Дьявольская трель

      Катя поняла, что Полина чаще всего вспоминает что-то тогда, когда оказывается на месте своих воспоминаний. Все Полинины забытые дни медленно восстанавливались, и теперь она была уже похожа не на ту радостную из-за пустяка девушку, а на ту, которая медленно начала осознавать, что воспоминания — её личная утопия. Конечно, не всё в жизни девушки было ужасным, но и не всё было хорошим. И судя по тому, как улыбка Морозовой становилась всё менее заметной с каждым днем, Смирнова и сама не заметила, как стала более холодной, резкой и отчужденной. Прямо как в тот день…              Нет. Катя не позволит себе то, что позволяла себе до этого.       Скоро Новый год. Люди спешили по магазинам, дабы порадовать своих близких подарком или открыткой, а также чтобы купить все необходимые для застолья продукты, чтобы потом не стоять в очереди по несколько часов. Казалось бы, царит та самая атмосфера, которая воспроизводится из года в год, напоминая о себе свежим снегом, запахом мандаринов и алкогольными нотками шампанского. Смирнова как обычно шла в сторону больницы, из которой сегодня выписывают скрипачку, спустя сотню обследований и допросов.       Смирнова нервничала. Сжимала в руке коробку с новым шарфом, так как старый у Полины потерялся где-то в лесу, из-за чего она часто замерзала во время прогулок. Тыльные стороны ладоней пианистки были покрыты шелухой сухой кожи, а та в свою очередь побелела от частых прогулок на морозе без перчаток, которые в последний дни она как на зло забывала одевать. Сердце бешено стучало в грудной клетке, как только она увидела на пороге Полину, еле держащую в руках сумку, и её маму, идущую рядом с ней, поглаживая дочку по плечу и немного сгорбившись.       Тело, не думая, максимально быстро приблизилось к двум людям, а язык, чудом не запутавшийся от неразберихи в голове, заговорил слегка тихо, но под конец из уважения громче.       — Здравствуйте, тёть Свет. — Катя поздоровалась, смотря на резко потеплевшую в лице женщину, а после взглянула на Полину, чей лик также был радостен и доволен — Привет, Полин.       Женщина тепло улыбнулась и подошла к Смирновой, по матерински притягивая к себе в крепкие объятия. Полина лишь кивнула в ответ с прикрытыми глазами, наблюдая за двумя близкими ей людьми.       — Здравствуй Катенка, милая моя, ты не замерзла? — Спросила женщина, отстраняясь. — Снег валит горой, а ты без шапки! Заболеть хочешь?       Пианистка улыбнулась, махнула рукой как-то в шутку и юмористически закатила глаза, всего на секунду, а после ответила:       — Ну что вы волнуетесь? Всё хорошо! Не беспокойтесь по пустякам!       Мама Полины лишь мотнула головой, и как-то скучающе, даже с улыбкой, выдохнула, смотря куда-то в даль, будто вспоминала что-то.       — В молодости я тоже была такой. Вот смотрю на вас, девочки, сразу себя вспоминаю! — Женщина улыбнулась, вставая между девочками и беря их под локти, продолжила — Небось женихи толпами бегают, а?       — Ну мам! — Полина покраснела, взгляд в сторону на секунду отвела, зарываясь носом в застежку куртки, а после как-это резко повеселела и с ноткой задоринки продолжила, — Сдались мне эти, женихи, в семнадцать то лет.       — Всё ведь бывает, доченька, всё бывает. — Трое девушек вместе обошли снежный сугроб посреди дороги, ступая на очищенный тротуар — Для меня главное, чтобы ты счастливая была, будь то одна или с кем-то, Поль.       Приятная тишина ненадолго воцарилась в их разговоре, окутывая приятной атмосферой вокруг. Солнце было посреди неба, а запах машин и мороза окутал голову и вскружил своим приближением нового года.       — А что за коробка у тебя, Кать? — Спросила Полина с ярким интересом в глазах, которые искрили при виде яркой цветной коробочки, аккуратно упакованной в обертку с красным бантиком, который покоился где-то посередине подарка. Смирнова настолько забылась с этими разговорами, что забыла и про подарок, который так трепетно выбирала буквально вчера, стоя в более менее престижном бутике с качественной одеждой. Конечно, денег у Кати было не так уж и много, но на хороший и теплый шарфик ей хватило.       — А это… — Катя высунула из-под подмышки коробочку, разглядывая с двух сторон, не зная, как её отдать и при этом не облажаться. — Это тебе, Поль.       — Мне? — Морозова как-то странно воскликнула, постепенно сменяя свое радостное лицо на удивленное, будто сбитое с толку. Шаг всех троих резко замедлился, будто по команде каких-то призрачных духов, преследующих сзади.       — Тебе. Держи. — И так из рук пианистки коробка легла в руки скрипачки, шелестя упаковкой и развеиваясь на ветру красным бантом.       Пальцы Полины аккуратно развернули бант, а после и приятно шелестящую упаковку, складывая и убирая в карман. Щеки раскраснелись, с первого взгляда, от мороза, но обе знали, что причина была в другом. В следующий миг шелковый, белый шарф оказался в руках Морозовой, пальцы которой аккуратно потрогали на вид дорогую ткань, приятную на ощупь, настолько приятную, что в этот шарф хотелось лицом зарыться и тереться об него носом, полностью прочувствовав все те чувства, которые были вложены в него.       — Ого, Спасибо… — Морозова улыбнулась, тут же обматывая шарф вокруг явно замершей шеи, которая всё время не было чем-то прикрыта, подставляясь холодному ветру. Дрожащие от холода плечи Полины постепенно приходили в себя, но вскоре вместо плеч стали дрожать её голубые, цвета светлой бирюзы, глаза. — Но тебе не стоило, Катя, это…       — Я просто рада, что ты здорова. — Смирнова аккуратно перебила Полину, улыбаясь, едва заметно, и настолько едва заметно, что эту искреннюю попытку улыбнуться заметила только Полина, которая будто под гипнозом смотрела на светловолосую, следя за каждым её жестом. — И вот в честь твоей выписки решила подарить тебе шарф, чтобы ты не мерзла, всего то.       — Какая у тебя хорошая подруга, доченька. — Мама Полины тут же повеселела еще больше, улыбаясь, растягивая пухлые, по своему домашние и уютные, щеки. — Спасибо тебе, Катя, за такой прекрасный подарок.       Катя ничего не ответила, лишь тепло улыбнулась, сначала маме Полины, затем самой Полине, с нежностью поглядывая, как её красный и замерший нос зарывается в ткань нового шарфа, согреваясь. Только ради вида веселой и согретой Полины, которая с таким смущением приняла её шарф, согревая в нем своё замершее лицо, Катя готова была на всё. Глаза цвета зеленой травы слегка посветлели, влюбленно наблюдая за глазами голубыми, которые из-под ресниц как-то с нотками смущения и благодарности на пианистку поглядывали, медленно моргая.       Полина была так красива. Её волосы, наполовину замотанные в шарф, блестели шелком на холодном декабрьском солнце, притягивая, будто умоляя потрогать их, расчесать и погладить. Её глаза, смотрящие со странной искоркой впритык в зеленые глаза Кати, сводили с ума. Хотелось вырвать её глазницы, до одури красивые, прижать к своей груди а после впихнуть в свою голову, чтобы всегда этот взгляд был рядом, никуда не пропадал. А её тело… Это… Было нечто отдельным от всего представления искусства, нет, от представления о красоте в целом. Её тело хотелось обнимать, трогать прижимать и сжимать. Проводить по нему руками, будто вкушая запретный плод которым все-таки подкрепилась Лилит в далеком возможном прошлом. Она не была животным, которому лишь бы потрогать, нет, она была ценителем того, что было перед ней. Катя готова была сделать из Полины лужицу, чтобы позже в ней погрязнуть, утонуть, дать легким вдохнуть Полину целиком, захлебнуться без шанса на вдох. Это была бы лучшая смерть.       Но хочет ли Катя умирать?       Катя вспоминает. Резко с лазурного взгляда перевела свои глаза на собственные ладони, покрытые давно зашившими шрамами. Она подвигала пальцами, а после сжала их в кулаки. Раньше Катя думала о том, что должна была умереть тогда. Тогда, когда её тело волочили в лесу словно тряпку, когда её бросили в гараже и буквально заставили сидеть часы в ожидании собственной смерти. В тот момент, когда колени прилипли к холодному бетонному полу ледяной корочкой, а тряпка уже натерла края губ до крови, неприятно шипя, Катя желала смерти больше всего на свете. Она мечтала о том, чтобы весь этот ад закончился смертью, ведь это был тогда, наверное, единственный способ избавиться от тягучей, словно нуга, пытки, которая длилась больше суток.       Но она выжила. И что потом? Катя так же хотела умереть, вот только не для того, чтобы избавиться от физического мучения, а для того, чтобы избавиться от мучения морального. Ей постоянно снился один и тот же день. Её преследовала изо дня в день тень её убийцы в виде галлюцинаций в школьном классе из-за недосыпа и ночных панических атак. Её руки дрожали, глаза постоянно были красными, а тело болело так, будто она каждый день делала силовую в тренировочном зале.       А потом за дело взялась мама. Сделала ли она лучше? Катя сначала думала, что да. Она искренне думала, что метод мамы «Закопай, сломай лопату и забудь» Действительно работает. Она начала играть, сжигать прошлое, заталкивая его куда-то в глубь головы, в надежде больше никогда не вспоминать.       Но что в итоге?       Она стала никем. Буквально никем. Эмоции это один из признаков человека, но не признак существования. Катя существовала, но не жила. Она была… Несчастна. Как же трудно признавать это.       Но как только Катя подумала про это и сама себе призналась в том, что она была никем, то выдохнула так облегченно, будто с ее осанки наконец-то сбросили некий огромный груз. Полина помогла ей. А Катя помогла Полине?       Вновь быстрое дыхание, панически стучащее сердце и сжатие легких где-то в районе груди, из-за чего между ребер неприятно защемило. Катя бесполезная трусиха. Катя не думает ни о ком, кроме как о себе. Катя чуть не убила Полину. Катя не поможет Полине.       Но Катя любит Полину. Любит.       И смотрит на неё, на радостную, яркую, сияющую ярче мартовского солнца. Смотрит на её улыбку, на взгляд смущенный, слышит её аккуратный голосок, который что-то маме отвечает, тихонько хихикая.       И Катя забывает про все плохое, забывает в миг про то, что она «бесполезная трусиха». Катя готова исправиться, готова перестроить себя и подстроиться, лишь бы Полина была в безопасности, лишь бы была рядом.       Катя любит Полину и это меняет всё. Меняет мировоззрение. Меняет мнение. Меняет мысли. Меняет её саму.       Любовь к Полине меняет Катю. И меняет в хорошую сторону.

***

      — Куда мы идем? — Спросила Полина, шагая вслед за Катей по совершенно незнакомым ей улицам. На ней был тот самый шарф, который позавчера та ей подарила. До нового года оставалось несколько дней.       — Мы идем ко мне в квартиру. — Спокойно ответила Катя, замечая на доске объявлений у одного из подъездов ту самую листовку о пропаже Полины, которую тут же сорвала, выбрасывая куда-то под ноги.       — А зачем? — Полина пнула камень под ногами, из-за чего тут с глухим стуком ударился об замороженную бордюру, падая где-то рядом.       — Я заметила, что если ты появляешься на месте забытых воспоминаний, то начинаешь их вспоминать. — Катя решила не врать и высказать всё так, как оно и было, чтобы Полина была в курсе её намерений — А последний раз перед пропажей ты была у меня в квартире. Я вот и предположила, что если отведу тебя туда, то возможно, ты вспомнишь всё. — Смирнова на миг замолчала, будто задумалась, но продолжила — Вспомнишь меня…       — Я надеюсь, что вспомню. — Полина остановилась, замечая резко погрустневший вид Кати, взяла её за руку, погладила большим пальцем своим по её остро выпирающим костяшками, которые хотелось трогать, щупать и чувствовать.       Пианистка замерла, лишь на секунду, переваривая будто только что произошедшее, усваивая новые воспоминания этого момента, а после улыбнулась, тепло и искренне, слегка поднимая уголки губ.       Катя надеялась, что та не разочаруется, как только вспомнит её.       Дверь подъезда открылась, ступенька за ступенькой девушки поднимались наверх, оставляя за собой лишь мокрые следы от ботинок, запах хвои и ежевики, который смешивался в некую идеальную композицию ароматов, присоединяясь друг к другу как две недостающие части. Тело Кати будто мокрым полотенцем накрыло жаром волнения, до такой степени, что по спине будто проехался металлический горячий шарик, оставляя за собой дорожку только что выступившего пота.       И это волнение будто тягучей резиновой шиной обмоталось вокруг тела пианистки, стискивая и сжимая, чуть ли не ломая ребра. Дышать становилась тяжело, руки дрожали в карманах зимней куртки а мозг покрывался будто слоем свинца, скрываясь от внешнего мира и других физических факторов.       Катя хотела, нет, она мечтала изо дня в день лишь о том, чтобы Морозова её вспомнила, чтобы обняла её, сказала, как скучает. Но одновременно с этим Катя и боялась. Боялась, что та убежит, рыдая горькими слезами, думая о том, какой Катя мерзкий, холодный и бесчувственный монстр. Катя монстр? Почему то пианистка была уверена, что Полина убежит. Убежит в страхе.       Но вот они у входной двери. Катя достает ключ из кармана куртки, быстро, будто назло сначала не попадая пару раз в замок, всё же с глухим щелчком открыла его, хватаясь за ручку.       — Стой… — Полина тяжело проговорила, положив ладонь на плечо Кати будто тяжелым камнем, продолжая дрожащим голосом. — Мне нехорошо…       И Смирнова обернулась, обеспокоенным взглядом оглядывая бледную, как снег, Полину, на глазах которой скопилось две капли соленой воды, чуть ли не скатываясь вниз по щекам. Её ноги дрожали, а руки то сжимали плечо, то разжимали, будто ища в нем опору. Другая рука Морозовой длинными пальцами сжала ткань куртки в районе своего сердца, пытаясь сквозь толщу ткани достать до разгоряченной кожи.       — Мне тяжело… Почему мне так тяжело?       Катя сразу поняла, в чем дело.       Полина вспоминает.       — Давая я помогу тебе дойти, хорошо? — Кивок, и Катя взяла Полину под руку, осторожно заводя её за порог, закрывая за собой дверь, но не отпуская. Спина скрипачки сгорбилась, ноги дрожали всё сильнее, а дыхание было громким-громким. — Что ты чувствуешь?       — Я не знаю! — Полина выкрикнула. Громко, раздражено, пальцами зарываясь в волосы, не замечая легкого Катиного испуга, которая куртку с себя быстро сняла, ближе подошла — Будто что-то тяжелое, будто я страдаю… Но я не страдаю. — Тише продолжила брюнетка, кусая губу, снимая верхнюю одежду, ботинки и шарф, аккуратно складывая и размещая на полке.       Полине тяжело. Крепкий узел связался в её голове, не давая себя распутать. Будто сотни забытых воспоминаний сквозь пелену рвались наружу, пробивая первичный слой головного мозга. Было неприятно, будто липкая смазка покрыла горло, не давая нормально дышать, а в ноги поместили механизм, заставляющий их не стоять на месте ровно, постоянно нарываясь на болезненное падение.       Девушки прошли в зал. До ужаса знакомое пианино, до ужаса знакомые стены и до ужаса знакомая Катя, вставшая посередине комнаты, собрала подушечками пальцев пыль с крышки инструмента, а после, протерев большой палец об указательный, сдула её.       Полина помнит обрывки воспоминаний. Начала вспоминать. Но почему-то вместо того, чтобы полностью вспомнить то, как они тут играли вместе, как они вальс чуть ли не танцевали, смотря на друг друга взглядом голодным и влюбленным, она почему-то стала вспоминать совсем другое. Нечто ужасное и мерзкое.       Чья-то когтистая лапа протянулась к ней навстречу, раскрывая меховую, животную ладонь. Два ярких глаза белого света светили в темноте, слепили собственные глаза, вселялись в самую кромку мозга, вонзались под кожу.       Полина задышала часто, смотря сквозь Катю, прямо в то окно, сквозь стекло которого она поглядывала перед тем, как её забрало нечто страшное, темное и ужасное. Плечи задрожали, слёзы навернулись на глаза, а ладони плотно закрыли уши.       — Я не хочу вспоминать. Не хочу. Не хочу! — Истерически повторяла Морозова, делая шаги назад, больно ударяясь лопатками об стену позади, но боли даже не почувствовала. После той боли никакая боль не станет больнее.       Боль, сильнейшая, будто молния, пронзила каждую клеточку сознания, каждую частичку тела, каждую часть её жалкого существования. Боль была сильнее чего угодно, такой огромной, будто миллиард иголок резко вонзили во всё тело, с расстоянием меньше чем в миллиметр, вонзаясь так глубоко, как только можно было, прокручиваясь внутри холодной плоти, тут же нагревая её до сотни градусов, обжигая, привариваясь внутри, чтобы стать частью тела.       И Полина будто наяву стала испытывать всё то, что испытывала тогда. Будто тело, чтобы вспомнить, должно было все пережить. Всю ту боль, которую оно испытало, все те чувства, которые оно пережило. Всю ту ненависть, которую ему нанесли. Она чувствовала, как лапа прижалась к её лбу, как нанесло ей такое ранение, которое никогда не пройдет. Пройдет хоть год, пройдет хоть два, она все равно будет помнить. И никогда не забудет.       Полина не хочет вспоминать! Полина не хочет помнить! Пусть она забудет и никогда не вспоминает! Этот груз словно тонна кирпичей давил в спину, заставляя на колени встать и начать умолять кого нибудь свыше о том, чтобы она не вспоминала, чтобы больше не чувствовала, чтобы больше не плакала.       Но новое воспоминание, как игла, пронзила сознание, с тяжелым стоном сваливаясь камнем на измученный разум.       Из тени спереди, прямо перед Полиной, вышел огромный зверь. Не человек, не животное, а существо. Сумасшедшее, ненормальное, психологически нестабильное. Его дикий и спокойный взгляд на девушку в кресле и мертвую лису, подвешенную шкурой к потолку, выдавал в нем психа. Бесчувственного психа.       Это был не сон? Зрачки Полины сузились настолько, насколько это возможно, превращаясь в две точки среди голубого омута. Она сквозь заплаканные глаза взглянула на руку, плотно обмотанную бинтом и ватой под ним, помазанной чем-то жгучим и неприятным. Сильнейший зуд охватил её, заставил с ногтями впиться в марлю в попытке сорвать её, лишь бы увидеть то уродство, которое под ним. Лишь бы узнать, правда ли это было… Правда ли её лисичкой делали?       Она чувствовала движения пришитой в плоть нити, она чувствовала своей кожей, измазанной в свежей крови, сырой кожный меховой покров лисы, который начали постепенно пришивать к её телу. Дыхание уже давно сбилось, уставшее после всех событий тело, не видящее нормального сна и еды больше суток-двое, ныло и ломалось, но всё равно пыталось сделать хоть что-то.       Её стали держать. Длинные пальцы Кати обхватили её запястья, пытаясь удержать, не дать сделать ошибку. Полина не замечала. Страх, ненависть, обида, боль и тревога накрыли её будто ледяной водой, заставляя кровь кипеть, мозг сходить с ума а тело подчиняться безумным идеем, побуждениям и мыслям.       — Полина! Полина, прекрати! — Морозова слышала будто сквозь толстую толщу воды дрожащий голос Кати, который пытался позвать её, достучаться и попытаться привести в себя. Ресницы слиплись от соленой воды, зубы стиснулись сильнее любых тисков, а взгляд резко поднялся, смотря прямо в обеспокоенные и страхом наполненные глаза пианистки, на которых тоже навернулись слёзы, маленькой волной застыв на нижнем веке. — Пожалуйста!       И Полина, пару раз дрогнув, напрягая руки до предела, из-за чело мышцы их казались будто каменными стали, постепенно стала расслабляться, давая рукам Кати свои собственные руки от бинта отвести, чтобы не сдирать со шрама уже окрашенную ярко-светлой кровью белую ткань. Всхлип, второй, и вот тело Морозовой сгребли в охапку длинных, натренированных игрой, рук, которые прижали к себе, нет, вжали без шанса на освобождение. Странное чувство разлилось по животу, заставляя сжаться, глаза зажмурить и взвыть в плечо с запахом хвои, как-то по детски и беззащитно, будто Катя её единственным щитом стала, закрывая от неминуемой смерти.       Время, проведенное в тишине, прерываемой лишь редкими всхлипами и звуками глотания слюны, успокаивало, будто теплый малиновый чай в простуженное и покрасневшее горло, будто музыка Бетховена в летний, прохладный вечер. Полина была в ужасе, но на удивление, быстро стала спокойной, будто стала той, кем было до… Этого. Будто недостающая часть её личности вернулась, делая её самой собой, даже если эта недостающая часть была воспоминанием про то, как сумасшедшие психи чуть не вшили в её тело мех лисы, угрожая смертью от заражения крови. Только одно воспоминание от их мерзких и вонючих лиц пускало по телу сотни мурашек, заставляя вздрогнуть и попытаться забыть. Но она уже не забудет.       — Что ты вспомнила? — Катя спросила аккуратно, медленно и чуть ли не шепотом, боясь спугнуть, напугать и оттолкнуть. — Почему ты так испугалась?       — Я… — Морозова сначала не знала, с чего конкретно начать и что именно рассказать их всех тех сотни воспоминаний, которые накрыли её с головой. Её голос был осипшим, горло чесалось и жгло от нехватки воды, а губы засохли, становясь сухими-сухими. Через пару секунд пелена постепенно отпустила разум, очищая мысли, давая продолжить — Я вспомнила то, что произошло в том лесу.       Сердце Кати упало в пятки, сжалось от жалости, пропустило удар и неприятно скрипнуло. Длинные пальцы провели по чужому затылку, аккуратно, нежно и успокаивающе.       — Хочешь дать показания милиции? — Настороженно спросила Смирнова в самое ухо, обдавая его дыханием, по спине Полине пуская сотню мурашек.       — Наверное… Я пока не хочу…       — Не сейчас, коечно. Не сейчас… — Катя успокоила брюнетку, которая сразу же облегченно выдохнула, расслабляя напряженное, как перетянутая струна, тело — Как только ты будешь готова, ладно?       Кивок, и девушки вновь погрузились в молчание. Птицы за окном постоянно щебетали, вероятно, реагируя на громкие, но редко проезжающие, машины. Солнце рано спустилось, уже кончиками ярких лучей начиная освещать девушек, сидящих на полу, прямо у стены напротив окна.       — А ты… Вспомнила меня?       Этот вопрос будто эхом отразился во внутренней корке черепа Полины, звуча всё снова и снова. Было такое ощущение, что не напомни бы Катя, та бы вообще об этом не задумалась, ну, по крайней мере в ближайший час, который бы посвятила успокоению и принятию всей той информации, которая будто лавиной, накрыла с голой рассудок и восприятие.       Брюнетка положила руки на плечи Кати, слегка отодвигая ту от себя, смотря в её зеленые, словно лист свежего салата на грядке в деревне, глаза. В них хотелось утонуть, погрузиться, стать единым целым без шанса на разделение. На душе резко стало тепло и спокойно, будто на фоне всего того ужаса, который она вспоминала, появились воспоминания, не такие плохие и ужасающие, а хорошие, заставляющие грудь налиться приятной теплой жидкостью, согревая и мурашками покрывая тощее тело Полины.       Она помнит её взгляд. Холодный, отчужденный и строгий, скорее даже безразличный. Помнит её каменное, ничего особо не выражающее, лицо. Помнит её голос, одновременно любопытный и отстраненный. Помнит её первое касание к своей коже, которое резко прекратилось, сопровождаясь испугом в потемневших глазах и неожиданным выдохом. Помнит разговоры, которые были между ними ранними осенними днями, по пути в школу. Помнит объятия, первые, нежные и аккуратные, даже слегка неловкие. Помнит что чувствовала что-то, что сбивало с ног, заставляло одновременно бежать подальше и приближаться ближе. Помнит трепет в груди, как только их губы прикоснулись друг к другу. Помнит боль, которая резала грудь. Помнит чувство предательства, помнит колючую сетку в животе. Помнит Катю, Катю холодную и строгую, Катю бесчувственную и делавшую больно.       Вспоминает её глаза, вечно пустые, будто лишенные жизни, и смотрит сейчас в абсолютно другие глаза. Глаза, которые раньше даже капли нежности не проявляли, сейчас смотрят с таким волнением, с таким теплом, что его можно ковшиком черпать, согревая остальных людей. Но это тепло было посвящено только ей. Только Полине.       Помнит её прекрасную игру. Помнит квартиру её, помнит звуки поцелуев и соприкосновения двух тел, помнит счастье одновременно с горечью. Помнит Катю, смотрящую на неё перед уходом, с тонной отстраненности и каплей сожаления, которая проскользнула лишь на секунду, когда та увидела глаза голубые, наполненные слезами и красной пеленой.       Полина помнит Катю. Смотрит на неё, хочет оттолкнуть, накричать, сказать, что та поступила с ней как последняя… Последняя… Даже не знает она как её назвать! Разочарование разлилось в груди лишь на секунду, но собственная слеза, стекшая по щеке, заставила прийти в себя.       От той Кати, которая её оттолкнула, которая обещание нарушила и выгнала с квартиры посреди темного вечера, ничего не осталось. Ничего не осталось от той жестокой, отстраненной и вечно холодной пианистки, которая давала надежду, а после вдребезги разбивала её, смотря взглядом своим фирменным, будто по наследству от матери доставшимся. Сейчас была та Катя, которая была рядом с того самого момента, как она проснулась после того самого дня. Была та Катя, которая мандарины ей чистила, покупала сладости и помогала до уборной дойти, держа за руки. Была та Катя, которая никогда голоса не повышала, холодно не разговаривала и была аккуратна, спрашивая о состоянии, и самочувствии. Была та Катя, которая терпеливо ждала, пока её вспомнят, и даже если знала, что Полина возможно оттолкнет, накричит и пошлет куда подальше, всё равно помогала ей вспомнить. Было та Катя, которая после воспоминаний в музыкальной школе упала на колени рядом, обняла и успокоила, по спине пригладила и прошептала некое успокоение. Катя приняла себя? Определенно.       — Полин? — Голос Кати, словно мед, ласкал уши, не давая забыть о себе, не давая уйти в другой мир, созданный собственными размышлениями. — Ты в порядке?       Полина улыбнулась, положила ладони на Катины щеки, пригладила на них бархатную кожу подушечками больших пальцев, притягивая к себе, чуть-чуть, чтобы больше всмотреться в её зеленые, словно трава сквозь утреннюю росу, глаза. С каждой секундой изучения лица Кати, брови на котором взволнованно хмурились, а ресницы дрожали, лишь разливалось больше тепла, которое, будто лава, обжигало, приживаясь в органах чувств.       — Помню. — Проговорила Полина, игнорируя заданные только-что Катей вопросы. Лицо светловолосой исказилось в удивлении, на что Полина еще больше потеплела, не веря тому, что всё, наконец-то, встало на свои места. — Помню, Кать.       И Катя медленно, будто не веря, улыбнулась. Так искренне и тепло, что собственные щеки от сильной и счастливой улыбки уже болеть стали, отдаваясь легко и приятной болью в расслабленные скулы. Один смешок, второй, а после ладони Катины на затылок скрипачки легли, притягивая к себе, чтобы лбом уткнуться в лоб напротив, чувствуя приятную кожу девушки. Их ноги, согнутые в коленки на полу, соприкасались, отдаваясь всё новыми и новыми волнам мурашек по телу, заставляя в плечах дрогнуть, удар в сердце пропустить и приблизиться друг к другу, всё ближе и ближе, до тех пор, пока губы их не соприкоснулись, сопровождаясь тихими выдохами через нос, будто выдохами долгожданного облегчения.       Их поцелуй был тихий, нежный и трепетный, будто началом долгожданного воссоединения после долгой разлуки, соединял сердца, переплетая их крепким узлом, намертво, несколько раз, чтобы больше ни одна из них не сбежала, бросая другую в слезах, с щемящей болью в сердце. Такого больше не будет. И девочки одновременно про себя пообещали сами себе, что больше никогда, никогда не будут раздельно. Только вместе.       Руки Кати спустились с затылка вниз по спине также, как и губы, начавшие целовать шею, без грязного намека, лишь с чистой нежностью и любовью, сухими мазками собирая насыщенный запах ежевики. Полина громко выдохнула, улыбнулась, обратно Катю к себе притягивая, в губы целуя, вжимаясь что есть силы, лишь бы навсегда запомнить и не забывать больше. Запомнить навсегда также, как и игру Дьявольской Трели.