И что ты будешь делать

      Селим.       Ему знаком этот глубокий голос — его обладатель зовёт мягко и в то же время настойчиво, будто очень давно ждёт, когда же Селим ответит. Он хочет — но дремота так приятна, что нет никакого желания просыпаться — вместо этого Селим предпочёл бы ещё раз услышать как этот мужчина зовёт его по имени.       Селим.       Брат мой.       Это Баязид — и Селим нехотя открывает глаза, различая фигуру в полуотстветах почти погасших свечей. Это и вправду он: нависает сверху, осторожно прикасаясь к лицу Селима, и будто нет ничего мягче этого — с такой нежностью грубые ладони скользят по коже. Селим невольно подставляется под руку брата — так хорошо и тепло от неторопливой ласки, осторожности, с которой он дотрагивается до него. — Баязид…       Брат улыбается, когда Селим зовёт его — склоняется ближе, обдавая запахом дерева и соли. Селим вдыхает поглубже — ему нравится, как пахнет Баязид, и когда их лица оказываются совсем близко, воздух полнится мускусным ароматом его разгоряченного тела. Пахнет теплой кожей, молоком, и чем-то едва уловимым — Селим не успевает разобрать до того, как губы брата накрывают его, увлекая в неторопливый поцелуй. Он отвечает охотно, оглаживает широкую спину, не понимая почему брат до сих пор одет. Хочется ощутить под ладонями его горячее тело, твёрдую силу мышц, вместо отстраненной грубости ткани. Будто читая его мысли Баязид избавляется от рубашки, и углубляет поцелуй, сильнее прижимая Селима к себе — в этот раз он не даст сбежать, и властность его прикосновений служит тому подтверждением. Селим загорается — когда язык брата настойчиво проникает в его рот, подчиняет, вытесняя все прочие мысли из головы. Жарко, и он послушно разводит ноги, теснее вжимаясь в брата — несдержанный стон против воли срывается с распухших от поцелуев губ. — Селим. — М-мх?       Он зовет его, не прекращая поцелуев — губы жадно скользят ниже, к изгибу шеи, кусают и ласкают, заставляя содрогаться от удовольствия. Почему же они не делали так раньше — что удерживало их от самого правильного на свете решения? Селим выгибается, открывая брату больше покрытой испариной кожи — вожделение кружит голову, от которого звенит каждый мускул в его теле. От ласк языка сводит колени — Баязид скользит вдоль впадины между ключиц и до подбородка, слабо прикусывает его, вырывая у Селима новый стон. Он сам тянется к брату — за поцелуем, одновременно желая сорвать с него остатки одежды, но Баязид останавливает его, заглядывая в глаза. — Селим. — Да? — В нём нет ни капли терпения и нет сил ждать ещё. — Говори, Баязид. — Селим. — Брат останавливает его руки, прижимая те к своей груди. — Селим. — Да. — Селим тянется к нему, но Баязид будто вдруг оказывается далеко от него. — Что ты… — Пора просыпаться.       Он хватает ладонью воздух — и приходит в себя, сидя в постели, освещённый первыми лучами восходящего солнца. Грудь бешено вздымается, а по спине текут капли пота — Селим опускает взгляд, не веря тому, что видит.       Снова всё было… видением?       Здесь не было Баязида?       Со стоном он опускается на подушки, закрывая ладонями пылающие румянцем щёки. Опять этот сон — отличающийся лишь деталями, но самое главное остаётся неизменным. Тяжесть прикосновений кажется слишком настоящей — и он оттягивает ворот рубахи, не зная, как усмирить бешено колотящееся сердце.       Это уже десятая ночь.       Наверное, он всё же сошёл с ума.       Селим поднимается на ноги, протягивая руку к кувшину с водой — мелкая дрожь в непослушной ладони уже не злит, ибо он знает, что она скоро пройдёт. Так она исчезала каждое утро — через час или два, когда ему удавалось успокоить себя и обуздать непрошенные образы. Но останутся воспоминания, а хуже того — мысли, которые будут преследовать его ежечасно.       В первую ночь Селим списал всё на собственную впечатлительность.       Во вторую — решил, что заболел.       В третью позвал лекаря, который не обнаружил признаков душевного расстройства.       В четвертую и последующие он не смог найти для себя оправданий.       Он делает глоток — прохладная вода не дарит успокоения, но позволяет хоть немного совладать с собой. С каждой ночью делать это всё труднее — хоть бы и вовсе не ложиться спать, но дела санджака изматывают настолько, что с заходом солнца его глаза против воли закрываются сами собой. Сны его — враг, и Селим стал сонлив, рассеян, а вчера задремал прямо во время совета, немало обеспокоив пашей и слуг.       Больше так продолжаться не может.       Он отставляет кувшин, и на неверных ногах подходит к установленному около дальней стены зеркалу. С глади на него смотрит он сам — прежний, отягощенный заботами и страхами, но теперь палач его не враги и чужие люди, а лишь он один. Баязид был прав, когда назвал его трусом — потому что не будь Селим им, ещё в первую ночь признал бы то, что стало слишком очевидным.       Ему было хорошо.       В тех снах, где Баязид был его.       Он просыпался, заставлял забыть, и убеждал себя в том, что между ними не может быть подобного, что это всё лишь ошибка. Но под покровом темноты, когда ночь снова вступала в свои права, каждый раз Селим отдавался сну и тому, что делал с ним Баязид. И не было ничего неправильного или постыдного — каждый раз они заходили всё дальше, и Селим уже забыл, когда его одежды к утру оставались сухими. Он корил себя и, чтобы не дать снам окончательно завладеть собой — но они неумолимо приходили и подчиняли, стоило только закрыть глаза.       Как же Селим устал бороться.       Он должен признать это.       Он и правда желает Баязида.       К горлу подкатывает тошнота — его мутит от сладостной дрожи и облегчения, что приносит с собой эта мысль. Озвученная, пусть даже только внутри его головы, она не разверзает вокруг него судное пламя — хотя Селим кажется самому себе самым великим из всех грешников. Он знает, что не единственный из тех, кто оказался во власти порока плоти, но не может поверить, что испытывает подобное к единокровному брату. Любовь, что всегда казалось ему чистой, вдруг обернулась тёмной стороной — и её запретность не пугает, а будоражит ещё сильнее. Он не хотел признавать, потому что отчаянно стыдился того, что способен на нечто подобное — и что глубоко внутри, за страхом и стыдом, скрыто сумасшедшее желание.       И он не может прекратить представлять, как удовлетворяет его.       Селим отворачивается от зеркала, не в силах более смотреть в свои же глаза. Он может стыдиться, молчать и ненавидеть сколько угодно, но это не изменит сути — те чувства, что он испытывает, не могут быть задушены одной лишь силой воли. В его власти сдержать их, скрыть, чтобы не узнал брат, ибо Селим боится даже думать о том, что будет, если Баязид каким-то образом почувствует его смятение. Замолчит навсегда или отвернётся с презрением, попытается убить или просто оттолкнёт — всё станет невыносимой болью для Селима. Он столько сделал для того, чтобы Баязид признал его братом, другом, тем, кто достоин веры — и потому не позволит никому, включая себя, уничтожить столь драгоценные отношения. Быть может, время окажется лучшим лекарем и хранителем — и эту тёмную тайну однажды он похоронит в прошествии лет, забыв об огне, что сегодня пожирает его тело.       Он должен взять себя в руки и не поддаваться чаяниям сердца и плоти.       Брат доверился ему для того, чтобы Селим защитил его.       Даже от себя самого.

***

— Шехзаде.       Селим отрывается от письма, устало смотря на вошедшего Кераса-агу — словно тень тот вырастает около стены, почтительно кланяясь ему. Взгляд слуги спокоен, но, как и всегда, внимателен, и потому Селима не удивляет его вопрос: — Шехзаде, всё ли в порядке?       Селим знает, что он имеет ввиду — нездоровый цвет лица и глубокая синева под глазами делают его похожим на больного. Измотанность отпечаталась на его лице, а в глазах засела тоска — и именно она беспокоит волнующегося за Селима слугу. — Всё в порядке. Слишком много государственных вопросов требует моего внимания. — Я буду рад помочь вам, если вы позволите. В последние дни вы не знаете ни сна, ни отдыха. — И даже так я сплю больше, чем ты. — Селим медлит, но всё же откладывает перо в сторону. — Твоё беспокойство излишне, Керас. Лучше скажи, как там мой брат? — Шехзаде Баязид исправно ест и пьёт, но стал молчаливее обычного. — Куда же больше? — Селим хмыкает. — Неужто не говорит вовсе? — С того дня, как вы не посещали его, он не проронил ни слова. Лишь сегодня отправил меня к вам с поручением. — Что же он хочет? — Шехзаде Баязид велел передать, что желает сегодня посетить хамам.       Селим хмурится, зная, что не сможет отказать брату в этой просьбе — любому рано или поздно надоест омывать себя в тазу, словно ребёнка. Отчаянно хочется сказать «нет» — но он знает, что это будет несправедливо, ибо брат не виноват ни в чём. — В таком случае вели всё подготовить. — Как прикажете, шехзаде. — Керас глубоко кланяется. — Будут ли ещё какие-то поручения? — На это всё. — Селим кивком отпускает слугу. — Будь осторожен, когда поведёшь Баязида вслед за мной. — Непременно, шехзаде.       Селим смотрит, как Керас-ага покидает его покои, своими тихими шагами не беспокоя даже воздуха. Вот бы и Селиму стать неслышным и невидимым — как выдержать ему то, что уготовит для него сегодняшний вечер? Испытанием станет одно лишь присутствие брата рядом — столь долго Селим не видел его и не пытался прийти даже под покровом ночи. Теперь же он должен будет видеть его обнаженное тело, а если отвернётся и будет молчать, то навлечёт ещё больше подозрений. О, Аллах, где взять сил и мужества и где взять спокойствия, если при одной мысле о подобном Селим загорается, будто сухостой в жару?       Как ему не опорочить собственного брата?