куда смотреть, лишь бы не наблюдать высасывающую пустоту под веками уже которую ночь. Спасибо проклятым таблеткам. Аска сплёвывала бы их, но добрые параноидальные медички ни разу не забыли проверить, точно ли она заглотила колёса.       А так они на пару с бессонницей портили друг другу жизнь. Бессонница — тем, что не позволяла спать всю ночь, Аска — злобой вместо слёз отчаяния и тем, что всё же отрубалась под утро, за два-три часа до подъёма, после долгой утомительной возни-борьбы с побочками. Если бы в приёмной повесили стенд с перечнем неприятных эффектов от каждого препарата, половина психов вылечилась бы просто с перепугу, лишь бы не травиться этой гадостью.       Днём от лекарств становилось… никак. Злоба, от которой хотелось перестрелять всех вокруг к хренам, никуда не девалась. Таблетки заперли её за пуленепробиваемой дверью, загерметизировали щели, но она жила и дышала, и даже пар, выходящий сквозь ноздри из её бурлящего лавового нутра имел кровавый оттенок. Она — злоба, гнев, ненависть — три голодные гиены ожидали за медикаментозным барьером, готовые с диким хохотом разорвать, напиться крови, пожрать любого, кто попадётся на пути, едва преграда исчезнет.       Пока Аска в психушке, они никуда не сбегут. Освободившись, она станет первой, кого загрызут.       Она вышла из комнаты — по дороге одна тапка слетела и шлёпнулась на пол, Аска подтащила её пальцем ноги. Анорексичная соседка, затянутая в белую простыню, как в саван, трясущаяся от холода в душной палате летней ночью, встрепенулась и проводила её мутным взглядом.       На диванчике, сложив руки на вздымающемся животе и спрятав лицо под раскрытым журналом с судоку, мирно храпел санитар. Одна его нога была подогнута, ботинок пачкал обивку — Аска поклялась себе никогда больше не садиться на это место. Подкралась к интернетному окну, жаль, запертому. С третьего этажа не убьёшься, но падение и удар отрезвят и выбьют утомительную дурь. И спится после замечательно — в больнице под наркозом, долго и крепко, с интересными яркими снами, которые не закончатся на самом интересном месте, когда проснёшься — приглючатся где-нибудь в углу палаты.       Аска села на подоконник, прислонившись лбом к чуть прохладному стеклу. В нём отразился экран, и её серое лицо. Аска вглядывалась в заострившиеся за полтора месяца в больничке скулы, усталую линию равнодушно поджатых губ, в глубокие тени, залёгшие под глазами с чёрными провалами зрачков. Так странно ощущалось смотреть на что-то, считающееся ей. Что она знала об измученной, пустой незнакомке, что смотрела сквозь потемневшее от злобы и боли, страха, стекло? По лицу которой, казалось, вот-вот, прямо сейчас, через секунду зазмеятся полные ядовитых слёз дождя вместо крови трещины? Её точно всё достало. Аска надавила на стекло, желая заехать по нему голым кулаком со всей дури — спровоцировать другую её, вскинуть голову и смотреть, наблюдать реакцию. Гордо следить, как она разбежится по осколкам и сгинет, как только они упадут и растеряют всю неустойчивую темноту.       — Не спится? — отражение Синдзи скользнуло по полу и остановилось у окна, глядя куда-то за стекло, сквозь матовую черноту с высвеченными бледнеющими пятнами лиц и фосфорицирующими палочками ламп.       — Тебе какое дело? — неприязненно спросила Аска. — Чего вообще припёрся?       Отражение как-то неопределённо дёрнуло плечом, будто не знало причину, и поправляло свисавшую со спины немощь, как съехавшую лямку слишком тяжёлого рюкзака. Впрочем, откуда ему, доппельгангеру из стекла, знать? Такие, как он, настолько сильно, с упоением искажают правду, что сразу её забывают. Злые, как свора бешеных псов, истинные близнецы людей. Им ни в коем случае нельзя доверять. Зеркала всегда врут.       Аска покосилась на физическую версию Синдзи. Он смотрел прямо сквозь отражённого себя, совсем его не видя, как будто действительно мог разглядеть что-то под развешенном близнецами-отражениями занавесом. Выпендрёжник, или тряпка — не может ведь признать, что ни хрена не видит, и пойти спать. Впрочем — усмехнулась — хрен знает, чем там два брата-акробата, то есть, Кенске с Тодзи, занимаются. Может, он просто-напросто от них сбежал, и не хочет лишний раз жаловаться или ссориться с соседями. В таком случае Аска даже могла его понять. Она никогда не сбегала из палаты — потому что имела полное право там находиться! — но, оставаясь с соседками, чувствовала себя паскудно. Воспоминание о неопределённого цвета тёмных глазах на искажённом улыбчивой гримасой лице до сих пор выдёргивало из сна; недавно помнить не требовалось — Аска встречалась с ними, стоило только проснуться. Закрытое отделение больше напоминало хоррор-квест, не доставало разве что одеть его обитателей в окровавленные смирительные рубашки и заставить бодро прогуливаться по коридору с заведённой бензопилой в зубах. Так сумасшедшие четвёртого этажа смотрелись бы органичнее — в мягких больничных пижамах расцветки тюремной робы или в домашнем тряпье от любящих родственников они выглядели слишком близкими к настоящему миру, не обмотанному в несколько слоёв изоляции вроде стекла с бетоном стен и размазанного вокруг леса.       — Ладно, оставайся. — буркнула Аска. — Всё равно уже так хреново, что хуже не сделаешь.       Она уткнулась в экран. Wi-Fi загрузился, стоило Синдзи прийти, как будто в кармане он вместе с допотопным плеером, вид которого натурально убивал, притащил микроскопическую сетевую вышку или на худой конец роутер. Вот ведь свезло.       — Блин, у тебя телефон вообще есть? — не выдержала она.       Молчать хорошо, когда остаёшься одна. Но рядом с людьми любая тишина превращается в пытку, допрос. Щёлкают секунды до взрыва заложенной где-то в подвалах психики бомбы. Непрекращающийся отсчёт от плюс бесконечности до нуля, у которого снаряд детонирует. Сознание сложится, как карточный домик, осядет градом и снегом смешанной со стёклами пыли, оглушённой вороной повиснет на чёрных проводах-нервах. Каждое беззвучное тиканье — нервная дрожь, продирающийся через сухое горло воздух. В конце концов она сама спускалась в подвал и перерезала разом все провода, и взрыв уничтожал не затыкающийся таймер, разрывал тишину.       — Ни телефона, ни мелочи. Даже онигири нет.       Аска резко обернулась, дико глядя на Синдзи.       — Клоун. — вынесла вердикт несколько секунд спустя, осознав, что он всего лишь очень глупо пошутил. Она даже не знала, что у Икари есть такая функция. — С таким чувством юмора удивительно не то, что ты в дурке, а что сюда не загремели все твои знакомые.       — Просто я берегу их психику и лишний раз не шучу.       — А мою, значит, можно и доломать? — Аска закатила глаза, — Спасибо, очень приятно. — слова сочились иронией, — И почему меня окружают одни сумасшедшие?       Он промолчал. Аска бездумно проматывала новостную ленту. Конец её, казалось, намертво приварили к началу, как последние рельсы закольцованного пути метро. Поезд пустили слишком рано — станции ещё не осветили, но по стенам тоннеля развесили пёстрые, истрёпанные и выцветшие с того момента, когда их, ещё тёплыми, выплюнул типографский принтер, рекламы и афиши. Расфокусированные голубые фары оплёвывали светом белые шпалы — строчки постов; разбрызгивали его на стены, проедая в пиксельных плакатах чёрные бисеринки пор, как на чьей-то растянутой коже. Строчки, арты, мемы сливались в сплошное месиво, Аска уже не различала их, только палец снова и снова проскальзывал вниз по экрану.       — Аска…       — М?       — Можно задать один вопрос?       Она смерила его отражение оценивающим взглядом.       — Ну давай.       — Скажи… почему ты не хочешь лечиться?       Лучше бы он и дальше молчал.       — Даже не знаю. Может, блять, потому, что меня закрыли здесь насильно, а? — процедила Аска. — Не рассматривал такую вероятность?       — Но ведь это не одно и то же. В смысле, не хотеть находиться здесь и не хотеть вылечиться.       Аска прикрыла глаза, сделала несколько медленных вздохов, бережно опустила телефон на подоконник экраном вниз, мягко спрыгнула на пол, оказавшись с Синдзи почти вплотную. И обнаружила несостыковку. Она крылось не в идиотском, больно смелом для Икари, вопросе, не таилась в как будто сгладившемся выражении лица или странно переменившемся, словно вывернутом наизнанку и перекроенном на новый манер, взгляде. Искрой вспыхнула догадка, поразительно очевидная.       До сих пор Синдзи казался немного ниже неё — не настолько, чтобы наклоняться при разговоре или с вежливым участием осведомляться о погоде внизу, но заметно со стороны, без ростомеров с рулетками. Сейчас их лица оказались на одном уровне, словно за те пару дней, когда они не виделись, он успел вырасти. И рубашка у плечей не собиралась гармошками складок… Аска знала людей, готовых убить за способ исправить осанку за два дня бесплатно и без упражнений. (Не) предатель доппельгангер из стекла не удосужился хоть взглядом, хоть жестом продемонстрировать это чудесное изменение, специально скрыл его от глаз, и теперь Аска стояла с Синдзи лицом к лицу, взглядом во взгляд, и воздух сгущался в незримые копья, что раздвоенными наконечниками тонули в непроглядном мраке зрачков.       — Теперь скажи-ка. С хрена ли вы все решили, что больна — я? — шептала она голосом, заточенным под самый пронзительный и острый крик. — Что это не вы все ебанулись?! Komm schon, sag es! Ах, точно, ты ведь не понимаешь! — неровно обгрызенные ногти впились в предплечья, словно клыки попавшего в капкан изголодавшегося волка в его же раздробленную ржавым металлом лапу. — Niemand versteht eine! Можно говорить на любом языке — я говорю на трёх — no one understands nothing!       Свет лампы тяжело врезался в белки её сухих, с красными прожилками лопнувших сосудов, глаз. Кровь прогоняла по телу спёртый горячий воздух, выпаривавший её в железный порошок. Аска знала, что скажет слишком много ещё до того, как вытолкнула на волю первое слово; Аска искала в Синдзи хотя бы щепотку страха. Аска хотела рассмеяться.       Он спросил. Задавая вопрос, люди всегда надеются, но редко хотят получить правдивый ответ. Аска не игрушка, чтобы подчиняться чьим-то не озвученным извращённым желаниям. Синдзи задал вопрос, и честностью Аска заставит его пожалеть.       — Не нравится? Я только начала. Эти здоровые, нормальные люди, мешают жизнь с дерьмом — свою, чужую, им плевать. Моя мать — нормальнейшая женщина! Она каждое воскресенье ходила в церковь, слушалась мужа и родила ребёнка. «Meine kleine Puppe» — вот как она меня называла. Она расклеивала по стенам фотографии цеппелинов, а потом повесилась. Она обещала, что умрёт вместе со своей «puppe», и перед смертью придушила куклу. А на похороны её муж привёл любовницу. Она обещала, что поможет моей матери поправиться, и спала с её мужем. Она утверждает, что мы семья, и каждую ночь запирается от меня. Как будто меня недостаточно тянет блевать от их рож, чтобы ещё и переться к ним на этаж!       С шумом выдохнула сквозь стиснутые зубы.       — Меня выворачивает от вашего лицемерия. Все такие хорошие, просто, блять, замечательные! Играетесь людьми, как куклами, делаете вид, что вы — презрительно скривилась, — любите, — слово обожгло холодом, — прикидываетесь, что любят вас, а на деле всё одно и то же. Сплошной пиздёж. Я не хочу так жить, не хочу быть, как вы!       Пальцы онемели, похолодели, словно она держала их в ледяной воде. Горячая кровь шипела под леденистой коркой кожи, разрушала её, как разъярённый горный поток хлипкую дамбу. В крови плескался весь многолетний гнев, вся ненависть, что копилась внутри, оседала в органах прочнее горького дыма сигарет — в четырнадцать Аска добывала их через «сомнительных» знакомых. И сквозь трещины в раскрошенном вечном льду вытекала густая бурлящая злость, испепеляя всё на своём пути.       — Ладно эти ничтожества ломают друг друга — плевать, какая разница что одни люди творят с другими. Но как они обращаются с собой! Их сраная жизнь — полная бессмыслица. Таскаются то в школу, то на работу, а спросишь, зачем — у всех один ответ: потому что так надо. Кому надо? А хуй его знает! Если сказать им, что жить можно ради чего-то, у них мозги взорвутся, кукушка засвистит! Лиши их работы — они погрустят, что денег нет, и пойдут на другую. Выгони их из школы — они закатят праздник, получат люлей, и перейдут в другую. На кой хер они всем этим занимаются? Все эти дела, которые не считают важными даже они сами, отбирают у них хоть какой-то смысл! — широко взмахнула распрямлённой рукой. Свет очертил контур тёмно-красной полоски шрама, глубокая тень врезалась в кожу, как разруб на оголённом стволе сухого дерева. — Я каждый день смотрела на этих тварей. Я делала всё, чтобы не стать такой же. У меня был смысл. А теперь нет нихуя! И я поняла, что тоже врала. Всю жизнь пиздела, что живу для себя, но от самой себя меня тошнит!       Она смотрела в лицо Синдзи, но видела лишь чёрные сгустки пустоты. Это ядовитые струи серной кислоты, вместо крови наполнявшие её тело, растеклись, выплеснулись, и прожгли всё насквозь — его лишившееся всякое значение лицо, треклятые слепящие лампы, истоптанный грязными ногами, заполненный зловонным человеческим дыханием коридор, абсурд, горячечный бред, который она по идиотской, вдолбленной этими двуногими уродами привычке, почему-то продолжала называть своей жизнью; даже доппельгангер в защитном, нерастворимом стекле скукожился и сбежал спасать отражения этого жалкого, погибающего под жестоким напором ненависти, мира.       — Я не хочу их понимать. Не хочу жить, как эти… ничтожества. Не хочу лечиться, не хочу быть нормальной, не хочу! Сдохну, но не позволю никому меня наебать, даже себе! Я сдохну, но не превращу свою жизнь в это. Они твердят: нет ничего хуже смерти. На самом деле им ума, смелости не хватает посмотреть на себя и понять: можно стать чем-то гораздо хуже раздувшегося трупа с опарышами в глазницах. Можно, например, посмотреть однажды в зеркало, и увидеть ебало жалкого сорокалетнего пиздобола, у которого в жизни нет ничего кроме работы, телека, пива по выходным с такими же пиздоболами и дрочки! Омерзительно. Так называемые нормальные взрослые люди отвратительны. Если я стану такой же, буду презирать себя до конца жизни. Только презирать эти дебилы и умеют. Die Devil Dogs, beschissene Bastarde. Ich hasse sie alle! — голос сорвался, взвился под потолок и отразился от стен пустого коридора. Низко замычал заворочавшийся санитар. Аска скрежетнула зубами. Звук вышел резкий, как визг тормозов или лязг начищенного до скрипа металла. Она слышала, как шумит тяжело набивающийся в ноздри воздух, как долбится о рёбра отчаявшееся злое сердце.       — Но ты не обязана становиться такой же, как они. — сказал Синдзи.       Воздух застрял в горле. Он раздражал гортань похлеще тараканьего яда — однажды в детстве, ещё в старой немецкой квартире, Аска им надышалась. Сняла москитную сетку, и в комнату залетел жирный уличный таракан. Ей только исполнилось четыре или пять, она гуляла во дворе и дружила с девочкой из семьи мигрантов, жившей в доме напротив. Именно от неё, вернее, её обшарпанной квартиры с кривым полом Аска узнала, кто такие тараканы. В том злосчастном доме они были везде — кишели в щелях и за обоями, бегали по стенам и потолкам, и по ночам, лёжа в своей высокой кроватке с ярко-красными бортиками, Аска почти по-настоящему слышала, как их противные липкие лапки мелко перебирают по потолку. Итак, встретив таракана на собственной кухне, она схватила тапку и била его, пока насекомое не превратилось в невразумительную тёмную массу со слабо дёргающимся длинным усиком; а потом достала с антресоли большой и тяжёлый баллон отравы (она не умела читать, и определила, что это яд по яркой картинке с перечёркнутым жуком) и залила ей всю кухню. Она не остановилась, когда горло начал раздирать невыносимый, рвотный кашель; не прекратила, когда в глазах стало темнеть. Лишь убедившись, что баллон опустел, Аска, пошатываясь и тихонько всхлипывая, ушла к себе в комнату и сжалась в комок на кровати. Комната дробилась перед заплаканными глазами, и осколки изображения складывались в полчище гигантских тёмных тараканов, толстым слоем покрывающих дощатый пол. Её мутило. Она думала, её стошнит, но обошлось. Аска не помнила, сколько так лежала, и что произошло, когда её обнаружила пришедшая из церкви мать. Остался лишь размытый образ хмурой женщины в медицинской маске да смутная мягкость дешёвой плюшевой куклы под руками — вроде мать всегда давала её Аске, чтобы успокоить. Пока не удавилась вместе с ней на отцовской верёвке для альпинизма.       — Ты ведь… знаешь, как не нужно жить. Значит, не совершишь тех ошибок, что совершили они. — продолжал Синдзи. — У тебя есть деньги, Аска. Ты можешь выписаться и уехать. И жить, как захочешь.       — Как захочу? — её уродливо изогнувшийся, истеричный голос резал слух.       — Конечно! Не врать и не притворяться, просто жить. Разве не здорово, Аска?       Она скрестила руки на груди, постучала пальцами по предплечью. Скептически изогнула бровь.       — А какой в этом смысл?       Только попробуй сказать «никакого», только попробуй сказать «никакого», только не говори «ни-       — Может, в том, чтобы доказать, что ты — не такая, как они? — пожал он плечами.       Его глаза, почти того же цвета, что у Аски, но темнее и глубже — так соотносятся оттенки моря и неба, — встретились с её. В них, за высокой ширмой открытого, ярко очерченного ядовитой голубизной недоверия, пряталось сомнение. Чувство, способное расшатать или уронить преграду, проложить путь для чего-то иного, большего, целительного, позволившего бы жить дальше и дышать полной грудью, без фантомного ощущения смыкающихся на шее мягких прохладных пальцев и пробивающегося из-под бумажной обёртки памяти в нос гнилостного аромата лаванды и ладана.       Она хмыкнула и резко отвернулась. Кончики волос — посеклись с последней стрижки, Аска старалась лишний раз на них не смотреть, слишком уж бесили — мазнули по рукаву его пижамы.       — Горазд же ты пиздеть, Синдзи. — не так злобно, как хотела бы, проворчала она. Подхватила телефон с тут же загоревшимся экраном, и, подняв руку в жесте, отдалённо напоминавшем прощальный взмах, зашагала к палате.       В коридорных окнах над бледным туманом занимался бирюзовый рассвет. Отражения стали неясными и зыбкими, вместо глаз и теней проступали фрагменты синеватого двора, сквозь приоткрытые створки влетал щебет первых утренних птиц.       Аска вернулась в палату. Тихо закрыла дверь, на несколько мгновений прислонилась к ней расслабленными, как будто обмякшими, плечами, и упала на кровать, раскинув руки. Потом снова поднялась, и приоткрыла окно. Ветер принёс запах травы и утренней сырости. Прохлада заполняла лёгкие, кислород остужал кипящую кровь, она спокойным потоком растекалась по телу. Аска обернулась к зеркалу. Тёмное отражение устало и безразлично глядело из стекла. Она улыбнулась и помахала ему — оно оскалилось в ответ, но как-то вяло, без энтузиазма, и приподняло не раскрытую ладонь.       — Теряешь хватку. — бросила Аска, и опять легла.       Доппельгангер не ответил — может, пробурчал что-то невразумительно-враждебное, и ушёл к себе, досыпать — Аска не знала, куда, и не особо интересовалась. Там, где кончается отражённое пространство, у них с близнецом начинается собственная, никем не отражённая и не перевранная жизнь. Ни одна из них не желала в неё вмешиваться.       Глупая мысль, допущение из тех, которые сознание позволяет мозгу только находясь на полпути ко сну, прорезалась в голове. Она нашептала, что, как только Аска уедет, в её доме вообще не будет зеркал.       А после Аска провалилась в другую, незнакомую, состоящую из неизведанных чувств, кристально чистую жизнь. В ней раскалённый гнев переплавил и унёс куда-то прочь стёкла с патологическими лжецами внутри, вонь и чавканье чужих ртов, кресты и куклы, а после иссяк, как мелкий ручеёк в засуху. Новая жизнь убедительными яркими красками плясала в её широко раскрытых глазах. В эту ночь Аска решила ей поверить.