Дьявольская трель

             Полина. Полина-Полина-Полина-Полина… Вспомнить только её глаза, словно лазурит, тянут к себе и подчиняют все мысли, заполняя голову неприличными сценариями. Страшно, ужасно, мерзко, противно… Катя не должна думать о Полине в таком ключе.       Катя не должна думать о девушке в таком ключе?       Нравились ей парни после случаем с Антоном? Нет       Нравились ли ей парни до Антона? Тоже нет.       Нравился ли ей Антон? Наверное? Но она не представляла с ним то, что представляет с Полиной, она лишь представляла их объятия и милые прогулки до дома, но никак не. Господи, это вообще законно озвучивать? К нему была лишь симпатия, не более, ведь чувства так быстро к глупому мальчишке развиться не успели.       Но вспоминать этого белокурого мальчишку ей хотелось в последнюю очередь. А о Полине думать тем более. Её волосы хотелось перебирать, заплетать и трогать, пуская меж своих длинных, натренированных от игры, пальцев. То, что она сказала ей вчера было лишь мерой защиты… Ведь когда бы Катя еще бы смогла оттолкнуть от себя Полину, когда та буквально липла к ней? С этим надо было покончить еще давно. Еще тогда, когда она ощутила бабочек у себя в животе от объятий с ней. Еще тогда, когда её губы стали более сухими, чем в обычный день, а в всё из-за вида до одури привлекательно бледной кожи скрипачки. Еще тогда, когда только от вида Полины перед глазами настроение поднималось, а улыбка сама по себе выступала на лице. Так можно перечислять бесконечно, ведь до бесконечности было много событий в скучной жизни Кати после того, когда в ней появилась Морозова.       Будто под гипноз Катьку увлекла, не давая и шанса на прежнее существование. Будто подлила чего-то ей в чай пока та не видела, подчиняя её холодное нутро своей солнечной душе. Будто голубые глаза резко стали по природе сильнее зеленых глаз, заставляя их сужаться и бегать от предмета к предмету, только не на Полину смотреть.       Катя шла. Одна. По той самой тропинке, где они вместе с Полиной всегда шагали в школу под её истории и сухие Катины комментарии. Твердая, замороженная ноябрьским холодом земля хрустела под ногами, а тонкая кожанка маминой молодости вдруг перестала согревать, напоминая о смене верхней одежды на более подходящую к холодному ветру.       Заслужила ли Полина такого отношения к себе? Определенно нет. Правильно ли поступила Катя? Она сама не знает. Все стало слишком… Запутанным? Смирновой просто хотелось спрятаться и заставить Полину всех других забыть о ней. Хотя-бы на недельку. Пожалуйста.       Но жалеет ли Катя? Врядли. Она должна была оттолкнуть от себя эту красивую скрипачку, показать ей, что чувства — это не по её части. Она должна была напомнить ей о том, кто она, о том, что с ней случилось. Полина вообще знает что пережила Катя? Нет, а что там знать то? Ничего особенного, её просто чуть не убили, делов то. Главное что пианистка жива была, шла сейчас по тропинке, глядя ровно в пустоту, чудом еще не споткнувшись об какой нибудь камень из-за невнимательности.       У Смирновой вообще такое чувство, будто она сама себе противоречит. То она хочет увидеть эту обворожительную девушку, но в следующий момент говорит ей кучу гадостей. То себе в голове вторит одно и то же про то, что Полина не такая уж и особенная, но через мгновенье думает о её вечно влажных, из-за слюны, губах, желая эту влагу осушить своими сухими… Пальцами? Да, именно пальцами, лучше пусть пальцами чем тем, что первее пришло в её голову. Наверное.       Звуки машин были единственными в округе, в нос бил запах старых двигателей и чего-то морозного, скорее всего это был аромат замершей травы. Солнцу с каждым днём приближения зимы было всё сложнее вставать, будто его ноги медленно замерзали, а с наступлением марта медленно таяли, возвращаясь в строй. Где-то только что сбили голубя, который не успел отнять у других собратьев последний кусочек хлеба в его жизни, вместо этого валяясь на асфальте с размазанным в кровавую кашу черепом, на который уже слетелась муха, дорожная пыль от колес и осенний, пожелтевший, лист. Виновник смерти птицы уже уехал далеко за горизонт как ни в чем не бывало, будто он сейчас не убил своими отвратительными руками никому не мешавшую жизнь, смысл которой было есть брошенный бабушками плесневелый хлеб, клевать пустые зерна и отложить яйца, которые разобьют камнями уличные дети или же столкнет с гнезда кукушка, дабы отложить своего птенчика.       Почему-то за рулем она резко представила своего убийцу, лица которого она не видела, лишь его тень, дыхание, безумный взгляд… Животную жестокость и безжалостность. Катя молилась, что его настигнет участь, или же как только она почует тот самый запах от человека, как и от убийцы несколько лет назад, то убьет его медленно, даруя ему заслуженную мучительную смерть. Но вместо злости к ней в голову пришел образ Полины, которая плачет, и Катя поняла, что её цели и желания поменялись. Определенно поменялись.       Катя ненавидела зиму. Этот снег напоминал ей о мучениях, которые случились с ней зимой, о ненависти которую она чувствовала зимой, о холоде в сердце который она чувствовала зимой. Не любила снег, потому-что когда он идет, то обязательно происходит что-то плохое, что-то нехорошее, будто сатана поднимается из-под земли, к несуществующему богу, сыпля прах своих врагов, предупреждая об опасности и жутко смеясь. Этот прах и есть снег в понимании пианистки.       И как по иронии судьбы, будто она мысли Смирновой прочитала и решила поиздеваться, пошел снег, водным пухом покрывая волосы Кати, делая их сырыми, мокрыми и неприятными. Глаза, зеленые-зеленые, на миг замерли, смотря вверх, на небо, наблюдая за прекрасным вальсом замороженных капель, которые кружась, летели на холодном ветру дальше, куда-то, где смогут найти покой. Катя сначала стояла на месте, пораженная красотой, но тут же нахмурилась и свернув на повороте, посмотрела прямо.       Полина. Полиночка. Стояла прямо там. Покрытая снежным слоем толщиной точно в сантиметр. Стояла на дрожащих ногах, к ней спиной, еле удерживаясь от падения.       — Полина! — тут же позвала ту Катя, чуть ли не роняя портфель на заснеженную землю, сдвигаясь с места. В голове всё пропало, была только Полина, одиноко стоявшая на месте, будто увидела труп. Пианистка чуть не спотыкаясь подбегает к ней, не успевая выдохнуть вновь вдыхает.       — Полина… Полина. — задыхается Смирнова, вставая перед спиной брюнетки, замечая за ней отрубленную голову её учителя по скрипке — Полина. — повторяет Катя, но видя, что та не реагирует, встает перед ней. Голубые глаза стали из живого океана пустым озером, которое искусственно вырыли люди для промышленности. Мёртвое озеро. Неживое озеро.       — Полина, посмотри на меня — шепчет пианистка, всем телом закрывая взор на расчлененное тело позади, нежно хватая лицо Полины в свои руки — посмотри на меня, Поль.       Тишина. Впервые потеплевшие за долгое время руки Кати обожглись о холодные, будто лёд, щеки Морозовой. Она будто неживая была, смотрела сквозь Катю, будто её не было здесь и перед ней всё также валялась голова учителя. Волнение безжалостно схватило легкие, сжимая, царапая длинными, желтыми и противными, ногтями. Она никогда не волновалась за кого-то также, как сейчас волновалась за скрипачку. Её тело, её действия, её разум: всё было под контролем страха за брюнетку перед ней, которая всё еще никак не реагировала на её слова. Подушечки больших пальцев Смирновой стали гладить её щеки, аккуратно, ласково, будто фарфоровую вазу, которая могла разбиться от любого резкого движения.       — Я рядом. Я здесь. — и после последних слов взгляд Полины резко сфокусировался, глядя на побледневшую и взволнованную блондинку, чьи глаза искрились заботой, а светлые брови, поднятые в волнении, слегка дрожали, ловля ноябрьский снег. По спине пианистки пробежались мурашки от резкого взгляда, направленный прямо в её зеленые глаза, не отводясь и не отвлекаясь ни на секунду, будто Катя — объект чего-то неожиданного ужасающего, будто она — это что-то нереальное.       Полина смотрела страшно пустым взглядом, впервые настолько безжизненным, настолько безразличным, настолько… Бесчувственным. Катя увидела в её взгляде себя, а в себе увидела Полину.       Так вот что испытывала Морозова, когда смотрела в бесчувственные глаза Смирновой…       Катя резко посчитала себя жестокой по отношению к такой чуткой и доброй девушке, которую знала как жизнерадостного человека, но сейчас та была абсолютно пуста, будто человеческая оболочка, будто взгляд того самого сбитого голубя: мертвый.       — Полин. — впервые Катя называла девушку по имени так много, ведь обычно диалог начинался по инициативе брюнетки, брови которой резко нахмурились, а в непривычно пустом взгляде появилась первая эмоция — злость.       Катя ждала всего: пощечины, толчка в грудь, оскорбления и крики. Но вместо этого Морозова стиснула зубы, аккуратно взяла руки Кати за запястья своими холодными пальцами, и отстранила теплые ладони от своих щек, быстро, небрежно, будто с обидой. В низу живота потянуло, и не так как обычно тянет от касаний Полины — в этот раз всё было по другому. Будто льда накидали в живот, давая ему медленно таять и раздражать все органы вокруг себя, но лёд в размере не уменьшался, а температура его была не низкой как обычно, а теплой, неприятно, противно и тягуче теплой, захватывала всё пространство, вбивая в голову разочарование за саму себя.       Катя заслужила взгляда, полного разочарования и обиды, брошенный в её сторону, Морозовой даже не надо было говорить, ведь в этой напряженной пустоте итак всё понятно, но Полина всё-таки произнесла сиплым, дрожащим и надломившимся голосом:       — Не трогай меня. Пожалуйста. — чуть ли не шептала Полина, с заслезившимися глазами, с дрожащими губами и последующей слезой, одиноко пробежавшей по щеке — Не трогай Кать, не нужно — снова сказала скрипачка и разрыдалась, тихо и медленно, как только пианистка прижала её тело к своему, прижимая за затылок в плечо прямо как в тот день, когда было что-то похожее на то, что происходит сейчас. Вот только Полина не обнимала в ответ как тогда, она просто повисла на Смирновой, шмыгая носом, облизывая солёные из-за слёз губы.       — Это я виновата. Я виновата. — не успокаиваясь, говорила Полина в кожаную куртку Кати — Я ему смерти пожелала вчера, Кать, смерти, я…       — Тихо, всё, хватит, ты не виновата — попыталась успокаивающим голосом ответить Катя, но получилось как всегда сухо и неуверенно. Будто весь словарный запас пианистки растворился также, как и снег на кончике её носа — Ты не виновата, Поль. — уже тише сказала Катя, так, чтобы Морозова не услышала, а та и слушать не стала: резко отстранилась, в Катины глаза смотря своим жутким, непонимающим взглядом, будто спрашивая «Почему?».       Но Катя не могла пока что ответить на это. Пока что.       Полина ушла. Пошагала в противоположную сторону от школы, не прощаясь, не отвечая, не реагируя. Молча. Катя останавливать не стала, лишь смотрела ей в спину, дрожа всем телом чтобы не сорваться с места и не побежать за ней. Знала, что ей нужно побыть одной. Знала, что из-за неё.       Знала, но стояла на месте.       «Трусиха, я чертова трусиха. Да будь ты проклята, Смирнова.»       Подумала Катя, дождалась, пока Полина скроется с виду и развернувшись, ушла в сторону школы.       Катя когда нибудь убьет себя за то, что убивает других.

***

      Прошел день. Два. Три.       Снег всё также шел непрерывной россыпью, покрывая всё вокруг, и у Кати возникало желание разрезать свой череп, открыть его как крышку сундука и запустить внутрь столько снега, чтобы её разум, чувства и мысли посвященные Полине, заморозились, без возможности разморозиться вновь.       Но это только желание, глупая потребность в невозможном, которая никогда не будет исполнена. Устраивает ли это Катю? Возможно да. Смирнова до сих пор не может разобраться в себе, хочет ли она испытывать что-то или нет, ведь казалось, они знакомы с Полиной максимум два месяца, что за резкий интерес? Неужели Катя теперь всегда будет испытывать эту тупую боль в груди при виде окравленной руки Морозовой? Хотя нет, уже не будет, ведь наказывать скрипачку больше некому, и слава богу.       Интересно, что скажет мама Кати на этот счет? Что скажет, если узнает, что Катя, из холодной, морозной королевы стала обычным человеком, поддаваясь теплу от приятных, редких ощущений? Что скажет, когда узнает, что Смирнова завела подругу, которую каждый день то до школы, то до музыкалки провожает? Что скажет, когда узнает, какое тепло разливается внизу живота, когда скрипачка Полину видит, видит её руки, длинные, мозолистые от струн, пальцы, которые хочется трогать, изучать, пересчитывать все неровности и морщинки от столь тяжелого, но до жути прекрасного и красивого инструмента.       Хотелось заставить её вечно искрящиеся счастьем глаза искриться от кое чего другого, а от чего именно, Катя сама пока не знает. Нет. Она знает. Ей просто страшно признавать это. Страшно напрямую себе признаться в том, что Полина это не просто подруга, а кое что другое. Она тот человек, с которым хотелось быть, и без разницы когда, во сколько, в какую погоду, в каком состоянии души и тела. Ей хотелось прибежать, нет, ей хотелось иметь возможность прибежать в любой момент, спросить, как у той дела, подарить ей, пусть и чуть натянутую, но улыбку. Хотелось держать её руку в своей, сливая меж собой теплое и холодное, из-за чего был бы приятный контраст. Хотелось лицо её схватить, рассмотреть, посчитать все родинки и шарамики, в процессе каждый трогая и спрашивая, откуда. Хотелось узнать, что же в ней такого особенного, что же в ней такого необычного. Что же в ней такого, что зацепило её? Что её зацепило? Почему хотелось быть рядом.       Но Катя не любила. Она не любила, но и не ненавидела. Чувства были, были теплыми, приятными, но не настолько сильными, чтобы называть их любовью. Симпатия может и была, но не любовь. Не любовь.       Катя умеет любить? Нет.       Нет.?       Но она надеется на то, что научится любить, и в этот момент она даже не думала о Полине, а впервые подумала о себе и о своих чувствах. Не зря за окном идет снежный вихрь. Не зря.       — Смирнова, ваша тетрадь — сбил строй мыслей её учитель, которому он тут же дала свою тетрадку с домашней работой и вышла с класса по только раздавшемуся звонку.       Следующий урок физкультура. Невероятно. Какой идиот, составляющий расписание, ставит физкультуру посередине уроков, так еще и после неё две литературы, на которых придется сидеть потными, красными и уставшими после километрового забега.       Зайдя в полную девочек раздевалку, Катя неспешно стала переодеваться, расстёгивая пуговицы на рубашке.       — Кать, ты представляешь, оказывается Морозова эта, ну одноклассница наша — начала подошедшая девочка, которая ранее уже не в первый раз рассказывала Кате все новости, которые только могли произойти за день — Она в психушку ходит, представляешь? Она…       — Что? — стальным и громким словом спросила Катя, роняя с рук белоснежно-чистую футболку — Какая психушка, господи, о чем ты вообще говоришь?       — Ну как о чём, Полинку видели, когда она с кабинета психолога выходила сегодня утром, мне мои подруги рассказали, они на школьном мед.осмотре были, да-да.       Катю схватило раздражение от глупой и наивной одноклассницы, которая не может отличить психолога от психиатра. Глупая, тупая пробка. Пустышка, не более.       — Ты хоть знаешь, кто такой психолог? — спросила Смирнова, поднимая футболку, натягивая её на своё тело, после чего аккуратно прикладывая волосы.       — Ну к нему же психбольные ходят, разве нет? — задумчиво спросила одноклассница, чье имя пианистка даже не помнила.       Поняв, что разговаривать с ней нет никакого смысла, Катя ушла с раздевалки, делая такой выдох, будто она была самым уставшим человеком на планете. Может, так оно и было.       Как человек в семнадцать лет может быть настолько тупым? Ладно, это уже не важно.       Значит Полина теперь к психологу ходит? Что ж, довольно уважительная причина не ходить в школу, да и Катя была рада, что Морозовой помогут разобраться в себе, разобрать весь груз тяжелых дней. И Смирнова очень надеется, что её прием к психологу связан только со смертью учителя, а не с тем, что случилось, когда они остались в кабинете одни, где Катя вылила все свои «чувства» в самый переломный момент. Полине и так было тяжело, так еще и пианистка со своими психами из-за своих чувств. Где-то внутри себя Катя пообещала, что больше не будет так грубить Полине. Больше нет?       И опять мысли о Полине. Смирнова скучала, ведь обычно на физкультуру они вообще не отходили друг о друга, держась вместе и усмехаясь с одноклассниц, которые не могут принять легчайшие подачи на волейболе. Катя физическими способностями не отличалась, но руки были натренированными, из-за чего подача получалась довольно сносной.       Смирнова резко вспомнила, как Полина радовалась, когда смогла впервые подать нижнюю подачу таким образом, чтобы мяч пересёк сетку и попал на вражеское поле. Катя хоть и пыталась избегать девушку, но видимо, в тот момент забыла об этом, ведь тогда она похлопала её нежно по спине, улыбнулась, и шепнула на ухо, чтобы никто, кроме неё, не слышал:       «Умница»       Кате показалось, что в тот момент он услышала краем уха, как Морозова резко выдохнула, и краем глаз увидела, как щеки её слегка потеплели, раскрывая милый румянец, который пропал уже в следующую секунду.

***

      — Осанку прямее, Кать, ей богу, хватит летать в облаках — Произнесла мать, концом указки проведя по Катиным позвонкам, из-за чего та сразу выпрямилась, не перебивая ритма игры. Пальцы производили мелодию, разум производил мысли, а вместе с этим тело отдавалось не музыке, а воображению.       — Катя. — Вновь повторила мама таким голосом, что Смирнова даже остановила игру, всем корпусом повернувшись к матери.       — Что? — нейтрально спросила пианистка, бросая на мать скучающий и слегка раздраженный взгляд. Пальцы соскользнули с клавиш, свисая мертвым грузом вниз, будто от вечной усталости. Полины не было на занятиях, ведь её учитель погиб, а завтра будут похороны. Учительский состав музыкальной школы скидывались ему на гроб, так как семьи у этого несчастного не было. Катя уверена, что если им рассказать о том, что делал учитель с семнадцатилетней девочкой, то они просто скинут его труп в местную канаву. Но он уже мертв, а добавлять Полине лишние заботы по типу постоянных расспросов и неожиданных допросов полицейских Смирновой не хотелось.       Лидия промолчала, лишь сверкнув очками, показывая свой строгий, прожигающий насквозь, материнский взгляд, к которому сама Катя уже давно привыкла, лишь смотря в ответ своими, зелеными, в надежде вызвать внутри женщины хоть каплю гордости за свою дочь.       Но внутри женщины ничего не было. Пустота. Там не было ни сочувствия, ни эмпатии, ни гордости, ни любви. Ничего. Она была прекрасна для своих лет, её можно было сравнить с вазой, которую сделали прекрасной лишь из раскаленного куска стекла, но она всё также была пуста внутри, а если и налить что-то внутрь, то оно рано или поздно испарится или же засохнет, твердой коркой оставаясь в ней, но уже не имея прежних свойств.       Между Катей и матерью не было ничего. Но Катя любила. И мама любила. Они обе любили по своему, но не хотели этого признавать, так как думали, что никто из них не любит друг друга. Яблоко от яблони недалеко падает.       Но всё же впервые за долгое время взгляд матери стал мягче, и та громко выдохнув в своей манере, сказала       — Можешь дальше играть свободную игру, до встречи дома — раздался шорох дорогого, осеннего пальто, спешно накинутый на плечи, и удаляющийся стук каблуков, который сообщал о уходе женщины из помещения.       Пальцы легли на клавиши, комнату вновь наполнила мелодия, та самая «Зима» от Вивальди. Катя сама не знает, почему и из-за чего она сейчас вновь играет его, с прикрытыми глазами в попытке расслабиться, отдать своё тело игре, свои мысли музыке, а разум облегчающей тишине в попытке отвлечься хоть на секунду.       Но вновь Полина в голове, вновь тот день, где она плачет ей в кожанку из-за невиновной вины. Вновь волнение, пробивающее колени до дрожи, из-за чего мысли сплелись в один огромный, больной ком, кувыркаясь от одной стенки черепа к другой в надежде расплестись, ударяя тупой болью по вискам. Катя пыталась не сбиваться с ритма, играя быстрее, в надежде отвлечься, но из-за этого музыка стала слишком искаженной, а в голове всё никак не проходил шум из голосов, звучащих в разном порядке без остановки:       — «С чего ты взяла, что мы подруги?»       — «Что «но», Полина? Что «но»?!»       На лбу выступила испарина, дыхание участилось, а руки задрожали, нажимая не на те клавиши, но Катя этого просто не слышала, стискивая зубы в попытке взять свои чувства под контроль. Но она редко чувствовала, и не знала, что делать.       — «Ты помнишь его лицо? Лицо похитителя. Помнишь?»       — «А слова? Он что-то говорил?»       — «Где он тебя трогал? В какие части тела бил?»        Глаза зажмурились, нога застучала об пол, а «Зима» Вивальди уже не была на неё похожа. Это был лишь набор звуков, издалека напоминающее произведение, лишь некоторыми нотами. Спина напряжена, лицо побледнело, а глаза всё еще сжимались в попытке отвлечься.       — «Что ты чувствовала?» — Спросил полицейский, слюной намокая концы пальцев и перелистывая страницу папки с названием «отчет», что-то туда записывая. — «Катя, что ты ощущала?»       — «Ничего» — ответила Смирнова впервые на какой либо вопрос, и с того момента она до сегодняшнего дня думала, что сказала правду, и что так и будет.       Но она соврала.              — «Прям ничего? — Уточнил удивленный полицейский, активно начав что-то писать в бумагу — «Ни боли? Ни злости? Ни ненависти? Ни оби…»       — «Ничего» — перебила Катя       Ложь.       На её плечи легли чьи-то руки, в нос ударил запах ежевики. Катя, испугавшись, громко выдохнула и дернулась в попытке отстраниться, но чужие ладони вжали её обратно в стул, не давая сделать лишних движений.       Полина. Без слов стояла сзади, сжимая плечи в своих нежных тисках, иногда аккуратно и медленно поглаживая. Взгляд Кати, только что до смерти напуганный и сузившийся из-за страха, медленно и постепенно возвращал свой обычный облик, уже не метаясь в ужасе по предметам в кабинете, смотря в щель меж клавиш пианино. Под воротником рубашки было потно и скользко, дыхание было спокойнее, но всё еще приходило в себя. Касания скрипачки возвращали измученную Катю в реальность, давая не спеша привыкнуть к окружению.       Тишина приятно обволакивала уши, ведь Катя её ждала больше всего всё то время, когда её голова была полна шума из голосов прошлого, которые со временем уже исчезли, уступая место привычной пустоте.       Но Кате эта пустота стала сейчас успокоением только на секунду, становясь теперь дискомфортом. Катя не хотела пустоты. Теперь не хотела. Сейчас не хотела. — Прости — выдохнула Катя, затылком облокотившись в живот Полины, всё еще стоячей сзади. Смирнову она не оттолкнула, но свои руки с плеч убрала, забирая тепло в животе вместе с корнями, вместо него заталкивая внутрь разочарование и острые камушки.       — Прощу, если объяснишь — Полина держала свой холодный голос, будто он не изменился с того дня и меняться не собирался.       Кате было страшно, страшно рассказывать обо всём. Страшно говорить о стыде, страшно говорить о страхе чувств. Страшно говорить о чувствах. Страшно думать о чувствах к Полине. Разум кричал остановиться, кричал ей о том, чтобы вновь оттолкнуть Полину, сказать ей, что она никто и места в её жизни она никакого не занимает. Разум плакал в мольбе уйти, скрыться с её прожигающего светлую макушку взгляда и никогда больше не попадаться под лик голубо-серых глаз, скрываясь по углам и переулкам в попытке не быть замеченной. Всё тело было напряжено и было готово подорваться, схватить тяжелый портфель и убежать в страхе от той, которая своими мягкими чувствами, будто червь, проникла в мозг Кати, сжирая его изнутри.       Но разум кричал, а сердце делало.       — Что именно объяснить? — с надеждой спросила Катя, запрокидывая голову так, чтобы макушка теперь упиралась в мягкий, теплый живот, а глаза девочек смотрели друг на друга с какой-то непонятной им двоим связью.       — Всё. — твердо сказала Полина, отходя от Кати и уходя в парте, села на неё, скрестила руки на груди и как-то с высока посмотрела на пианистку.       Смирнова выдохнула, как-то тяжело и громко, повернулась всем корпусом к Полине, заглядывая в её небесно голубые глаза. Она заслужила знать, нет, она должна знать, знать обо всём. Даже если Катя боится, даже если знает, что после этого ничего не будет как раньше.       — Я боюсь чувств. — коротко начала пианистка, собираясь продолжить, но Морозова резко её перебила, с неким удивлением в голосе       — К чему ты кло…       — Это произошло пять лет назад — Смирнова перебила, потому что знала, что за вопрос и боялась на него своего же ответа. Не сейчас, просто… Не сейчас. В горле встал твердый ком из сомнений и эмоций, которые начали рваться наружу. Катя ещё ни разу не говорила никому об этом лично, а если кто-то и знал эту историю, то только по искаженным рассказам другим. — Тогда снег был холоднее меня, и чувствовать я не боялась. Тогда дни мне казались светлей и уроки в школе длинными. Ведь после того, что случилось пять лет назад, я поняла, что нет ничего длиннее той ночи, которую я провела на том ледяном, грязном бетоне.       Молчание. Катя знала, что Полина поняла, о чем она говорит, ведь не было ни одного человека вокруг, который не знал. После того случая абсолютно в каждой школе провели специальные уроки, посвященные безопасности и предысторией о некой девочке, которая двадцать восемь часов пролежала в гараже маньяка, чудом оставшись в живых. Этой «некой девочкой» и была Катя.       Полина поняла. Она уже по взгляду поняла, о чем и о ком именно Катя начала говорить. Скрипачке было больно, сердце кровью обливалось за свою Катеньку. Рука до белой плоти сжала угол парты, пытаясь вылить резкое напряжение. Не вышло.       — Этот шрам… — Катя ловко расстегнула рукав рубашки, обнажая кожу до локтя, чтобы показать некрасивый шрам во всю длину. Рельефные рубцы покрывали нежную и бледную кожу, уродуя руку пианистки. — Он появился из-за того, что… Что… Я зацепилась, когда он тянул меня за косу… И.       — Я поняла, Кать, не стоит. — Тихо сказала Полина, пытаясь скрыть дрожь в голосе. Смирнова, только что заикаясь в сиплом голосе, резко и с облегчением выдохнула. Ей всё еще было тяжело говорить об этом.       — Вот так просто? — С подозрением спросила пианистка, обнимая себя за руки, так и не закатав рукав обратно — Ты так просто простишь меня?       — Кто сказал что я простила тебя? — Спросила Полина, спрыгивая с парты, медленной походкой подходя к Смирновой. Челюсть задрожала, как и ресницы Кати, быстро моргая, не понимая девушку напротив. — Я прощу тебя, если кое-что пообещаешь мне.       — Что? — чуть не перебив Полину спросила Катя, резко, с надеждой в голосе, с нетерпимой дрожью в коленках. Всё что угодно, лишь бы чувство вины пропало. И чтобы Полина простила.       — Пообещай, что больше никогда не оттолкнёшь меня, никогда больше не скажешь что-то также, как несколько дней назад, в этом кабинете. — серьезно сказала скрипачка, подходя всё ближе и ближе. Катя даже встала со стульчика, чтобы смотреть на Полину на одном уровне, перед этим закрыв крышку инструмента и слегка опираясь на неё бедрами. — Что бы я ни делала, пообещай, что не буду отвергнута.       — Обещаю. — без колебаний сказала Катя, наблюдая за тем, как Полина всё ближе и ближе к ней становится, будто надвигаясь хищником на добычу, но взгляд её был нежен, аккуратен. Будто она боялась. И Катя боялась.       Полина улыбнулась. Лишь уголками губ сделала вверх, и возможно это была лишь судорога, но у пианистки от её действий разлилась лава между ребер, стекая вниз раскаленной нугой. Смирнова слишком долго не видела её улыбку, слишком давно не видела её глаз, так близко смотрящие в её собственные. Близко. Что?       Видимо, Катя не заметила, как Морозова стала слишком близко к ней, чуть ли не вжимаясь в её тело своим собственным. Катя не заметила, в какой именно момент между их лицами оставалось лишь несколько сантиметров, которые с каждой секундой лишь уменьшались, из-за чего собственные губы почувствовали чужое, горячее дыхание. Катя не помнит, в какой именно момент чужие руки схватили её рубашку, аккуратно и бережно, слегка притягивая к себе, казалось, ближе невозможного. Их носы касались друг друга, слегка щекоча, отвлекая от самого важного. Пианистка всем телом вжалась в пианино сзади себя, но эта ничтожная попытка спрятаться была бессмысленна перед скрипачкой, которая в геометрической прогрессии становилась всё ближе, до тех пор, пока, наконец-то, не прижалась своими теплыми, влажными губами к сухим, шершавым и обветренным губам напротив.       В этот момент обе девочки одновременно громко выдохнули через нос, прикрывая глаза. Катя чувствовала много эмоций, много ощущений, много сомнений и страха, который решила отложить на потом, по крайней мере до тех пор, пока их губы не перестанут неумело сминать друг друга, пробуя в попытке запомнить. Неумелые действия, и абсолютно каждое движение уст со стороны Полины выжигало в солнечном сплетении Кати невыносимо огромную дыру, в которой решили провести кисточками, щекоча органы, словно бабочки кожи касаются, невесомо и нежно, аккуратно и чувственно. Никто не знает, в какой момент губы Смирновой из сухих стали влажными, а одна рука Полины с рубашки переместилась на затылок пианистки, прижимая ближе, будто боясь, что та отстранится. Но та и не собиралась. Их поцелуй, первый у двоих, был нежным, аккуратным, без страсти и вожделения, без попытки сожрать друг друга, словно оголодавшие волки. Эти восемь секунд прошли также быстро, как и момент, когда их губы слегка отлипли друг от друга, всё еще желающее целовать. Целовать-целовать-целовать.       Целовать?       Резко тепло по всему телу сменил страх, вязкими щупальцами схватив органы в свой плен, сжимая, терзая, принося неприятное чувство волнения. Катя открыла глаза, резко, рвано, узкими зрачками смотря в голубые глаза, находящиеся перед ней. Дыхание участилось, а два длинных пальца пианистки прижались к собственным губам, прямо между ними, тыльной троной касаясь губ Полины.       Она поцеловала Полину? Нет… Полина поцеловала её. Но ведь Катя целовала в ответ, или…       — До встречи в понедельник, Катенька. — попрощалась Полина, помахав рукой, уже каким-то чудом оказавшись у двери, с нейтральным лицом, но искрящимися глазами, которые смотрели прямо на неё. Не стоя долго, скрипачка ушла, оставляя Смирнову одну, в оковах раздумья, непонимании и тревоги.       Дорога до дома была быстрой, а снег перестал идти, открывая взор прекрасному оранжево-желтому закату, который покрывал всё небо. Из горизонта всё еще выглядывал кусочек солнца, которое с секунду на секунду скроется за землёй, освещая другую часть планеты. А пока было светло, было красиво. Было спокойно.       И вкус нежных и мягких губ Полины оставался с ней до самого подъезда.       И Катя ничего не понимала. Ничего не могла понять. Внутри всё запуталось, как комок.       Который она распутает. По крайней мере она попытается.