И что ты будешь делать

      Пар поднимается к самому потолку — ластится, словно живой, согревая продрогшее тело Селима приятным теплом. Он всегда любил хамам и порой приходил сюда для того, что провести пару часов в спокойствии и расслаблении, когда ничто не требовало его внимания. Эти моменты всегда были особенно драгоценными — Селим будто бы исчезал ото всех в тишине и тумане нагретого воздуха, и мысли, что тяготили его, отступали, позволяя ощутить себя свободным. Но сейчас он не может того же — стоит лишь дверям распахнуться, как напрягается каждый мускул в теле, а глаза жадно впиваются в наконец пришедшего брата. — Баязид. — Селим.       Он обнажен как и сам Селим — лишь туго замотанная накидка на бёдрах скрывает то, куда против воли возвращается взгляд. Его брат слишком мужественен и слишком красив — Селим никогда не был также крепок телом, и с трудом заставляет себя отвести взгляд, смотря на лицо Баязида. Его выражение скорее прохладно, чем враждебно, но даже так есть чего опасаться — если бы взгляд брата мог обратиться в лезвие, то сейчас не осталось бы ничего целого на его пути. — Всё… в порядке?              Селим должен и хочет спросить — его смущает та острота, с которой брат смотрит на него. Язык будто пристывает к нёбу, а тело полнится странной дрожью — это не страх, но волнение, с которым тяжело справиться. — Тебе вправду интересно?       Баязид широкими шагами подходит к нему — садится на каменный выступ напротив, складывая руки на коленях. Вся его поза выражает спокойствие и контроль над ситуацией — в то время как Селим снова ощущает неуверенность в себе самом. — Ты знаешь, что я беспокоюсь о тебе. — В самом деле? — Баязид усмехается. — Поэтому я не видел тебя столько дней? Из-за твоего беспокойства? — Тому была причина. — Селим берется за плашку с водой, не замечая, как чересчур сильно сжимает металлический край. — Мне нужно было время. — Для чего? — Баязид подаётся вперёд, вопросительно изгибая бровь. — Чтобы подготовить пламенную речь о случившемся? — Даже если и так, разве я не имею на это право? — Селим сам не знает, почему вдруг испытывает прилив горячего жара от едва заметной злости в голосе брата. — Разве то, что случилось, не поразило тебя также сильно?       Баязид молчит — смотрит задумчиво, будто ища в Селиме нечто, известное ему одному. Селим не знает, находит ли он то, чего желает, но взгляд брата будто смягчается, переставая колоть сотнями игл. — Нет, Селим. Я отношусь к произошедшему иначе, чем ты. — Иначе? — Селим хмурится, не понимая. — О чём ты? — Это ты пришёл и умолял забыть. Не я.       Селим не находится с ответом — лишь потому, что не до конца понимает значение этих слов. Говорят ли они о том, что Баязид вовсе не злился на него и не придавал случившемуся слишком много значения? Для Селима такое непривычно, но быть может его брат имеет куда более свободные нравы и отнёсся к той ночи как к недостойному внимания пустяку? — О, Селим. — Баязид вдруг поднимается со своего места и подходит слишком близко, возвышаясь, будто гора над рекой. — Клянусь, я различаю каждую мысль в твоих глазах, и вижу, что ты снова не понял моих слов.       Теперь он действительно злится — Селим видит это по жесткому изгибу губ, излому бровей, сведенных, словно натянутая тетива. Брат склоняется к нему, опираясь рукой в стену за головой Селима — и вызывает в нём острое чувство опасности, от которого сводит бёдра и колени. — Баязид… — Молчи. — Брат так близко, что их губы почти соприкасаются в сбившемся дыхании. — Тебе так понравилось прятаться от меня, что никак не можешь прекратить.       Селим вздрагивает, когда Баязид порывисто целует его — настойчивое прикосновение губ вызывает внутри настоящий пожар. Селим невольно охает, и брат пользуется его слабостью — мгновенно углубляет поцелуй, проходясь языком по внутренней стороне губ и плотно сжатым зубам. Селим помнит — слишком хорошо и ясно ту ночь и каждую за ней, и потому едва находит в себе силы сопротивляться — более всего он желает ответить, сдавшись на чужую милость, но вместо этого цепляется за отголоски разума, с трудом отталкивая брата. — Что ты… — Помнишь, ты спрашивал, можешь ли что-то сделать для меня? — Баязид не позволяет ему отстраниться, шепчет губами в губы, сводя с ума. — Помнишь, Селим? — … Да. — Селима прошивает крупной дрожью и тяжелый выдох брата оседает на коже касанием, которое он хочет запечатлеть навечно. — Баязид, я… — Тогда не сопротивляйся.       Голос разума тонет в немом крике, когда Баязид жадно целует его шею и скользит ладонями по обнаженному торсу, покрытому капельками пота. Селим, будто висельник, судорожно глотает тяжелый и душный воздух, умоляя себя не издавать ни звука и в то же время пытаясь остановить брата. Баязид глубоко вдыхает его запах, ведя носом в укромном местечке за ухом — и в Селима будто бьёт молния, с самого неба проникшая сюда сквозь перекрытия дворца.       Он понимает всё. — Баязид… — Он зовёт брата и ждёт пока тот поднимет голову, взглянув на его лицо. — Ты… хочешь меня?       Его колотит как в лихорадке, как только эти слова срываются с губ — но это то единственное и правильное, о чём он должен говорить сейчас. Если бы Баязид сожалел о случившемся, если бы не хотел этого, то никогда бы не сделал подобного первым. Брат смотрит на него — задумчиво, и вдруг берёт его ладонь в свою, переплетая их пальцы вместе. — Да. Я сотни раз представлял тебя под собой. Как ты сам приходишь ко мне, как отдаёшься, как признаёшься в бесконечной любви. — Ты… что?       В Селиме будто замирает каждая клеточка — и даже его сердце на миг перестаёт биться, жадно ожидая дальнейших слов брата. Но ведь он не ослышался — и не придумал, и если вдруг это сон, то он не хочет и не будет просыпаться, пока Баязид не скажет ещё хотя бы слово. — Я устал скрываться, Селим. — Брат прижимает его ладонь к своей груди, и Селим чувствует, как под пальцами размеренно бьётся чужое сердце. — Хватит тайн и недомолвок. Не было ничего слаще, чем держать тебя в своих объятиях, пока ты выстанывал моё имя. Я помню твоё сбитое дыхание, твои слёзы и жадность наших поцелуев. И всё это я делал и делаю потому, что желаю тебя.       Он тянет его ладонь к себе и целует — в самый край, скользит губами по запястью и к пальцам, заставляя кожу пойти мурашками. Селим наблюдает за ним, не в силах оттолкнуть, противостоять, возразить — потому что отчаянно хочет принять всё то, что Баязид дарит ему в этом откровении. — Но… — Он собирается с силами, мыслями, страшась и нуждаясь одновременно. — Ты же… ты ненавидел меня. — Да. Я сгорал, сходя с ума от мысли, что ты предал меня. — Глаза брата темнеют, обращаясь бурей, в чьей тьме исчезает всё прочее. — И потому любил и желал всё отчаяннее. Потому страдал изо дня в день. — Баязид. — Селим чувствует, как сходит с ума его сердце, и боится, что то разорвётся, не в силах справиться с самим собой и с признанием. — Я… Я так люблю тебя, Баязид. — Кажется, по его щеке стекает слеза, непрошеная слеза. — Но мы не можем… Ты… ты ведь знаешь устои. — Наш дед имел целый гарем из мужчин. — Баязид тянется к нему и с какой-то особенной нежностью стирает влажную дорожку со скулы. — Отец любил Ибрагима-пашу вовсе не как друга. Почему же мне нельзя желать тебя? — Потому что я брат тебе. — О, это слёзы, текущие против его воли и вопреки чувствам, что когтями раздирают изнутри. — Мы родные друг другу, Баязид. — Мне всё равно. — Баязид улыбается ему, уверенный, спокойный и его голос будто наполняет Селима той же стойкостью. — Я лишь хочу тебя в своих объятиях, и вижу, что и ты желаешь того же. Поверь мне, Селим, наши чувства — вовсе не грех.       О, Аллах — да простит он своего раба, ибо Селим знает, что не найдёт в себе сил отказаться от Баязида сейчас. Он сам тянется к брату, прижимаясь своими губами к его — этот поцелуй скорее целомудренен, но полон чувств такой силы, что оба они оказываются внутри бури, от которой сбегали так долго. Селиму кружит голову — искренность брата, дарованная взаимность, и он со страхом и вожделением думает о том, как долго Баязид был пленником этих желаний. Но после — обо всем этом он подумает после, а сейчас просто обнимет брата и спрячет заалевшее лицо на его широкой груди. — Селим?..       Баязид обнимает его в ответ — держит так осторожно, и так крепко, словно боится отпустить и причинить случайную боль. Селим глубоко выдыхает — сейчас он не способен говорить о чём-либо, и хочет лишь побыть с братом рядом как можно дольше. — Селим. — Баязид дожидается, когда он поднимет голову и посмотрит на него. — Ты принимаешь меня?       Что он может ответить, кроме как «да»? И пусть это безрассудная, отчанная глупость, пусть после он ужаснётся своей смелости, но сейчас Селим должен признать, что всё решил уже давным давно.       Баязид всегда был в его сердце.