An die Freude

      Снова площадка у больницы, снова часы отсчитывали время до ужина, когда придётся возвращаться, снова не хотелось есть. Тёмным искристым стеклом в небесах плавился третий вечер, тонкой струёй вливаясь в ёмкость к предыдущим двум, ровно в её центр. Синдзи свернулся где-то в этой струе. Завтра она сольётся со следующей, а та ещё с другой, и так далее до самой выписки. Из-за таблеток весь день клонило в сон. Сигэру говорил, скоро это состояние пройдёт, и станет значительно лучше. Туманное «лучше» в затерявшемся где-то среди пыли под домашней кроватью «скоро». Он шёл сюда по большому кругу вдоль забора, иногда прислоняясь к нему плечом. Перед глазами стояли вертикальные прутья калитки и горизонтальная разметка парковки. Кассета прокручивалась на двадцать четвёртой песне.       От ворот Синдзи прошёл по вымощенной аккуратной светло-жёлтой плиткой дорожке, и остановился в десятке шагов от качелей. Они замерли на несколько секунд на пике высоты, дырявили его «снова», будто тонкий, истрёпанный лист кальки. На третий вечер пребывания в больнице Синдзи не обнаружил знакомой пустоты. Он рассматривал сидевшего на них человека: медовые лучи заходящего солнца целовали кончики его растрёпанных волос, а расстёгнутая лёгкая рубашка, накинутая поверх футболки, развевалась на создаваемом качелями ветру, словно белые крылья. Незаметно для самого себя Синдзи залюбовался. Он поставил музыку на паузу, и услышал тихое пение. Мелодию он узнал.       — Музыка — лучшее, что создали люди, не думаешь? — казалось, незнакомец почувствовал, что теперь его слышат. Его голос будто пробудил Синдзи от магического сна, но лишь для того, чтобы показать настоящие чудеса.       — Так и есть. — он застенчиво улыбнулся. Незнакомец обернулся, и одарил его ответной тёплой улыбкой.       — Когда слушаешь музыку, то проживаешь целую жизнь. — продолжал он.       — А любимая песня — это жизнь, которая больше всего тебе нравится. — подхватил Синдзи.       Слова срывались с губ легко, как семечки одуванчика со стебля на ветру. Скованность и усталость, обычно зажимавшие рот, не позволявшие произнести ни слова, рядом с незнакомцем с качелей уходили, будто их никогда и не было. Они разговаривали, и это ощущалось совершенно правильно. Казалось, всё в мире встало на свои места, стоило Синдзи услышать его волшебный голос и ответить       Качели замедлились. Не дожидаясь, пока они остановятся полностью, незнакомец спрыгнул на землю. Они пошли друг другу навстречу. Синдзи протянул ему наушник, который до этого рассеянно крутил в пальцах, и перемотал кассету на нужное место.       Отсчитал две немые секунды в начале записи до вступления, ни на одну не забывая, что ещё семь ожидают в конце. Он почти мог услышать, как с ласковым шорохом крутилась чёрная лента, на спине которой хранился напев гитары и женский голос с вплетёнными нитями печали и спокойствия. Каждая строчка проходила в специальную маленькую дверцу в сердце, которую он никогда не собирался закрывать. Казалось, внутри него одинокая песня сможет найти если не дом, то хотя бы недолгий покой. На три минуты и десять секунд, от первой беззвучной точки до последней. Пока не начнёт играть следующая песня, а Синдзи не переключит на привычную двадцать пятую или не уберёт плеер подальше, надеясь отсрочить расставание с отдыхающей внутри опустошённой музыкой.       Вместе с последним аккордом с обратной стороны сердца постучался страх за последние семь секунд — вдруг незнакомец не станет их слушать? Однако, он молчал, не снимал наушник до самого конца внутреннего отсчёта. Страх сбросил чёрный плащ. Под ним таяла пустота, у ног которой уже пустило корни молодое доверие.       И его новый друг снял наушник точно в нужный момент.       — Твоя любимая?       — Ага. — и, в несвойственном ему откровении, признался: — Я никому её не включал, даже сам слушаю редко.       — Не хочешь, чтобы она стала хуже из-за частых повторений? — он смотрел на Синдзи с нежностью, как на встреченного после долгой разлуки близкого друга или возлюбленного. Синдзи не нуждался в зеркале, чтобы понять — он смотрит так же, потому что не может взгляд не передавать всего тепла, что так быстро, за какие-то несколько минут, поселилось в его душе.       — И не хочу поступать неуважительно. Мне кажется, слушать песню, которую любишь, в плохом настроении как-то неправильно… — Синдзи сказал прежде, чем задумался, насколько странно это может прозвучать. — Как будто можно… как бы так сказать…       — Надоесть песне. — друг не рассмеялся его глупым словам, не намекнул, что их разговор мог состояться только в психиатрической больнице, то есть здесь и сейчас. — Я понимаю.       — Неужели думаешь, что тоже можешь надоесть ей?..       — Мы с моей песней знакомы очень давно, и успели друг к другу привыкнуть.       — Получается, мы с «Одой к радости» друзья через одно рукопожатие? — выдал Синдзи с непроницаемым лицом.       — Не скромничай, вы ведь знакомы лично. — подхватил он шутку. — Тем более, я давно её не слушал.       — Не поверишь, но она у меня есть. Включить?       — Было бы неплохо. Спасибо тебе.       — Ладно уж, мне ведь не сложно. — Синдзи почувствовал, что краснеет.       — Чтобы заслужить благодарность не обязательно прикладывать большие усилия, — заметил его друг, — и даже не нужно специально что-то делать. Ты же ничего не делал, чтобы встретиться со мной.       В его словах не было наигранности или специальности, с какой говорят, когда хотят понравится. Его друг просто констатировал факт — он благодарен за их встречу.       — Спасибо, что качался на качелях. — прошептал Синдзи, глядя на свои руки.       — А тебе, что пришёл.       Синдзи уже собирался включить композицию под номером пять, когда вспомнил кое-что важное.       — Подожди, а как тебя зовут? — и, спохватившись, что спрашивать так невежливо, представился первым. — Меня — Синдзи.       — Каору. Приятно познакомиться.       Они пожали руки, и, по молчаливому сговору, не стали их разъединять.       В столовую они пришли вместе. У каждой палаты был отдельный стол с номерной табличкой в центре. Оказалось, они лежали по соседству, буквально через стенку. Сегодняшний вечер в самом деле был полон удивительных совпадений.       Настроение Синдзи заметно улучшилось, но, то ли из-за лекарств, то ли из-за того, что его тело не привыкло радоваться, и израсходовало на это едва знакомое чувство лишком много энергии, сил практически не осталось. Он старался принимать участие в разговоре, даже не по голосам или лицам, а по опыту догадываясь, что получается скверно. Не помахал проходившей мимо с подносом в руках Аске — та ничего не сказала, только хмыкнула и отвернулась, но Кенске с Тодзи дружно удивились, как она не запустила этот самый поднос прямо в него. Синдзи сделал мысленную пометку при случае извиниться, но не испытывал уверенности, что вспомнит об этом на утро.       Нормально поесть тоже не вышло. Он впихнул в себя несколько ложек довольно вкусного супа, и понял, что если проглотит ещё хоть кусочек, его стошнит. Разочаровывающий конец дня.       Из столовой Синдзи ушёл первым. Уже на пороге остановился, и оглянулся было, чтобы отыскать Каору взглядом, но, не столько по желанию, сколько повинуясь привычке, подавил первый порыв. Он понял, что слишком долго без движения стоит в проходе. Оборачиваться теперь было бы странно, оставалось перешагнуть порог. Синдзи направился прямиком в палату, надеясь скорее заснуть.       Сигэру обещал, что скоро антидепрессанты начнут действовать, и его снимут с транквилизаторов. Дозу начнут понижать — через четыре дня, такой ничтожный срок, на какой Синдзи никогда не загадывал, слишком уж непредсказуемой была длина дней. Впрочем, в больнице время продвигалось мерно, чеканя шаг. В непрекращающемся марше проходило каждый отрезок с одинаковой скоростью. Только сегодня оно позволило себе расслабиться и ненадолго ускориться, словно спешило куда-то, где его очень любят и ждут. Потом оно опять притормозило. Оставалось надеяться, что оно нашло пристанище, а не наткнулось на мираж.       Мысли оттолкнулись от миражей, прошли неисповедимыми путями связок и ассоциаций, трансформировались. Синдзи вспомнил встречу с Каору. Его новый друг в самом деле оказался похож на наваждение, невесомое, стремительное, как падающая звезда из сказки. Он мгновенно занял место в душе Синдзи, словно заранее знал, что оно, сокрытое ото всех, существует, свободно и предназначено ему. Возможно, заставил его возникнуть из небытия. Абсурдная мысль, что Каору — иллюзия его воспалённого разума, поначалу показалась забавной. Она вызывала в груди чувство, из которого полагалось рождаться нервному смеху. Он остался с ней наедине. Мысль улыбалась тёмным беззубым ртом, втягивала носом свивающийся в воронки воздух вперемешку с пылью и сором. Он не заметил, как его подхватило течение воздушной струи, утаскивая вглубь бредовой идеи.       Погружённый в мысль, он наблюдал за исчерченной помехами плёнкой минувшего вечера.

      Вот они стоят вдвоём, под бледно-голубым дождём фонарных лучей. Бледная, как фарфор, кожа Каору светится в нём, словно он — вторая маленькая Луна, зачем-то явившаяся на Землю. Потому и заговаривает неизвестно с кем. Какая разница, если каждый человек для тебя — незнакомец? От Луны ничего не спрятать, ей ясно виден весь мир. Не потому ли Каору так его, Синдзи, понимает?

«Один человек никогда не сможет полностью понять другого.» — звучит почему-то голосом Аски.

      Синдзи держит его прохладную узкую ладонь, немного шершавую у костяшек пальцев, обветренную, живую. Разве мог холод и ветер оставить след на коже выдумки?

«Человеческий разум способен воссоздать что угодно.»

Музыка заканчивается, плеер издаёт знакомый щелчок. Синдзи мелко вздрагивает. Он — пылинка на циферблате, потревоженная движением минутной стрелки. Каору возвращает наушник. Синдзи скручивает перемотанный в одном месте скотчем чёрный провод. Клейкая лента снова, каждый раз немного липнет к пальцам. Фрагмент, когда он привычным движением отцепляет её, загорается в памяти. Яркий, пропитанный ощущениями, как сон.

«Скажи, это было на самом деле, или мне приснилось?»

      «Тебе приснилось.»

      Из океана сумерек они выныривают в иссушенный искусственным белым светом холл. Называют дежурной свои имена. Снятся ли ему люди вместе с именами? Память не может ответить наверняка. Она колеблется между «да» и «не знаю». Кажется, всё-таки «да», но их звучание в уплату за пробуждение отбирает рассвет. Имя Каору Синдзи помнил.

«Возможно, ты и сейчас спишь.»

      При электрическом освещении Синдзи разглядывает его глаза. Их цвет как у лепестков распустившихся маков. Почти тот же, что у Рэй. Ни у кого больше он таких не видел. Их взгляды встречаются.

      «Ты уже это помнишь.»

      В кадре проступает другой, выбравшийся с задворок памяти. Синдзи ещё не видит, но уже узнаёт его. Детское лицо. На нём большие красные глаза с непрозрачным взглядом, скользят по другому, мальчишескому лицу с синими глазами. Он смотрит сверху и немного сбоку, в поле зрения попадают носки женских туфель. Одновременно чувствует взгляд Рэй. Сразу и ребёнок, и взрослый. В тот день он встретил её в первый раз.

«Куда ты смотришь?»

Картинки достигают равной чёткости, и Синдзи больше не в силах разделить их. Лица Каору и Рэй накладываются друг на друга. Их глаза сливаются, становятся общими на двоих, и смотрят, смотрят, смотрят. Бесконечно смотрят, плотно, почти осязаемо, не понять, чьи. Кто из них глядит так, что кожу щекочет? Какой из взглядов способен касаться, действовать на него, на мир вокруг? Способен существовать?

«Докажи!»

Плёнки проматываются и крутятся с бешеной скоростью, как обезумевшие карусели, мельтешат так, что изображение становится не разобрать. Синдзи напряжением воли, почти физическим, силится замедлить их, но месиво образов безразлично проносится мимо. Голос звучит со всех сторон на общей громкости, словно бесконечное эхо, и Синдзи ничего не понимает из слов поселившейся в голове «Аски», перед оригинальной версией которой он за что-то должен будет извиниться. Отчётливо хочется, чтобы всё наконец прекратилось. Чтобы его несогласие рикошетом отразилось от стенок черепа плотоядной мысли, чтобы они истаяли, словно тончайший осколок ледяной корки в ладони, со звоном осыпались… просто чтобы это прекратилось, просто чтобы можно было перестать думать, просто чтобы… просто просто просто просто просто просто просто просто… просто — что?

«Кто из них настоящий?»

«Прекрати.»

«Кто из них существует?»

«Прекрати.»

«КТО?»

«Замолчи.»

«КТО?!»

«Хватит!»

Откуда ему знать, кто выдумка, а кто — нет? Почему он должен разбираться с этим, почему даже транквилизаторы с антидепрессантами не могут поставить на паузу проклятый фильм, выключить жестокий звук, призывающий его к ответу за то, что не в его власти? Что вообще в его власти, если он не может договориться с собственной головой и сердцем? Как он может о ком-то судить, о ком-то знать? ПОЧЕМУ?

Рука поднялась рваным движением сломанного манипулятора в автомате с игрушками, и ударилась о стену. Слабо и почти не ощутимо, может быть, беззвучно. Она размахнулась во второй раз, резко бросилась вперёд, но столкновения не ощутила. Она взлетела снова, но…

      Синдзи вздрогнул всем телом, почти закричал, но вопль застрял по дороге из лёгких в горло. Чьи-то пальцы держали запястье руки — той, которой он пытался поколотить стену. Под чьим-то весом прогнулся матрас. Синдзи чувствовал, что сжался на кровати, что зажмурил глаза, и что от неудобной позы болели спина и плечи. И музыка больше не звучала — плеер разрядился.       Ещё он осознавал, что раньше с ним такого никогда не случалось. Даже когда на грудь наваливалась холодная липкая масса вины, заливалась в уши и зажимала рот; или провод цеплялся за измученную касаниями ручку, пока Синдзи в приступе тревоги сползал по плоти двери, тщетно пытаясь вдохнуть — он всегда осознавал происходящее.       — Всё хорошо, Синдзи, я рядом.       Синдзи узнал этот голос. Открыл глаза, и видел Каору, сидевшего на краю кровати, сквозь пелену подступивших слёз, в ореоле белого света — всего лишь от потолочной лампы.       Прекрасный, но призрачный, призрачный, но живой.       Рука Каору, державшая его, разжалась, (не) растаяла, и он погладил Синдзи по голове, как котёнка. Совершенно материальный жест, созданный из ткани реальности, вживлённый в неё, как заплатка на рану. Элемент настоящего мира, с его телесностью и тактильностью переживаний, ощутимый и точно не выдуманный, в исполнении мнимой иллюзии. То есть, реального настоящего человека. Сделанного из мяса и костей. Пришедшего по собственной воле, а не потому что беспокойному мозгу Синдзи понадобилась доза усамодельного успокоительного.       Эффект от столкновения лицом к лицу с настоящим не заставил себя долго ждать. Радость и ликование с облегчением об руки пришли, погнали тревогу прочь с нагретого места, и заняли его сразу втроём. Синдзи сел, опираясь на подрагивавшие руки, а потом крепко обнял Каору, уткнувшись лицом ему в плечо, через одежду ощущая тепло его тела и биение сердца.       — Расскажи, что случилось.       — Просто… — он запнулся, пытаясь совладать с дрожавшим голосом. Каору не торопил, только гладил Синдзи по спине. — Иногда сны с реальностью в голове путаются. Это бывает, но не очень часто, а сегодня… Ох, как я рад, что ты настоящий, Каору!       Синдзи не беспокоило, насколько несвязна его речь. Внутри, словно прочный стержень, возникла несгибаемая уверенность — что бы ни случилось, его поймут. Если бы однажды он проснулся, забыв родной язык, то пришёл бы к Каору. Казалось, ни один человеческий язык, даже канувший в небытие тысячелетия назад, не создаст между ними барьера.       — Я принёс одну вещь. Может, она послужит доказательством моего существования.       Он немного отстранился, взял что-то с тумбочки и протянул Синдзи. Это оказалась прозрачная пластиковая коробочка с кассетой внутри. На её боку — полустёртая синяя маркерная тройка. Синдзи гладил рёбра футляра, от лёгких прикосновений пальцы немного щекотало.       — Скорее наоборот. Ни один настоящий человек не станет пользоваться таким старьём. — сказал он, вытирая слёзы краешком одеяла.       — А как же ты?       — Из каждого правила есть исключения. И кто сказал, что я — настоящий? Вдруг ты меня выдумал?       На несколько секунд Каору всерьёз задумался.       — Нет. — наконец сказал он. — Мне бы не хватило воображения.       — Мне на тебя тоже.       Даже в детстве Синдзи не придумывал друзей. Во снах же сознание обычно подкидывало совсем иные образы, неизменно объёмные, яркие и запоминающиеся, но фантастичные и, в большинстве, неприятные. Некоторые запоминались на долгие годы, хранились в голове в отдельном ящике с биркой «кошмары». Там притаилась в засаде птица, чьи крылья заслонили светлые небеса, а раскрытый клюв готовился сомкнуться и поглотить его; стоял отец, гладя на погружённых в мутную рыжеватую жидкость клонов Рэй; вырастал из-под земли город, и тут же разлетался в пыль, уничтоженный битвой между гигантским роботом и неизвестным существом, хребет которого не прикрывала красная плоть. У обоих во сне было название, но Синдзи забыл его с наступлением утра.       Приятные сны тоже не баловали знакомствами — потому что людей в них не было. Зато до горизонта разливалось красное море, а над ним извивались радуги самых разных форм; уходила вдаль наполовину разрушенная трасса, вдоль неё зеленели, стрекотали голосами цикад поля; жидкость, не тёплая и не холодная, едва ощутимая, заменяла воздух в лёгких. Дыхание вызывало убаюкивающие волны, постепенно растворявшие тело. Этот сон оставил отпечаток умиротворения на неизбежно последовавшем следом дне.       После, вспоминая этот сон, Синдзи мечтал, чтобы он стал реальностью.       — Будем считать, что мы существуем.       — Или нас обоих кто-то придумал.       — Тогда нам остаётся дальше жить в рамках выдумки. Я, если честно, плохо представляю, как из неё выбираться и зачем.       Воображение нарисовало доктора Сигэру, сосредоточенно строчащего какую-то записку и медсестру, которая, следуя этой нехитрой рукописной инструкции, предлагала бы всем таблетки на выбор — красную или синюю.       Сильные эмоциональные переживания имеют определённый эффект. Любая услышанная, прочитанная, вспомнившаяся или подуманная, даже самая глупая шутка после них вызовет приступ смеха, ограниченный лишь потенциальной способностью индивида к безудержному веселью. Синдзи тихонько захихикал, машинально прикрывая рот рукой.       — Сразу видно — психи, нашли тоже предмет для обсуждения. — давя рвущиеся наружу смешки, выдал он.       Каору пожал плечами.       — Выходит, быть сумасшедшими не так уж плохо. Я начинаю входить во вкус.       Синдзи усиленно закивал. Отсмеявшись, он снова заговорил:       — Насчёт того, что случилось. Со мной такое иногда бывает. Могу перепутать разговор из сна с реальным, или вдруг задумываюсь, а точно ли квартира, в которой я живу — моя, узнают ли меня мама с сестрой? Или иногда кажется, что отражение в зеркале не моё. Неприятно, но не страшно. Не знаю, почему вдруг так… накрыло.       — Может быть, дело в лекарствах.       — Наверное.       — Расскажи Сигэру.       Они ненадолго замолчали. Синдзи накручивал на палец провод наушников. Когда спираль добиралась до ногтя — сбрасывал её и начинал заново.       — Когда мне нужно будет вернуть кассету? — спросил он.       — Забирай насовсем. — непринуждённо ответил Каору.- Это подарок.       — Постой, разве… — «разве так можно» — хотел спросить Синдзи, но остановился на полуслове.       — А что тут такого? Мы ведь друзья.       Синдзи смущённо опустил глаза. По неясной причине, он сомневался скорее в существовании Каору, чем в его дружеских чувствах, а сейчас получил подтверждение и тому, и другому.       — Тогда, — он не глядя нашарил плеер и вынул сегодняшнюю кассету. — предлагаю обмен.       — На ней ведь твоя любимая песня. Уверен, что хочешь отдать?       — Ну, ничего не мешает мне попросить её послушать.       Со спины подкралась усталость. Она ненавязчиво, но настойчиво давила на плечи. Синдзи недолго сопротивлялся ей, и лёг на бок, чтобы видеть Каору.       — Ты сейчас уснёшь, — в его голосе слышался смех.       — Неа. — сказав это, он зевнул, словно выражая протест утомлённого организма. Синдзи, однако, приготовился бороться с сонливостью до конца, чтобы не прощаться с ним.       — Я посижу, пока ты не уснёшь. — будто прочитав его мысли, сказал Каору. — Спасибо за кассету.       — Всё-таки ты не галлюцинация. — едва ворочая языком, проговорил Синдзи. — Ты — ангел.       Сон, любивший опаздывать и являться под самое утро, настиг сразу, стоило закрыть глаза. Он зазвучал клавишами пианино, поющими неизвестную мелодию, скрупулёзно вычертил сероватый песок, вылизанный прибоем, торчащие над поверхностью моря чёрные камни, блики солнца и барашки пены на ласково шуршащих волнах. С другого края пляжа, такого далёкого, что едва хватало зрения разглядеть, к нему приближалась белая точка, балансируя на кромке воды.       Каору аккуратно, стараясь не разбудить, накрыл Синдзи одеялом, краешек которого он тут же обнял. Долго вглядывался в его лицо с тонкими, как будто тушью нарисованными, чертами. Дневное напряжение исчезло, захватило с собой едва заметную складку у сведённых во время бодрствования бровей, велело расслабиться сжатым зубам и нервным пальцам. Каору прижал к груди кассету.       — Ты почти угадал, — прошептал он одними губами, — Синдзи Икари.       По коридору к комнате приближались шаги. У самого порога раздались окрашенные возмущением вперемешку с весельем возгласы, прерванные цыканьем медсестры. Распахнувшаяся дверь палаты едва не ударилась о стену, в проёме возникли Кенске и Тодзи. Округлившимися глазами они уставились на Каору. Он поднялся, приложил палец к губам, кивком указав на спящего Синдзи, и мимо них прошёл в коридор, не забыв извиниться перед осведомившейся, почему он не в палате, медсестрой.       «Приступ дереализации на фоне повышения возбудимости нервной системы, спровоцированного неправильным подбором лекарственных препаратов» — гласила новая запись в истории болезни Синдзи. Сигэру выписал другой рецепт, и какое-то время с некоторой опаской, чуть ускоряя шаг, проходил мимо кабинета главврач Акаги.       — …А медичка такая: «вы что её обижаете, она только из закрытого, бла-бла-бла!» — на словах медсестры Тодзи скорчил противную рожу и изобразил рукой хлопающий рот. Кенске на заднем плане закатил глаза, приложил руку ко лбу и картинно повалился на пол, изображая обморок. Кажется, на их языке этот жест означал нечто среднее между «вот умора» и «какой кринж».       Они в лицах пересказывали события прошлого вечера, если точнее, ужина, после ухода Синдзи превратившегося в хаос. Всё началось с перепалки, в суть которой он не вникал: кажется, соседка Аски по палате, лечившаяся от анорексии, расплакалась над тарелкой, а Аска в своей манере уговаривала её поесть, едва ли не насильно впихивая ложку в рот. Тодзи не выдержал, встал и запустил в неё куском хлеба. В конфликт вмешались санитары, но их было не остановить. Взбешённые Аска и Тодзи, к которому Кенске присоединился исключительно из чувства солидарности, бросались друг в друга едой. Ужин был сорван. Кое-как их всё-таки утихомирили, отчитали и заставили убирать устроенный ими бардак.       — Её ещё и отправили драить самый чистый угол. — продолжал Первый Хлебный Мститель Судзухара Тодзи. — Пару раз помахала тряпкой и свалила спать, а мы ещё полчаса горбатились.       — Мир не справедлив. — вздохнул Кенске, перекатившись на живот и положив подбородок на руки. — А ту девчонку жалко. Слышал, она понемногу пошла на поправку, а тут…       — Сорью со своими выебонами! Почему-       «Хикари вообще с ней общается» — Синдзи мысленно продолжил фразу, завершавшую любой разговор об Аске.       — Может, у неё самой спросишь?       — Ага, больно надо! Пусть дружит, раз сильно хочет. Но я всё равно ни хрена не понимаю!       Безнадёжная влюблённость Тодзи, никак не перерождающаяся в нечто осязаемое, была очевидна для всех, включая, наверняка, саму Хикари. Кенске наблюдал эту драму уже пять лет. Периодически он раскрывал Синдзи душераздирающие подробности этих любовных метаний. Самым страшным, пожалуй, была скорость действия, сопоставимая скорости пьяной улитки.       — Короче, ты пропустил всё самое интересное. — подвёл черту Кенске. — Зато выспался.       — Признайся, вам просто не хватало рабочей силы. — усмехнулся Синдзи.       — Втроём мы бы её точно победили. — с мечтательным выражением на лице Тодзи заложил руки за голову.       Синдзи не стал уточнять, что в данном случает следовало считать победой, и почему, чтобы одержать её, нужно было закидывать хлебом одну Аску втроём, как голубя-переростка.       — А ты чем занимался? Сразу уснул? — поинтересовался Кенске.       Синдзи опустил взгляд на лежавший в ладони плеер с новой кассетой внутри. Непрошенная улыбка сама лезла на лицо. Он боялся, что покраснеет, и быстрее, чем требовалось, ответил:       — Музыку слушал. Потом уснул. Устал вчера за день.       — Ясно. — протянул Кенске. — В следующий раз все повеселимся.       Синдзи кивнул, отстранённо глядя на солнечный квадрат на полу. Он не мог вспомнить, когда в последний раз ему было настолько же легко и спокойно, как вчера, и всё больше склонялся к ответу «никогда». Может, так чувствует себя плод в материнской утробе. Похожие ощущения он испытывал разве что в том самом сне, где растворялся в неизвестной рыжеватой жидкости и радостно принимал такую судьбу.       Разница была лишь в том, что ради Каору ему не требовалось исчезать.