И что ты будешь делать

— Что случилось?       Стоит лишь Селиму затворить за собой двери, как Баязид понимает, что что-то не так — поднимается со своего места и подходит ближе, беря его ладонь в свою. Селим крепко переплетает их пальцы и вместо ответа упирается лбом в широкое плечо брата, словно бы прячась от бури внутри себя — горечь и страх снедают его, так и не ослабив силы. — Мне доставили два письма. Одно — от Повелителя и второе от Михримах. — И что же в них было? — Баязид целует его в макушку и мягко оглаживает волосы, нехитрой лаской уменьшая тревогу Селима. — Что заставило тебя беспокоиться? — В первом письме Повелитель приказывает Мураду немедленно явиться во дворец.       Он чувствует, как каменеет тело Баязида и вдох, против его воли, прерывается на высоте, причиняя боль. — … Ты уверен, что письмо писал сам Повелитель? — Это его рука. — Селим ощущает приступ тошноты от одной мысли о том, что должен произнести подобные слова. — Во втором же письме Михримах предупреждает меня о том, что Повелитель мог замыслить причинить Мураду зло.       Рука Баязида на его плече на краткий миг сжимается слишком сильно — он быстро справляется с собой, но Селиму не нужно смотреть в глаза, чтобы увидеть в них те же чувства, что мучают его самого. — Ты говорил с Мурадом? — Да. И он никуда не поедет. — Это единственное верное решение. — Баязид задумчиво обнимает его, и в кольце его рук Селиму будто легче дышать. — Можешь не пытаться быть сильным передо мной, Селим. Я чувствую, как тебе больно.       От этих слов сжимает грудь — как же долго он был один в своих тревогах и печалях, и, теперь не кто-то, а именно Баязид готов разделить их с ним. Селим хотел бы всегда быть для него самым сильным и бесстрашным — ведь он старше и хочет защитить, но в этот миг признает, что сам нуждается в помощи не меньше.       И может открыть ему и эту часть тебя. — Я боюсь, Баязид. Если бы ты знал, как я боюсь. — Он прижимается к брату крепче, и голос подводит его, срываясь на шепот. — Я боюсь каждый день, боюсь того, что говорю и что делаю, боюсь, что допущу ошибку. Мне невыносима мысль, что с тобой или детьми может что-то случиться, ведь тогда я… — Слёзы подступают к горлу, душат, словно удавка. — Я… — Селим. — Баязид осторожно касается его скул, заставляя посмотреть на себя. — Ты не умрёшь, Селим. Никто не умрёт.       Он обнимает так уверенно, и дарит столько тепла, что Селим не может сопротивляться — и потому прижимается к его груди, позволяя себе быть слабым. Он плачет — как не плакал уже давно, и тепло Баязида, его широкие ладони служат тем якорем, что не дают страхам забрать Селима в тьму, которой он так страшится. — Я с тобой. Я буду с тобой до последнего своего вздоха.       Селим жмурится, и поднимает голову — как много любви светится в этих глазах, таких красивых и строгих, словно крона векового дуба. Его листья темны, и жилы их полны силы — меняющиеся каждый сезон, они хранят память о прошлом, мудрость десятилетий, чью власть невозможно оспорить. Корни этого дерева глубоко в земле — и именно так и выглядит Баязид в этот миг, уверенный, разумный и непоколебимый. Когда он приехал сюда, то был, словно сожжённое пожаром древо — теперь же Селим прячется в его руках, словно в густой тени, доверяясь разуму и силе брата. — Обещай мне только одно. — Селим тянется к нему, почти касаясь губами губ. — Обещай беречь себя и свою жизнь, Баязид. — … Я сделаю всё, что ты захочешь.       Он целует его — с той силой чувств, от которой дрожат руки, и в груди теснится чистый огонь. Селим отвечает, позволяя их языкам говорить вместо них — каждое движение будто слова, которым не находится места в сбитом дыхании. Можно ли поцелуем поведать о силе любви, а прикосновением рассказать как сильно ты нуждаешься в ком-то? Станет ли ответом взмах ресниц, поспешные объятия, и будут ли красноречивы стоны, что рождаются от пламени сердца? Селим говорит — так, как умеет, бесконечно показывая Баязиду силу своей привязанности, нетерпеливой страсти и любви, что наполняет всё его существо.       И брат отвечает тем же.

***

— И всё же, я думаю, что ты должен написать ей.       За окнами хижины темнота — полупрозрачный шёлк, сливающийся с синевой неба, на котором горит серебряный рожок месяца. Воздух наполнен теплом — мягким, чуть влажноватым от тихого дождя, что мерно стучит по крыше, напитывая собой землю. В камине пылает жаркий огонь, и звук сухого дерева, преклоняющегося перед этим жаром, успокаивает разморенного Селима. Он будто в неге, и мысли его текут неторопливо — после того, как они с Баязидом занялись любовью, он уснул на его груди, и впервые не видел никаких сновидений. Тревога исчезла, будто её и не было — и даже о прочем, Селим думал спокойно, не позволяя дурным мыслям вывести себя из равновесия.       Они справятся.       Вместе.       Он смотрит на Баязида — тот недовольно хмурится, едва пробуя щербет, и отставляет его в сторону, утираясь салфеткой. Селим едва заметно улыбается, решая пригубить свой — сегодня напиток необычно кислит, и он убирает его в сторону, сделав ещё пару глотков.       Нужно сказать Али-аге, чтобы больше не использовал таких ягод. — Если ты считаешь, что я должен, то напишу. — Михримах беспокоится за тебя. — Баязид задумчиво смотрит на него, очевидно, стараясь подобрать слова. — Знаю, что вы не особенно ладите, но думаю, что так будет правильно. — Я боюсь не того, что она может предать нас. — Селим вздыхает, смотря в окно. — А того, что её выдаст случайная радость от новости о том, что ты жив. — … Я доверяю сестре. Но тебе я верю безгранично. Поступай так, как сочтёшь нужным.       Селим поворачивается, ловя взгляд брата — серьёзный, словно бы подтверждающий его слова. Этот разговор дался им непросто, но Селим рад, что Баязид всё же прислушался к нему — ему бы и самому хотелось утешить Михримах как можно быстрее. Слова в конце её письма ранили их обоих: сестра писала, что, несмотря на многие разногласия, её душа горит в огне от одной лишь мысли о то, что кто-то из детей Селима или он сам, может последовать за Баязидом.       Ещё одной смерти она не перенесёт. — Я понимаю твои чувства, Баязид. — Селим протягивает руку, мягко касаясь его плеча. — И ценю твоё доверие. Я пленник тех же мыслей и надежд, но пусть то, что ты жив останется тайной немного дольше. И обещаю, я найду способ лично рассказать об этом Михримах так, чтобы не подвергнуть никого опасности.       Баязид перехватывает его ладонь и крепко целует, бережно касаясь покрытой мозолями кожи. Селим не сопротивляется, когда брат целует его в запястье, затем в сгиб локтя, и приникает ко лбу, слегка задевая губами растрепавшееся золото волос. — Знаю, Селим. И потому принимаю любое твоё решение.       Селим улыбается, подставляясь под ласку — от тепла и нежности Баязида его снова начинает клонить в сон. Этот день был долгим — особенно выматывающим, поэтому не удивительно, что виски наливаются тяжестью и глаза будто слипаются сами собой. — Я так устал. — Он зевает, смеясь от поцелуя в нос. — Прости, Баязид, но я пойду к себе. — Ты знаешь, что мне каждый раз тяжело отпускать тебя. — А мне тяжело уходить. — Селим прижимается к его щеке, целуя. — Но всё это временно. Почему ты снова не пьёшь своё снадобье? — Моя рана уже зажила. — Баязид недовольно вздыхает. — Не понимаю, почему твоя стража продолжает заваривать мне эти травы. — Потому что лекарь сказал тебе принимать их ещё неделю. — Селим хмурится, беря в руки стакан. — Тебе нужны силы, Баязид. — В своей заботе обо мне ты порой невыносим. — Брат смеется, мягко обнимая его за талию. — Я выпью только, если ты выпьешь половину. — Ты как ребёнок. — Селиму вовсе не хочется снадобья, но кажется, что он вот-вот уснёт, а сил на споры с Баязидом у него нет. — Вот, держи.       Он делает несколько добрых глотков, морщась от привкуса, который не перебивает даже мёд. Баязид с усмешкой забирает стакан из его рук, не отпуская ладони, и залпом опустошает остатки, ничуть не меняясь в лице. — Спокойной ночи, Селим.       Он снова целует его руку на прощание, и улыбается так довольно, что Селим готов простить ему всё на свете. Нехотя он поднимается на ноги, ощущая в теле одновременно тяжесть и лёгкость — кажется, будто даже голова слегка кружится, и ему точно стоит скорее лечь в постель. — Я приду завтра. Спокойной ночи, Баязид.       Он улыбается на прощание, и выходит прочь, неторопливо направляясь к своим покоям. Коридор сегодня кажется особенно длинным, и, оказавшись внутри, Селим сбрасывает кафтан, особо не заботясь о том, куда летит вся прочая одежда. Обессиленный, он падает на постель, он думает о том, чтобы новый день настал как можно скорее — и, тогда, после всех дел, он снова может увидеть Баязида. С этими мыслями его веки смыкаются сами собой, и тело кажется почти невесомым — затихают все звуки, и ночь укрывает Селима, словно покрывало, обещая самый сладкий и самый крепкий сон.       Никто не знает, что от него он не проснётся следующим утром.