И что ты будешь делать

      Селиму снится темнота.       В начале она кажется ему пустой — ни звука, ни чувства не разносится в её гладкой тишине, и даже мысли, будь они материальны, не нарушили бы этот покой. Селим бредёт в её бесконечности, будто слепой — и руки его не ощущают ничего, а ноги не касаются земли. Он будто бы движется, но не стремится идти вперёд — тело подчинено неизвестному, и именно оно управляет Селимом сейчас.       Оно заставляет его ощутить холод.       Он зарождается в горле — и кажется, что от первой льдинки иглы устремляются в каждую часть тела, заставляя застыть кровь, а мышцы окоченеть. Движение неумолимо — его не побороть усилием воли или одним желанием даже тогда, когда лёд подбирается к сердцу. От этого ужасно больно — и в груди мало места, мало воздуха, о котором вдруг вспоминает Селим. По какой-то причине он забыл, что должен дышать — а теперь пытается, и не может, как не может согреть самого себя. Он хочет вырваться, но каждый порыв будто тонет в чём-то вязком и тяжелом — а с губ, молящих о помощи, не срывается ни единого звука.       Неужели темнота поглотит его?       Отчаяние захлёстывает с головой — оно накатывает удушливой волной, и, хотя призвано свести с ума, приносит Селиму и другие чувства. Боль кажется острее, и он вдруг ощущает слабое тепло, слышит звуки — словно бы кто-то звал его по имени с таким отчаянием, что любое сердце разорвалось бы вмиг.       Селиму знаком этот голос.       … Баязид?       Темнота вдруг освобождает его — выталкивает резко, грубо, и Селим кричит от боли, что обрушается на него с невыносимой силой. Свет режет глаза, каждый мускул тела дрожит, а грудь раздирает неизвестный зверь — его когти впились так глубоко, что режут лёгкие на мелкие куски. — Селим!       Он хочет сбросить с себя этого зверя — но слишком слаб, и даже поднятые в попытке освободиться ладони падают, словно плети. Внутри горит огонь — такой сильный, яростный, что Селиму кажется, что он и вправду там есть. Он старается вдохнуть — что-то мешает глубоко в груди, и Селима ломает приступ кашля, от которого в затылке пульсирует горячая кровь. — Вот так, шехзаде, вы всё верно делаете!       Кажется, что ребра вывернулись и впились в лёгкие — он наконец-то может вдохнуть, но боль сопровождает каждое его движение. На губах солоно — и пахнет железом, и Селим не может вспомнить, откуда ему знаком этот вкус. Он снова обессилен — но кто-то держит его, и чьи-то заботливые руки укладывают в мягкую постель, гладя его по покрытому испариной лбу. — Всё хорошо, Селим. Всё хорошо. — На голову опускается что-то прохладное, и Селим едва не стонет от облегчения. — У него снова жар.       Кто-то переговаривается — Селим силится открыть глаза, и, кажется, даже видит расплывчатые фигуры. Он не узнаёт их — не может, и только голос, что раздаётся совсем рядом, и руки, заботящиеся об его теле, кажутся Селиму знакомыми.       Это Баязид.       Не может быть никто, кроме него. — Селим, прошу тебя, выпей.       Странно не ощущать своих губ — но Селим чувствует их, лишь когда к ним приникает смоченная водой ткань. Отчего-то трудно даже приоткрыть их — но Баязид просит, и Селим слушается, зная, что он хочет лишь помочь ему. — Всё хорошо. Сейчас я дам тебе лекарство и ты должен проглотить его.       Кто-то — наверняка Баязид, придерживает его голову, аккуратно вливая в рот сладковатую смесь. Селим силится сглотнуть — получается не сразу, но он справляется, пережидая тупую боль от мимолётного прикосновения. — Во… д… ы… Во…       Он скорее шепчет, и голос его едва ли громче шелеста листвы, да и вообще вряд ли похож на человеческий. Горло немилосердно дерёт от лекарства, и поданную воду Селим глотает почти правильно — благословенная прохлада избавляет его от мучительных ощущений хотя бы на миг. — Ты молодец, Селим.       Это Баязид: укладывает его на подушки, меняет повязку, нежно касаясь пылающей кожи — Селим чувствует, что он. Странно, что не удаётся узнать других — но снова так хочется спать, что сопротивляться этому желанию нет никаких сил. — Отдыхай, брат. Я буду рядом.       Он держит его за руку — и Селиму кажется, что он чувствует живительное тепло там, где сильные пальцы нежно касаются его ладони. Снова приходит темнота, но мягкая, не такая, что была прежде, и Селим почти уверен, что это Баязид прогнал ту, что была опасной.       Эта принесёт ему новый день.

***

      На этот раз он может контролировать себя.       Селим просыпается с лучами солнца — они, мягко ласкающие его измученное болезнью лицо, словно отрезают те сны, что он видел так долго. Казалось, им не будет завершения — и каждый был полон особенной боли, о которой хотелось бы навсегда забыть. Селим знает, что так мучения тела отражались в его разуме, так он справлялся с ней, и потому сегодня он может открыть глаза, дрожащей рукой поправить растрёпанные волосы и в зеркале в углу увидеть своё посеревшее отражение.       Тот, кто смотрит на него оттуда, больше похож на мертвеца.       Тяжело рассматривать себя издалека — но заметна мучнистая бледность лица, краснота белков глаз и почти впавшие щёки. Селим видел такое — и знает от чего это бывает, а боль в груди, что сковывает каждый его вдох и выдох, не оставляет никаких сомнений.       Его отравили.       Кто-то хотел убить его.       В соседней комнате слышны голоса — в начале тихие, они нарастают, и Селим узнаёт в них Баязида и Мурада. Брат зол, и ярость, сквозящую в его голосе, не унимают просьбы племянника, и чьи-то тихие оправдания, отдаленно напоминающие Селиму о главном лекаре. — Что, если он не очнётся? — Это м-маловероятно… Кризис уже миновал и… — Миновал?! — Баязид старается быть тише, но голос его звенит от напряжения. — Поэтому он лежит там и не приходит в себя?! — Дядя… — Мурад. — Селим хорошо представляет себе предостерегающий взгляд брата. — Не смей выгораживать его. — Я лишь хотел сказать, что отец непременно придёт в себя. — Голос сына слабо дрожит, но он старается говорить твёрдо. — Он… должен.       На короткое время воцаряется тишина — Селим слышит лишь прерывистый выдох и шаги, что совпадают с тяжёлыми словами: — Если он не очнётся, я казню всех своими руками. И Нурбану будет первой.       Селим вздрагивает от этих слов — и изумлённый взгляд его встречает точно такой же, от вошедшего в комнату Баязида. Долгое мгновение он стоит, не шевелясь, а затем бросается к его постели, стремительно беря Селима за руку. — Ты жив.       Он целует пальцы Селима, и собственные ладони его дрожат — как ни дрожали ни разу, даже когда Баязид был на краю смерти. Взгляд его не передать словами — но безумие постепенно отступает, обращаясь той особенной, яростной любовью, с которой взирает тот, кто чуть не потерял возлюбленного. — Селим…       Невероятных усилий стоит дотянуться хотя бы до его лица — но мягко Селим касается смуглой кожи кончиками пальцев, и осторожно стирает слезу, не замеченную Баязидом. Он ластится к его ладони, перехватывает своей и прижимает к щеке, замирая так на мгновение. Лицо его в начале выражает невыносимую боль — и спрятанные за ней страхи ранят сердце Селима своей невероятной силой. Но Баязид не даёт узнать их ближе — жмурится, и улыбка озаряет его лицо, а в глазах, которыми он смотрит на Селима теперь, нет и следа того, что мучало его всего несколько секунд назад.       Раньше Селим поверил бы ему.       Теперь знает, что Баязид, волнуясь о нём, так скрывает собственную боль. — Я с тобой.       Он хрипит, но это уже почти его голос — и улыбка тоже напоминает прежнего его, хотя Селим больше не видит своего отражения. Это понятно по Баязиду — по тому, как расслабляются его напряженные плечи, как уменьшается ломаная линия между бровей, и потому, что в прикосновении его беспокойство постепенно уступает место нежности. — Отец?..       Это Мурад — Селим оборачивается, видя, как сын смотрит на него теми же глазами, какими только что смотрел Баязид. Но он слишком юн — и потому не скрывает истинных чувств, бросаясь к его постели в горьких слезах. — Отец!       О, бедный, бедный милый Мурад — Селим успокаивает его полушепотом, с трудом заставляя свой голос звучать ровно. Баязид помогает ему приподняться в постели, и садится рядом, поддерживая, пока Селим разговаривает с сыном. — Посмотри на меня, Мурад.       Молчаливое присутствие Баязида будто придаёт ему сил — и Селим уверенно сжимает руку сына в своей, почти не показывая того, как ему плохо на самом деле. Слишком много тревоги в его дитя — и слишком многое выпало на его долю за эти дни, если только до Селима верно дошёл смысл их обрывистого разговора. — Не плачь, сынок. — Он улыбается, слабо, но так, как родитель улыбается только своему ребёнку. — Я снова с тобой.       Мурад кивает — уже достаточно зрел, чтобы обрести спокойствие в этих словах и даже смочь улыбнуться в ответ. Селиму не нужно всматриваться, чтобы увидеть, что он изменился за это время — печать тяжелого решения легла на плечи его сына, состарив взгляд и выражение лица. И лишь теперь оно приобретает прежнее воодушевление — облегчение дарит эту возможность, хотя и никогда не изменит случившегося с Мурадом. — Я так рад, что вы живы, отец.       Он осторожно сжимает его руку в своей — почти такой же большой ладони. Как и любой отец, в этот миг Селим хочет лишь прижать сына к сердцу — но сделает это позже, потому что есть бремя, которое он должен снять с него прямо сейчас. — Я никогда не оставил бы тебя столь рано, Мурад. А теперь расскажи мне о том, что случилось.       Воцаряется тишина — и в звенящем её напряжении Селим чувствует весть приближающейся беды. Молчит Мурад, молчит Баязид, потому что в тот миг, когда будет произнесено первое слово, оно навсегда разделит прошлое и настоящее.       И с ним Селиму придётся заново учиться жить.