И что ты будешь делать

      Он приходит в себя глубокой ночью.       Селим просыпается от стянувшей горло жажды — невозможно даже сглотнуть и кажется, что он иссох, будто старое дерево. Он поднимается с постели, ища стакан и графин на привычном месте — но не обнаруживает ни их, ни столика, который всегда стоит рядом. Селим осматривается по сторонам, ёжась от ночной прохлады — и замирает, осознавая, что находится не в своих покоях.       Что он делает в охотничьем домике?       Тяжелая боль ударяет по затылку, и Селим застывает, озаренный вспышкой воспоминаний. Чужие губы на его губах и тяжесть сильного тела, удовольствие, освобождения от которого желал он сам. Это сон, сон: должен быть он, и Селим тянется к плечу, туда, где губы Баязида оставили на нём отметку — под кончиками дрожащих пальцев боль и следы, что пройдут ещё не скоро.       Что… что он наделал?       Селим встаёт, двигаясь, будто одержимый: одёргивает рубаху, надевает брошенный на полу кафтан — бежать, бежать отсюда, пока не очнулся Баязид, пока не случилось ужасное. Он будто ещё не до конца понимает, осознаёт, но сердце, его бедное сердце заходится от ужаса.       Что с ним происходит?       Стража не спит, когда Селим распахивает дверь, когда устремляется мимо них в покои, не удостоив и взглядом. Оказавшись внутри, он сдирает с себя кафтан, выбрасывая тот в камин, и в след за ним рубашку, насквозь пропитавшуюся запахом Баязида.       О, Аллах.       Что ему делать теперь?

***

— Ты всё же пришёл.       Он возвращается, едва занимается рассвет — потому что не может оставить произошедшее в тайне, не может молчать. Баязид не спит — неспешно поднимается ему навстречу, и Селим испытывает стыд, видя багровые следы и полосы на его плечах. — Баязид, оденься… прошу. — Раз здесь ты, а не стража, то у нас есть шанс всё прояснить. — Брат становится напротив, и вид его обнаженного сильного тела смущает Селима как никогда. — Говори же, я готов выслушать тебя. — Баязид. — Он находит в себе силы выдохнуть, расправить плечи и твёрдо посмотреть в чужие глаза. — То, что было… прошу, забудем об этом. Прости за то, что я пришёл к тебе таким — поверь, я не знал ни о чём. Прости, что вынудил тебя, ведь мы не должны были… — Селим с трудом сглатывает, не находя нужных слов. — Не должны. Ты ведь понимаешь, Баязид? Я совершил ужасную ошибку и умоляю тебя забыть обо всём.       Селим умолкает, ожидая ответа — ещё никогда он не стыдился совершённого настолько сильно. Как мог он так подвести Баязида и почему не пересилил этот яд — что за слабость пустила в нём корни и пленила разум и тело? Он обещал брату защиту, поддержку, а вместо этого предал то, что только стало зарождаться между ними — как теперь просить Баязида о доверии, когда он сам не способен сдержать данное слово? — Значит, ты хочешь забыть. — Баязид плавно расправляет плечи и его задумчивый взгляд неторопливо скользит по замершему Селиму. — Это будет трудно. — Я… понимаю. — Скулы красит алым, почти пурпурным, словно Селиму снова исполнилось двенадцать и взрослый мужчина стал незрелым мальчишкой. — Я клянусь тебе, что подобное не повторится больше никогда, и я сделаю всё, чтобы ты смог забыть эту чудовищную ошибку. — … Вот как. — Баязид усмехается, но взгляд его становится прохладным — схожим с тем, что был раньше. — Что ж, я понял тебя, Селим. Забудем о том, что было.       О, Аллах — о большем он и не смеет просить. Если бы Баязид сейчас оттолкнул его и велел не показываться на глаза, Селим бы принял всё покорно — его поступку нет оправдания и злость брата понятна и естественна. — Я благодарен тебе за это, Баязид. — Не стоит. — Брат отворачивается, и во всей его фигуре заметна неприязнь к этому разговору. — На этом всё?       Он тянется за рубашкой, и Селим невольно наблюдает как плавно перекатываются сильные мышцы, когда темный хлопок скользит по смуглой коже. Непроизвольно он вспоминает силу и настойчивость этого тела, и тут же одергивает себя, когда Баязид оборачивается к нему, смотря в глаза. — Да. Могу ли я сделать что-нибудь для тебя? — Пожалуй. — Брат складывает руки на груди и ткань натужно скрипит, подчеркивая его стать и силу. — Оставь меня одного.       Больно — очень больно слышать подобное, но Селим не спорит, коротко кивая в ответ. Не в его власти сейчас диктовать условия — правильным будет смириться и сделать так, как захочет Баязид. — Как пожелаешь.       Он уходит, чувствуя его взгляд на себе — и это ощущение не исчезает даже тогда, когда Селим входит в свои покои, оказываясь в одиночестве. Хочется вернуться и сказать что-то такое, что растопит лёд, но Селим не знает каких слов ждёт от него Баязид. Ещё никогда ему не было так трудно понять его — брат встретил его куда доброжелательнее, чем проводил, и, значит, Селим сказал что-то такое, что разозлило его.       Знать бы что именно.

***

      Это уже четвёртый ужин, который он проводит в одиночестве — тихим теплом озаряют комнату свечи, за окном поют свои песни готовящиеся ко сну птицы, и весь воздух напитан теплой и спокойствием уходящего дня. Но Селим не чувствует благодати и умиротворения — впервые за долгое время собственные покои кажутся ему слишком большими. Невольно он оглядываются по сторонам, неодумевая — всегда ли они были такими пустыми и чужими? Его не радует мягкость любимого ковра, не трогает изящый узор украшений — и даже вкус пищи оставляет его равнодушным, хотя Селим ощущает голод. Ему отчаянно хочется уйти — кажется, что нет места уютнее, чем охотничий домик с его небольшими комнатами и простым убранством. Селим знает: дело не в том, окружает его золото или дерево — нет, он просто тоскует по брату, что теперь отказывается видеть его даже за трапезой. Кто бы мог подумать, что он так быстро привыкнет к их беседам, и так захочет просто быть рядом — молчание между ними давно перестало быть тягостным и Селиму было бы достаточно просто взглянуть на Баязида. Его холодность вызывает в Селиме грусть — верно, обида, что он нанёс, слишком уязвила гордость брата и потому он остаётся непреклонным в своём решении. Селим же истосковался настолько, что готов на коленях вымаливать прощение — но нужно ли оно Баязиду и изменит ли нынешнее положение дел? Брат изменился слишком сильно: раньше бы всё кончилось безобразной дракой, но теперь он молчит и отталкивает от себя — а Селим не знает, как быть, потому что всегда он сам поступал именно так.       Должен ли он прийти и повиниться ещё раз?       Или будет лучше дать Баязиду больше времени?       В смятении он отставляет еду, понимая, что она не принесёт желанного спокойствия. Повинуясь порыву, он выходит на балкон, глубоко вдыхая ночной воздух — благословенная прохлада обволакивает разгоряченную землю, и под её ласковым шепотом словно становится тише огонь души, что так горячит взволнованное сердце. С небосвода на него взирает светлым ликом полумесяц: серебром освещает звёзды вокруг себя, наполняет таинственным светом дремлющий сад, принося с собой сладкую тишину, особенную, какая бывает только ночью. Она полна мечтаний, снов, нетороплива и легка — и вместе с тем каждый, оказавшийся в её власти, бережёт это умиротворение, желая забыться в нём до самого утра. Ей поддаётся и сам Селим — с неожиданной теплотой думает, что Баязид сейчас видит то же, что и он, и, верно, испытывает те же самые чувства. Они ведь похожи: так не глупо ли метаться в сомнениях и мучаться от неизвестности? Завтра же он пойдёт к брату и сделает всё, чтобы тот смог простить его, даже если придётся покаяться много раз. Быть может, Баязид не будет рад ему, но они могут поговорить как равные, взрослые, и, возможно, даже вместе посмеются над произошедшим как над ничего не значащим пустяком.       Да.       Так будет вернее всего.       Успокоенный, он возвращается к себе, намереваясь тотчас же лечь в постель. Все эти дни он не спал, ворочаясь безо всякой надежды на сон, и впервые сегодня его веки закрываются сами собой.       Пусть же Аллах дарует ему и брату спокойный сон.