И что ты будешь делать

      Этим вечером в санджаке особенно тихо — даже птицы, ненароком поющие свои песни на закате, сегодня молчат, вкушая чарующее спокойствие. Бывают такие дни и ночи, когда все ощущается иначе — будто каждый момент, каждая часть сущего становится гармоничным. Любое событие кажется правильным, и не приносит зла или огорчения — просто никто не способен на него. И сегодняшний день именно такой — Селиму доставляет особенное наслаждение всё, от запаха цветочного масла, до лучика солнца, мелькнувшего в прощальной синеве. Кажется, что Баязид тоже чувствует это — и разговоры их, одновременно важные и нужные, не полны тяжести или сожалений. Они лежат в постели, любуясь на сумеречное небо — то меняет свой цвет с каждой минутой, и зажигает далёкие и прекрасные звёзды, стремясь украсить себя их светом. Баязид вспоминает детство, и теперь говорить об этом легко — Селим даже смеётся над тем, что раньше казалось обидным, ведь брат разрешает многие его сомнения.       Как же хорошо просто быть рядом с ним.       Смятая постель хранит их тепло и запахи покрытых испариной тел — Селим знал, что они не смогут удержаться от единения, пусть и спешного. Стоило лишь закрыть за собой дверь, и их руки срывали одежду, а губы жадно искали чужие — и Селим упивался каждым мигом, в котором они открывались друг другу. Их откровенность продолжалась даже после того, как утихла страсть — и теперь брат крепко держит его ладонь в своей, прижимаясь своим плечом к его плечу. Тепло Баязида, его хрипловатый голос и мягкая улыбка смягчают сердце Селима, изгоняя из него страхи и обиды — он и помыслить не мог о подобном, а теперь держит в своих руках самое настоящее счастье. — Я люблю тебя, Баязид.       Брат умолкает и смотрит на него — Селим не отводит глаз, стараясь запомнить каждую его эмоцию, каждую черту меняющегося выражения лица. Вот Баязид немного удивлен, затем смущен, и вдруг уже в глазах его отражаются все те же чувства, что владеют Селимом. Он редко показывает всего себя — всю ту силу, с которой любит, но тем ценнее моменты, когда Баязид настолько откровенен с ним. — Я тоже люблю тебя, Селим.       Он крепко сжимает его пальцы в своих, и тянется к Селиму, мягко целуя. Чем больше ночей они проводили вместе, тем искусней Бязид становился в доставляемом наслаждении — иногда Селиму казалось, что брат знает его лучше, чем он сам. Одинь лишь поцелуй заставлял волноваться, и, хотя в Селиме не было сил на большее, каждый раз он ощущал сладостный, томительный трепет от прикосновений брата. — Баязид… — Да?       Брат гладит его по щеке, виску, не отводя взгляда — недавно он сказал, что Селим кажется ему самым красивым. Селим мог бы сказать то же — он понимает всех женщин и всех мужчин, что пали и падут, очарованные этими тёмными глазами. Сквозь насыщенную зелень, плодородную тьму и яркие всполохи золота на Селима смотрит лучший из людей — он уверен в этом, и потому говорит то, что уже давно должен был сказать: — Я хочу, чтобы ты стал следующим султаном.       Брат не удивлён — но тяжело вздыхает, и качает головой, будто всё ещё не до конца принимая это решение. — Почему, Селим? — Потому что вижу в тебе истинного правителя Османской империи. — Селим прикасается к губам брата, скользит по тёмной бороде, скуле. — Ты — тот, кто принесёт мир и процветание, тот, кто будеть любить и защищать свой народ. И я буду рядом, Баязид, если ты только захочешь этого. — Мне ничего не нужно без тебя. — Баязид перехватывает его ладонь, целует, опаляя кожу горячим дыханием. — Я пойду на это только если ты обещаешь быть рядом. — Обещаю. — Селим знает, что это — не утешение и не пустые слова. — Ничто и никто не заставит меня отказаться от тебя. — Знаю. — Баязид улыбается — той самой уверенной, спокойной улыбкой человека, который не сомневается ни на миг. — Теперь я точно знаю это. И чувствую то же, Селим. — … Тогда иди ко мне.       Он несдержан, когда притягивает брата к себе, когда касается его сильной шеи, плеч, целуя в припухшие губы. Оказывается, Селим жаден, ревнив, и хочет, чтобы Баязид всегда относился к нему так — стремился к нему, как всякий человек стремится к воде и воздуху, не представляя без них своей жизни. Ведь сам в плену этих желаний — и пусть раньше он опасался таких чувств, теперь свободно отпускает их, зная, что они всё равно идут по одному пути.       Больше он не боится любить.

***

— Тебе точно нужно туда идти?       В комнате светло от лучей солнца — давно минуло утро, и птицы вовсю поют в своих гнёздах, возвещая о новом дне. Селим сидит на краю постели, а Баязид обнимает его со спины, не желая отпускать — и самому Селиму не хочется никуда уходить. — Я вернусь к обеду, обещаю. — Он целует Баязида на прощание и поднимается, поправляя кафтан. — Ведь я сам назначил это собрание, и обещал детям позавтракать вместе. — У тебя слишком много дел. — Брат встаёт следом, провожая Селима. — Кажется, я никогда не нёс столько ответственности, сколько лежит на твоих плечах. — Я мечтаю о том, чтобы её было меньше. — Селим улыбается, около двери поворачиваясь к Баязиду. — Особенно, когда должен уходить от тебя.       Вместо ответа брат снова тянется к нему — рукой преграждает путь, и Селим не сопротивляется, охотно отвечая на поцелуй. Какой бы длинной не была ночь, её всё равно не хватит никому из них — и порой, казалось, что чем дольше они держат друг друга в объятиях, тем сильнее становится их голод. — Я… вернусь. — Селим протяжно вздыхает, пока Баязид покрывает поцелуями его шею. — Ох… — Не хочу отпускать тебя. — Баязид шепчет в его кожу, целует, тесня Селима к себе. — Ты словно амброзия, и чем больше я пробую, тем больше желаю. — Это ты сводишь меня с ума. — Селим находит его губы, шепчет, не в силах удержаться от прикосновений. — Я бы остался так с тобой навсегда. — … Если бы это было возможно. — Баязид отвечает не сразу, и в глазах его отражается то же, что пленило сердце Селима. — Иди же, но помни, что я жду тебя.       Он отпускает его, но задерживает в ладони руку Селима — и нежно касается костяшек губами, почти невесомо и мягко. Кожа в этом месте словно обласкана солнцем — и тепло от ласки Баязида устремляется к сердцу, согревая всего Селима. — Я обязательно вернусь.       Он всё же находит в себе силы уйти — и не оборачивается, зная, что не выдержит и захочет вернуться снова. Ноги, будто отяжелевшие, не хотят идти, но Селим всё же приказывает себе, зная, что не может иначе.       Ведь на нём действительно большая ответственность.

***

— Но отец… как же так?       Селим не желал этого разговора — и более того надеялся, что Мехмед не узнает об этом никогда. Сегодняшняя беседа не должна была стать омрачённой подобными словами — но пришедшее утром письмо не оставляло Селиму выбора.       Султан Сулейман немедленно желал видеть Мурада во дворце.       В другое время Селима не огорчили бы эти строки и не посеяли смуту в его сердце, но спустя час другой гонец принёс письмо, которого никто не мог ждать — и написано оно было рукой Михримах-султан. Никогда бы сестра не решилась написать подобного, если бы не была твёрдо уверена в своих словах — слишком хорошо Селим знал её мудрость и холодный ум.       По её словам, Повелитель мог причинить шехзаде Мураду вред.       Селим даже думать не мог о подобном и сжёг письмо сразу же после прочтения, как того и просила сестра. Очевидно, что с каждым днём разум Повелителя становился всё более тёмным — и было там место таким мыслям, от которых в жилах Селима стыла кровь. Из всех внуков султана Сулеймана в живых остался один лишь Мурад — и неужели поэтому тот мог увидеть в нём угрозу?       Неужто и правда полностью утратил прежнего себя? — Папа…       Селим вздрагивает, обращая взор на сына — Мурад почти никогда не позволял себе называть его так. Он стал совсем взрослым, сильным и мужественным, но в этот миг смотрел глазами ребёнка, что ищет у родителя защиты и опоры, ибо мир его вдруг пошатнулся. — Но… как же так?       В его глазах непролитые слёзы — почему так жестока с ним судьба, и тот, кого Мурад любит не меньше отца, должен причинить ему эту боль? Селим знает — таковы уроки мира, жизни, но, как каждый любящий отец, страдает от того, что его ребёнок столкнулся с этим. — Мурад. — Он берёт руку сына в свою, ощущая в ней слабую дрожь. — Ты юн и твоё сердце чисто, но ты должен понять всё об этом мире, если хочешь счастливо жить в нём. Наш Повелитель не тот, кем был прежде — страдания и болезнь изменили его, истощили разум и дух, оставив подобие того, кем он был когда-то. Сохрани в своём сердце этот облик, но понимай, с кем имеешь дело теперь. Это тяжело, Мурад, но я рядом с тобой, и верю, что ты справишься с этим.       Каждое слово режет собственное сердце — как же рано должны дети осознавать боль и подлость этого мира. В один миг взрослеть на тысячу лет, и так оставлять позади безмятежность и нежную юность — лишь тяжёлые уроки позволят в дальнейшем защитить себя и тех, кто дорог. — Я… понимаю. — Мурад сжимает его пальцы в ответ. — Поэтому я должен сказаться больным и не ехать? — Да, мой милый шехзаде. — Селим тянется к его лицу, стирая с щеки одну-единственную слезу. — Нам придётся сделать это. — Но неужели мы не можем помочь Повелителю? — Он всё же смотрит с надеждой — последней, что отделяет его от разбитого на осколки сердца. — Ведь есть же лекари, чьё искусство велико. — Мы приходим в этот мир и однажды покидаем его, Мурад. Век, отмеренный человеку, даже если тот велик, в сущности бесконечно мал. Однажды настаёт то время, когда мы должны смириться и познать боль утраты — ведь на всё воля Аллаха, сын.       Он понимает — Селим видит это в его глазах, пока что не умеющих скрывать от других правду. Ему тяжело — и сейчас эта тяжесть едва выносима, но Селим знает, что нет иного пути для каждого, кто хоть когда-нибудь родился на этой земле. — Я сделаю всё, как вы сказали, отец. — Не сразу, но он успокаивается, и взгляд его обретает умеренную твёрдость. — Мне тяжело смириться, но я знаю, что так нужно. — Всё наладится, Мурад. — Селим мягко улыбается сыну, хотя и ощущает острую горечь в душе. — Однажды, эта мысль больше не сможет причинить тебе боль. — Спасибо за вашу мудрость. — Мурад на краткий миг сильно сжимает его ладонь и отпускает, всё же сумев окончательно взять себя в руки. — Если позволите, я вернусь в покои и обдумаю ответное письмо. — Само собой. Иди, Мурад.       Селим отпускает сына, стараясь не думать о неприятной тяжести в собственном сердце — эти письма пронзили его с не меньшей силой и причинили не меньшую боль. Настанет ли для него миг, когда страданиям наступит конец, и, думая об отце, он ощутит лишь тепло и любовь, без примеси горечи и грусти?       И не решится ли тот на нечто ужасное?