An die Freude

      На сончасе Кенске завернулся в простыню, так что только его лицо да кудри виднелись из-под неё; снизу на лицо он светил карманным фонариком, очки отбрасывали чёрные тени, похожие на нахмуренные густые брови. Ещё одна гигантская тень падала на стену. Он говорил замогильным, подвывающим голосом:       — А вы знаете, почему санитары всегда проверяют, не спрятали ли мы таблетки под язык или за щеку?.. — обвёл палату взглядом, подразумевалось, что страшным, но на деле озорным. — Потому что один парень… не пил таблетки. Он выплёвывал их в ладонь, и вскоре накопилась целая горсть, и тогда…       На этом месте он умолк, и сидел неподвижно довольно долго, пока Тодзи, до сих пор изображавший спящего, не обернулся наконец к нему. Тогда Кенске продолжил:       — Он выпил целую горсть таблеток, и… — выпучил глаза и поднял свободную руку. Тень на стене стала напоминать крыло птицы. — Окончательно! Слетел! С катушек!!! Покусал троих медсестёр, вырвался у санитаров, которые пытались его скрутить, сиганул в окно, и сбежал в лес! — и сообщил доверительным шёпотом: — Говорят, до сих пор, если выйти на прогулку в тихий час, можно услышать, как он завывает среди деревьев… но никому так и не удалось поймать его…       — Да врёшь ты всё!       Кенске, убравший было фонарик, посветил им прямо в глаза Тодзи.       — С чего это ты взял?       — Просто врёшь, и всё тут!       — Докажи!       — Ну во-первых, — Тодзи сел, широко расставив ноги, и скрестил руки на груди, — от наших таблеток ни у кого кукушка не свистит.       — Это сейчас, а тогда-       — Да помолчи ты! Во-вторых, как бы он в окно сиганул, мы на третьем этаже, он бы ноги переломал! В-третьих, леса возле больницы — километра полтора едва наскребётся, как бы он там спрятался? И как бы он выжил в лесу без еды и воды, а?       — Это… Это был очень умный псих! Он заранее подготовил план, и под окно, в которое сигал, листьев натаскал и одеяло бросил!       — А кормят его те самые покусанные медсёстры, потому что он поработил их волю, ага.       — Нет же! Его другие психи кормят, друзья его! Он их подговорил, ещё когда тут лежал!       — Что это за психи такие, которые столько времени его кормят и до сих пор не выписались? Ты уверен, что с такими ребятами можно договориться?       — А он смог!       Кенске спрыгнул с кровати, чуть не упал, запутавшись в простыне, и двинулся на Тодзи. Тот сделал угрожающее лицо, встал посреди палаты, и глядел на него сверху вниз, сжимая и разжимая кулаки.       Не дойдя двух шагов Кенске остановился.       — Давай Икари спросим!       — А давай! Он соврать не даст.       Секунды две они сверлили друг друга взглядом, а потом, не отводя глаза, хором заорали:       — Эй, Икари!       — Тише вы, а то медсестра зайдёт. — он не обернулся и даже не снял наушники.       Тодзи стукнул себя кулаком в грудь.       — Понимаешь, разоблачение лжеца — это дело чести! — проникновенно сказал он.       — Не дай оклеветать меня, Икари!       Синдзи вздохнул.       — Вы же оба знаете эту историю. Тот парень решил наглотаться таблеток, его спасли, а потом обкололи транквилизаторами, так что несколько дней он побыл овощем. Какое-то время полежал и выписался.       — Я же говорил!       — Эх ты, Икари. Никакой фантазии. Моя версия ведь куда лучше! Побег, лес, зомби-медсёстры!..       — Мальчики, которые не спят в тихий час! — вторили ему с порога. Тодзи и Кенске развернулись медленно, всем телом, и уставились на вошедшую медсестру.       — Мы, это, того-       «Допрыгались.» — подумал Синдзи и тяжело вздохнул.       — Отставить причитания! — скомандовала женщина. — Быстро все легли, берите пример с Икари. И чипсы уберите, есть потом будете.       Она смерила их пронзительным, как рентген, взглядом из-под тигровой оправы очков, и ушла.       — Пронесло, — выдохнул Кенске.       — Угу.       Они неохотно легли. Совсем недолго молчали, и тишина их голосов как будто подначивала: ну, скажешь что-нибудь? Или я скажу первым? Неужели ты медички испугался?       — И всё-таки эпичного побега в истории того парня не хватило. — прошептал Кенске.       — Реальность тебе не кино. — пробурчал Тодзи.       А Синдзи так ничего и не сказал, хотя прекрасно слышал их через старые проводные наушники и тихую песню на плеере, ещё более старом, раритетном.       Нельзя сказать, что Синдзи сильно волновала история человека, из-за которого медсёстры теперь заглядывали им за щёки и под язык; тем более, что она ему нравилась. Однако, кое в чём он мог бы поспорить с Кенске.       В этой истории был один побег, вернее, его попытка. Только вместо стекла и высоты от долгожданной свободы её героя отделяло собственное тело и сознание. Их преодолеть он не сумел, а если бы и смог, то вряд ли стал бы беспокойным призраком, воющем о своём одиноком унынии в тихий час, чтобы — что?       Наверное, хуже бессмысленности жизни только бессмысленность смерти. Он тяжело вздохнул, и закрыл глаза — веки были тяжелее, чем воздух, который он только что выпустил из лёгких.       Синдзи оставил неразобранный рюкзак в палате, и вышел во двор. Процедуры начинались только завтра, оставаться же в корпусе было невыносимо.       Он подошёл к воротам, выглянул на широкую больничную парковку, но знакомой зелёной машины не было — мама с сестрой давно уехали. Синдзи удивлялся сам себе.       Ещё часа не прошло, как мама на этом самом месте обняла его на прощание, а Рэй смотрела на них растеряно и грустно. У неё всегда был такой взгляд, когда она хотела вмешаться, что-нибудь сделать, но не понимала, что, как, и можно ли вообще.       А перед этим они, если верить часам, десять минут, каждая из которых растягивалась на целую жизнь, сидели в кабинете главврача. Синдзи тщетно пытался слушать её вопросы и мамины ответы, но слова не могли пробиться сквозь туман в голове. Как тени, из него вырывалась то светло-серая стена, то край стола с забытой за органайзером скрепкой. Иногда боковое зрение выхватывало пятно маминого сиреневого свитера, движение её бледной руки с аккуратно подстриженными ногтями. Кажется, за этот вечер он не произнёс ни слова. Не поговорил с мамой, когда они уезжали, не подбодрил сестру.       Разметка на гладком асфальте фосфорицировала в наползающих сумерках. Синдзи стоял, уставясь на тонкую белую полосу, разграничивавшую два парковочных места.       Песня переключилась, он неловко дёрнулся, почти вздрогнул, но прервал движение на середине, нащупал плеер в кармане и нажал на кнопку. Прошлая песня началась снова. Он прокрутил её уже раз десять, но не ощутил спокойствия. Пришло время сменить кассету. Их было три, по двадцать семь песен на каждой. Ещё сколько-то музыки хранилось на телефоне, как последняя надежда на случай, если Синдзи застрянет здесь надолго, а с плеером что-то случится.       Он обернулся к четырёхэтажной громаде больницы. Зашторенные окна светились на её тёмно-синем теле, как слепые белые глаза. С трудом он различал табличку «NERV» над входом, красную, но при вечернем свете казавшуюся чёрной. По периметру новенькой площадки с резиновым покрытием горели голубоватые фонари. Качели, карусель, беседка отбрасывали по нескольку вытянутых стрельчатых теней.       Из больницы вышли двое — женщина и мужчина. Они направились прямо на парковку. Синдзи сделал музыку громче, чтобы не слышать их голосов; по движению теней он понял, что ещё одна машина уехала. Вздохнул, и поплёлся ко входу. Его предупредили, чтобы обязательно вернулся в палату до ужина.       Знакомство с соседями представлялось Синдзи… не сказать, чтобы таким ужасным, просто неизбежным. Пару лет назад точно так же ощущалась необходимость просыпаться по утрам — (пока) не тяжкая повинность, просто надо перетерпеть.       Он подошёл к двери. Дождался конца песни. Обмотал наушники вокруг плеера, убрал в карман. Сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, поднял было руку, чтобы постучаться, но тут же опустил. Должен ли он стучать? С одной стороны, это его палата. С другой, там неизвестно кто, мало ли что… Он помотал головой, отгоняя ненужные мысли, и потянулся уже к ручке, когда дверь распахнулась, чуть не ударив его по лбу — Синдзи едва успел увернуться.       — Ой! — воскликнул парень в очках, — Ты новенький? Тодзи, новенький объявился!       Он сделал шаг в сторону, чтобы остолбеневший Синдзи мог войти.       Сперва он не обратил внимание на обстановку, бросил вещи на свободную кровать и сбежал. А теперь не знал, жалеть или радоваться, что не разглядел её раньше.       Развести настоящий бардак, находясь в психиатрической клинике, где дважды в день медсёстры совершают обход — подвиг, достойный вечной славы. Тумбы и подоконник были заставлены мангой, коробками от и с едой, фигурками, чем-то, не поддающимся определению; одежда словно ломилась из новенького бежевого шкафа, из-за чего его дверцы плотно не закрывались. На полу ровно в центре комнаты стояла двухлитровая бутылка колы, окружённая пакетиками с чипсами и сухариками. Над бутылкой возвышался парень чуть постарше Синдзи. Он сидел, скрестив ноги по-турецки, и упираясь руками в колени, и, прищурившись, разглядывал его.       — Такое ощущение, что я тебя где-то видел… — вместо приветствия протянул он. Синдзи пожал плечами и возразил было, но сам вдруг понял, что оба соседа кажутся смутно знакомыми.       — Вы… друзья Хикари? — догадался он.       Парень — Тодзи, кажется, — хлопнул рукой по колену и встал.       — Точно! — изрёк он. — Вот где я тебя видел, в её классе! Только, сорян, имени твоего помню.       — Я ваших тоже.       — Я Кенске! — шустро подскочил к Синдзи и пожал руку.       — Тодзи. — крепкое рукопожатие.       — Синдзи.       — Как видишь, Синдзи, у нас тут банкет. Присоединяйся!       Они сели в круг на полу. Кенске, перегнувшись через Тодзи, вытянул из-под кровати большую, размером с его голову, колонку со светодиодами вокруг динамиков.       — Можем включить чё-нить из твоего.       Синдзи помотал головой.       — Ну, как знаешь.       Они включили колонку. Из динамиков раздался душераздирающий вопль вперемешку с металлическим грохотом, стуком и дребезгом электрогитары. Синдзи захотелось заткнуть уши. Кенске немного укрутил звук, да и сама музыка стала спокойней, солист перешёл почти на шёпот.       — За что лежишь, Синдзи?       Он неопределённо дёрнул плечом, глядя на свои сцепленные в замок пальцы.       — То-одзи, не наседай! — протянул Кенске, закатив глаза. — Человек только пришёл, а ты сразу накидываешься. Я вот — обратился он к Синдзи, — из-за экзаменов слёг. Готовился полгода, ночами не спал. Заработал нервный срыв. Теперь на каникулах, блин. А он — Тодзи, не делай такое лицо, сам ведь не расскажешь — из-за проблем в, кхм, спортивной карьере.       — Да заткнись ты! Так бы и сказал, что я соревнования продул, раз уж разболтался.       — Ну, ты бы иначе не заговорил. — он обернулся к Синдзи. — Вот, теперь ты про нас знаешь. Так с чем лежишь?       Синдзи исподлобья посмотрел на соседа. Сил говорить, объяснять, оправдываться не было. Возможности уйти от ответа — тоже.       — Депрессия. — коротко ответил он.       Кенске сочувственно покивал.       — Ясно. Ничё, здесь тебе полегчает. — тяжёлая ладонь Тодзи легла ему на плечо. — Тут неплохо, главное сильно не чудить, а то в закрытку отправят, там, говорят, не очень. Хорошо, что ты не параноик, а то был у нас один…       — О-о-о, да. — с чувством произнёс Кенске. — Рассказать?       Они выжидающе уставились на Синдзи. От их нетерпения, ожидания, назревающей обиды густел и нагревался воздух; взгляды были тяжелы, как толстое одеяло в душную летнюю ночь, которое хочется сбросить, и ощутить наконец-то живительную прохладу. Словно кровь в пережатой конечность, в палате копилось напряжение, из-за которого скоро невозможно станет пошевелиться, а потом вовсе начнётся некроз, и придётся медленно умереть, загнивая вместе с чёрными сгустками чужой неприязни. Синдзи сжал пальцы крепко, как только мог, и нашёл в себе силы кивнуть.       Жгут напряжения, перетягивавший палату, тут же ослаб, а потом вовсе спал, будто его перерезали невидимой рукой.       — Да, чувак, это было нечто. — в голосе Тодзи слышалась мечтательная, ностальгическая даже улыбка. — Чел думал, что за ним следят спецслужбы, медсёстры — их агенты, а пациенты — пленники…       — Обещал всех спасти, план диверсии готовил, мы ему даже по приколу помогали. Его в закрытку потом положили.       Они засмеялись, не словам, а воспоминаниям. Иногда выкрикивали: «А помнишь?!» или: «Это было нечто!» и продолжали хохотать. Синдзи остро ощутил, что говорят они друг с другом, не с ним, ощутил себя чужеродным и лишним, но никак не способным уйти по своей воле, оставшись при этом хотя бы вежливым. Он глядел на чужую радость, она не обращала на него внимания, не сокращала дистанции, не удалялась. Он тоже смотрел со своего места. Они с радостью никак не могли воссоединиться. Она была занята, он — обессилен.       Синдзи почувствовал, как Кенске толкнул его локтем в бок.       — Время уже, идём в столовку.       Есть не хотелось. Мысль о том, чтобы положить что-нибудь в рот, прожевать и проглотить внушала тупое равнодушное отвращение. Однако, Синдзи выудил кружку — подарок от Рэй с надписью «Лучший старший брат» и неровным динозавриком, нарисованным акриловой краской — и последовал за соседями, ждавшими его в дверях.       По дороге Кенске рассказывал, в каких палатах лежат девчонки, с кем стоит водиться, а кого — обходить десятой дорогой, что делать запрещено, и как эти самые запреты обходить, у какого окна в коридоре можно, если очень повезёт, поймать связь, как договариваться с медсёстрами, где проходят уроки, какие есть врачи, как можно развлекаться… Усталый обессиленный мозг пережёвывал почти все его слова, превращая рассказ в бесформенную комковатую кашу, из которой Синдзи едва ли усвоил хотя бы малую часть.       Уже за столом, когда они получили свои порции и заняли места, Тодзи обратил внимание на кружку Синдзи.       — У тебя есть младшие?       Синдзи кивнул.       — У меня тоже, сестра. Недавно десять исполнилось. Погоди, щас фотки покажу.       Больше всего на свете Синдзи хотелось, чтобы от него отстали.       Тодзи толкнул телефон, тот с тихим шорохом проехал по столешнице прямо к нему.       Он посмотрел.       На экране медленно сменяли друг друга фотографии со Дня рождения сестры Тодзи. Черты её лица были мягки, но в них всё равно угадывалось сходство с братом — тот же изгиб бровей, те же тёмные глаза. Она махала камере, задувала свечи на торте, переминалась с ноги на ногу, позируя с многочисленной роднёй, распаковывала подарки, прибывала в бесконечном движении. Многие изображения были размазаны настолько, что о происходящем на них оставалось лишь догадываться. Эта девочка была совсем не похожа на Рэй.       — Правда, она милашка? На меня похожа! А ведь совсем мелкая была!       Кенске подставил ладонь ко рту и якобы незаметно наклонился к уху Синдзи.       — Скажи что-нибудь, иначе не отвяжется. — посоветовал он громким шёпотом, который слышала наверное вся столовая.       Синдзи с глухим стуком опустил кружку на стол. Ледяная и острая, ясная, как осколок чистого прозрачного стекла, впивающийся в ладонь, мысль прорвалась сквозь смог в голове. Первое сильное желание последних недель — желание сбежать отсюда, чтобы не слушать и не отвечать — вонзилось в сознание.       — Да, красивая девочка. — выговорил он онемевшим ртом, и сложил губы в нечто, напоминавшее улыбку.       Казалось, Тодзи удовлетворился его реакцией. Он улыбнулся, в точности как его сестра, и забрал телефон. И даже сам Синдзи не сразу заметил, что пропустил несколько вдохов и выдохов, сжал зубы так крепко, что челюсть уже начинала болеть, а пальцы заледенели.       «Из-за ерунды.» — произнёс похожий на отцовский голос в голове.       — А теперь про своего… свою… короче, кто у тебя там младший, расскажи!       — Тоже сестра. Она постарше твоей, ей четырнадцать.       Тодзи слушал очень внимательно.       — Вы, наверное, похожи?       — Совсем нет. Мы не родные, так что, нет. Зато она очень похожа на маму.       — Оу… сорян, что спросил.       — Ничего страшного. Ты ведь не знал. Да и какая разница, если мы росли вместе, как брат и сестра?       — Пожалуй…       Они надолго замолчали. Синдзи размазывал по тарелке картофельное пюре, в которое закопал рыбную котлету, в пол уха слушал шум за соседними столами. Оцепенение овладело им. Он мучительно долго смотрел на жёлтую массу, в глазах начинало двоиться и плыть. Он помотал головой и часто заморгал, чтобы оторвать взгляд от одной точки, подхватил полную тарелку и унёс на стол для грязной посуды и остатков еды.       Добравшись до палаты, Синдзи решил разобрать наконец рюкзак. Чистую кружку он поставил на тумбочку со скруглёнными краями у кровати.       Этот рюкзак, фиолетовый с зелёными и оранжевыми вставками, он брал с собой на море. Тогда они с Рэй целыми днями собирали ракушки на пляже, под завязку набивали ими карманы, когда место заканчивалось — несли в раскрытых ладонях. А вечером долго сидели за столом с лампой, аккуратно сверлили в ракушках дырочки и нанизывали на нити, а потом дарили самодельные украшения маме. Несколько расколовшихся ракушек Синдзи нашарил в боковом кармане. Он выудил их на свет, поднёс к глазам, а потом снова убрал, не желая ни выбрасывать, ни думать, что же делать с ними.       Он аккуратно расправил и сложил одежду, убрал её на свободную полку в несчастном лопающемся шкафу. Два пакетика мятных и арбузных леденцов, несколько томиков манги, зарядку и запасные наушники, расчёску и полотенце, блокнот и ручку убрал в тумбочку. Туда же кассеты. Подумал немного и перепрятал их под подушку.       Держа в руках распотрошённый рюкзак Синдзи… вздохнул с облегчением. Весь его мир, его уже свершившееся прошлое и смутное предполагаемое будущее заключались теперь в нескольких незначительных по сути своей вещах, которые оказалось так легко спрятать с глаз и выгнать на время из сердца. Наконец-то Синдзи получил тот самый «перерыв от существования», о котором мечтал столько мучительных дней, классных комнат, лестниц и улиц, дорожных знаков, телефонных звонков и гудков, скороговорок автоответчика и опустошающих встреч с отцом; столько сухих и тяжёлых ночей, песен под номером двадцать пять, поворотов крана с водой, всхлипов и хриплого молящего шёпота неизвестно кому, пахнущих железом красных дорожек и мокрых комочков туалетной бумаги, прижатых к свежим порезам, чтобы остановить кровь; столько тошнотворных пробуждений и чашек кофе с молоком, завтраков и ударов ножа по доске, когда смотришь на лезвие и делаешь вид, что не встречался минувшей ночью с ножами, родных лиц за столом, пожеланий хорошего дня; головной боли, удушливых снов, оправданий, побегов… всего. Целую жизнь, должно быть, он ждал разрешения ненадолго исчезнуть, и вот получил счастливый билет, и убежал так далеко, как только мог.       Незнакомый, чисто выбеленный потолок палаты без единой трещинки стоял перед глазами. Синдзи наблюдал, как под долгим взглядом он расплывался, смещался, желтел, как мир за пределами взгляда темнел и покрывался чернильной рябью и точками. По щеке скатывалась слеза, он зажмурился, нашарил плеер и переключил песню. Уголки губ непроизвольно напрягались и слабо, едва заметно приподнимались. Плечи Синдзи расслабились, словно он сбросил тяжёлую ношу.       Он не знал, сколько времени было, когда его убаюкала колыбельная незнакомого потолка.