Дьявольская трель

      Вкус её губ до сих пор был на собственных губах, не давая забыть другой вкус — вкус Кати. Хвоя с чем-то цитрусовым. Этот запах обволакивал мозг, голову, мысли и тело, каждое из перечисленного будто сажая в оковы, подчиняя себе, не давая и с места сдвинуться без напоминания о себе. Это одурманивало даже больше, чем первая сигаретная затяжка, которую Полина еще не делала. Это было головокружительно, и скрипачка была уверенна, что такой эффект не вызовут никакие наркотики, никакие сигареты, никакие самокрутки, никакие таблетки. Ведь то, что она испытывает прямо сейчас, она не испытывала никогда:       Она лежит в своей постели, вся в поту, но не в том, в котором просыпаются после кошмара. Её грудь быстро вздымалась в попытке отдышаться, а ноги сильно, словно в тисках, сжимали меж собой одеяло, угрожая ему рассыпаться на тонкие ниточки после такого захвата. Обычно бледное лицо было слегка румянистым, зрачки неестественно расширены, а губы поджаты, дрожа от напряжения.       Что с ней? Неужели температура? Заболела? Да вроде горло не болит… Жар? Но Полина кроме мелкого головокружения и неизвестной до этого приятной тяги в животе больше ничего не чувствовала… В туалет не хочется, спать теперь тоже не особо хотелось, даже если был уже за час ночи… Что же это?..       Подушку сжимали потные ладони, которые то ли вытирали себя об приятную ткань, то ли просто ухватывались за что-то в попытке успокоиться. Серая и домашняя футболка неприятно прилипла к телу, из-за чего её захотелось стянуть, что девушка и сделала, снимая её через голову и отбрасывая в другой конец комнаты, оставаясь лишь в домашних, мешковатых штанах.       Только что ощутившийся приятный ночной холодок окутал девушку всего на миг, после вновь забирая её в объятия необъяснимого жара. Это было необъяснимое состояние, было в нем что-то особенное, что-то, что заставляло думать о Кате. Катя-Катя-Катя.       Скрипачка вспомнила отрывок из сна, который снился ей перед тем, как она проснулась в этом странном состоянии       — Полина… — прошептала Катя прямо на ухо скрипачке, нарочно касаясь его губами, нежно проводя и лаская, будто специально, чтобы поддразнить. Силу внезапного жара в тот момент, который медленно спускался вниз, можно было сравнить с силой взрыва атомной станции, которая крушила всё на своём пути: все мысли, сомнения, недопонимая и вопросы, всё это отходило на второй план. Теперь на первом месте было только одно: утолить этот непонятный голод, эту непонятную нужду в чем-то, но это была не еда и не вода. Каждое касание Кати к телу Полины медленно-медленно утоляло жажду в неизвестном, вызывая нетерпение, желание… Вожделение.       Громкий вдох, попытка «отмахнуться» от воспоминаний, которые действовали на Полину незнакомо и странно, и, кажется, скрипачка медленно, но понимала, в чем дело.       Она ведь не дурочка. Она понимает, что это за чувство, что это за состояние такое. Она знает, что происходит.       И ей за это было стыдно. Стыдно-стыдно-стыдно…       Ладонь, холодная от пота, легла на напряженный, плоский живот, который дрожал от быстрого дыхания, и спустя время даже можно было почувствовать пульс вены под тонкой кожей, покрытой легкой испариной. Медленно, будто со страхом, рука двинулась вверх по рёбрам, кончиками пальцев пересчитывая их количество, в надежде забыть мысли о том, чью руку она представила сейчас вместо своей. Её вожделение можно было сравнить с вулканом, который одиноко стоял и не подавал никаких признаков жизни до тех пор, пока внутрь случайным образом не попал какой-то камень, который он воспринял за причину своего извержения, начиная заливать раскаленной лавой всю местность вокруг, сжигая всё на своём пути. Она была вулканом, Катя была глупым, бесполезным булыжником, а лава была чувствами, эмоциями и её потребностью в тактильности. Рука остановилась в паре сантиметров от груди, сердце под которой стучало как бешеное, словно кричало о помощи.       Какой позор…       Дальше провести ладонью Полина не осмелилась, вместо этого обратно проведя ею вниз, возвращая на первоначальное место. Мысли в голове спутались в один пульсирующий комок так же, как и все нервы внизу её живота, на котором Морозова ощущала мелкие выступы мышц, а те в свою очередь имели едва заметную кубическую форму, реагируя на все внешние раздражители или факторы.       Язык обжег собственные губы, облизывая их, возвращая уже привычную влажность. Сразу вспомнились губы Катя, сухие и шершавые, об них хотелось вытереть свою собственную влагу на губах, чтобы поменяться контрастом хотя бы на секундочку…       Ноги свело, бедра сильнее сжали одеяло, в попытке почувствовать какое-нибудь трение. Это уже было слишком.       Полина резко встала, чувствуя приятный холодок, обдавший нагую спину, прошла до другого конца комнаты, открывая нараспашку балкон. Сладкий и такой нужный осенний ветерок окутал тело скрипачки, позволяя ей остыть, прийти в себя и успокоиться. И хоть мысли о Кате всё ещё пытали её юную, подчиненную гормонам, голову, в этот раз липкий пот и жар не добивал окончательно, уступая место привычному состоянию тела. Волос Полины едва было видно из-за темноты, но и так чувствовалось то, как они двигались на ветру, медленно гуляющему по её комнате. Ресницы перестали дрожать, дыхание постепенно пришло в норму, а ладони перестали потеть, возвращая былую нежность и незаметную сухость.       Прекрасно.       — Полина. — Катя вновь шептала, сладко, вкусно, тягуче-сахарно. Её голос в тот момент просто погружал уши в мёд, забирая в сладостный плен, ведь Полине привычно было слышать Катю в другом тоне, совсем… Не в таком. Касания на шее ощущались как прижигания раскаленного метала к коже, но вместо глубоких и сильнейших ожогов второй степени они оставляли лишь фейерверки в животе и слегка влажный след, который испарялся уже через несколько секунд, растворяясь где-то в разгоряченном, самими девочками, воздухе.       Она желала Катю, как Лилит желала самый сладкий и запретный плод. Она мечтала вкусить Катю, как самое желанное лакомство, обильно политое медом и присыпанное орехами. Её вожделение было выше, чем необходимая температура для кипения воды, и жар был намного сильнее, чем тепло от солнца, лучи которого светят прямо на свежеположенный асфальт, залитый черной смолой. Вес, положенный куда-то внутрь, где-то в районе паха, был настолько приятным, что зубы стискивались сами по себе, ноги сводило в попытке прийти в себя, а руки заламывали пальцы друг друга, надеясь на то, что звук легкого хруста приведёт разгоревшийся разум в себя. Полина почувствовала, как пот собрался в одну капельку, стекая вниз по позвонкам, обводя своей влагой каждый из них и, на одном из них он исчезал, испаряясь в холодном воздухе.       Ресницы вновь задрожали, взгляд был направлен в никуда, а разум опять запылал ярким, розовым пламенем.       Блядь.       Такими темпами Полина не уснет, по крайней мере, не в ближайшие пару часов. Либо она просто ждет до утра прямо на холодном балконе, либо пытается уснуть, при этом отдавая свои мысли этой чертовой пианистке с прекрасными и длинными пальцами на тонких руках. Либо… Нет, даже стыдно о таком думать! Какой позор… А что бы сказала на это мама, узнав в первую очередь не о самом хорошем занятии, а того человека, кто стал его причиной? Разве девушке положено быть с… Девушками? Разве девушка может думать в таком плане о девушке? Разве девушка может быть с… Нет.       Разве девушка может быть влюблена в девушку?       Влюблена? Что? Полина. Влюблена? В Катю? Влюблена… Полина влюблена в Катю? Ха! Господи, что за глупости?       Что за глупости…       Сердце пропустило удар, а зрачки расширились и за секунду обратно сузились, растерянно бегая по комнате. В животе вмиг распутался узел тепла и напряжения, и запутался новый узел из тяжести, тревоги и неприятной тяги, будто внутри поставили аппарат для точки ножей, но вместо ножей на нем точили огромный и тяжелый меч, в добавок еще и раскаленный до тысячи градусов. Вновь вспотевшая, но уже из-за страха, ладонь, потянулась к ручке балкона, поспешно его закрывая. Скрипачка попятилась назад медленно и тихо, пока не наткнулась ногами об угол матраса, приземляясь на его край. Чувствуя какую-то опасность, Полина доползла до одеяла, укутываясь в него так, чтобы накрыть свою нагую грудь, возвращая маленькое, но хоть какое-то, чувство безопасности.       Полина влюблена в Катю? Она сама и не знает. Морозова не думала, что чувства — это настолько запутанно и сложно. Она думала, что влюбленность - это то, что наступает так резко, что сразу понимаешь что оно пришло, и что это — любовь. В детстве мама часто рассказывала про любовь принца к несчастной принцессе, которая плакала из-за одиночества. Вот только на месте принцессы Полина представляла маму, а вместо принца — папу. И девочка всей, что есть в такие годы, наивностью верила в то, что папа вернётся к маме, и та перестанет плакать по ночам.       Но то, что она испытывает к Смирновой, было сложным. Сложнее, чем в сказках или фильмах. Это вроде и была влюбленность, но она была будто не законченная, будто формирование чувств Полины еще было в процессе, остановившись между симпатией и влюбленностью, ожидая следующего взаимодействия между ними, которое повлияет, в какую сторону будут расти её чувства: в отрицательную, или положительную.       Полина укрылась одеялом с головой, в надежде спрятаться от самой себя, но всё тщетно.       Как хорошо, что она не знала о странном мужчине, который стоял прямо перед её балконом, с пятого этажа лишь превращаясь в еле заметное, черное, пятно. В его руках был измученный временем фотоаппарат, со вспышкой только что сфотографировавший окна её квартиры. Морозова дернулась от мелькнувшего в окне света, но подбежав к подоконнику и взглянув сквозь стекло, никого не увидела.       Кажется, из-за ночных пробуждений у скрипачки уже начались галлюцинации…

***

      На улице была всё еще осень, ноябрь, но для Полины Морозовой уличный мороз был таким режущим по щекам, что казалось, была уже середина декабря. Снег белой копной покрывал все поверхности улицы, не давая никому и шанса пройти по улице и не быть помеченным снежинками, которые покрывали всё вокруг, живое и неживое, подвижное и неподвижное. Сосульки уже положили своё начало, мелкими иголками покрывая концы старых хрущевских крыш, из-за чего настроение стало сразу каким-то новогодним, чтоли. Сразу вспомнился мамин торт в расцветке зебры, сделаный наспех за пару часов до торжества. Дешевое шампанское с отвратительным послевкусием, запах спелых мандаринов и елки, свежо купленной накануне праздника. Только вот запах хвои вызывал воспоминания не о рождестве, а о Кате, чья натура с корнями беспощадно вросла в голову Полины, не давая и пискнуть в ответ.       Морозова втянула носом полные легкие морозного воздуха, обжигая язык, горло и ноздри холодом. Страх заболеть её вовсе и не преследовал, наоборот, притягивал, искушая стянуть всю теплую одежду, снуд и перчатки в попытке простудиться и не идти в школу, но в то же время в школе была Катя. Полина уже соскучилась, но ей было страшно, она ведь ушла даже не посмотрев её реакцию. Скрипачка всё еще не поняла каким образом они поцеловались, но знала, что не жалеет, и жалеть не будет. Ведь зачем жалеть за те действия, которые ты хочешь делать вновь и вновь? Пожалеть о том, что случилось, это не значит снять с себя ответственность за это или перестать быть причастным к тому или иному событию.       Но с другой стороны Полина даже разрешения у Кати не спросила, нахально поцеловав, без спроса, без предупреждения и намёков. Просто взяла и поцеловала. Смяла её губы в своих губах, без возможности отстраниться.       Разве у Кати был выбор?       Был.       Она ведь в ответ поцеловала тогда, неуверенно, медленно, будто сомневаясь, но поцеловала. Полина чувствовала аккуратное движение её губ в ответ, такое невинное, как и её самой. Никто из них никогда не целовался, но они заранее будто знали, что делать, как действовать и как себя вести, будто не только Полина этого желала, но и… Катя.       Есть ли шанс что Катя чувствует что-то к Полине также, как и она к ней? Разве такое было возможно вообще. Изначально? Разве Катя думала о Полине также, как и она о ней перед встречей, во время встречи и после встречи с ней? Разве у неё в груди сердце билось также быстро как только она видела её голубые глаза своими зелеными? Разве её тело бросало в жар при странных мыслях о её губах. Разве такое возможно?       Разве такое возможно?       Возможно?       Улыбка на секунду тронула лицо девушки когда маленькая и ничтожная надежда на что-то вспыхнула в её груди, разжигаясь сначала в огонёк, потом в пламя, костёр, пожар. Но этот вихрь также быстро потух как и всплыли мысли об обратном.       Вспомнился её холодный, бесчувственный взгляд, который смотрел на всё происходящее вокруг с таким безразличием, что хотелось вырвать собственные копны волос вместе в корнями из своей головы, лишь бы боль затмила воспоминания о холоде холодной Кати в холодный день холодной осени. Такое чувство, что если вокруг все одновременно умрут, своими безжизненными телами ударяясь в пол, создавая симфонию мертвых туш из глухих звуков, Катя даже бы не повела бровью, проходя мимо всех лишенных своей жизни людей. Будто девушку не заботили все жизни, кроме её собственной. Будто после того ужасающего дня, который случился несколько лет назад, Катя поняла, что думать о себе стоит в первую очередь, а если ты допустил слабость, то значит ты слаб.       Полина думала, что человек, который допустил слабость станет сильным только если он переосмыслит свою ошибку, двигаясь дальше, ведь если человек осознал свою слабость, то уже стал сильнее.       Катя думала, что если человек допустил слабость, то он слаб. А слабость в понимании Смирновой — это чувства. Значит чувства это слабость.       Получается, Катя каждый раз слаба рядом с Полиной, а Полина рядом с Катей наоборот — сильна. Хотя казалось всё наоборот.       Воскресенье. Полина ходила в музыкальную школу за документами, которая не работала, что было неудивительным. Придётся сходить за бумагами в другой день, и даже если мама изначально говорила, что в воскресенье музыкалка не работает, Морозова всё равно вырвалась из четырёх стен в надежде забыть о той, что мучила её здоровый сон всю ночь. Школьный сарафан, рубашка, скрипка в руке на случай, если потребовали бы подтверждение её статуса ученицы, теплая черная куртка и ботинки на высокой подошве. Если бы не футляр скрипки в руке, то Полина была бы похожа на бунтарку, идущую против стереотипных устоев.       Тепло при заходе в местный магазинчик ударило в лицо. Запах свежего хлеба пробил ноздри, отвлекая от внутренних размышлений. Во рту автоматически стало больше слюны, но Полина тут же громко проглотила её, когда увидела Катю, незаметно стоящую в очереди. Её волосы были распущены, а резинка, находившаяся в руке Смирновой, тут же начала заплетать их в большую, привычную, косу, открывая вид на острые скулы, слегка покрасневшие от осеннего мороза.       — Сходи за хлебом по пути домой, Полиночка, только быстро, а то стемнеет. - Всплыли слова Матери в ответ на мысли о Кате, из-за чего скрипачка тут же подалась к полке с хлебом. Ладони вспотели, глаза бегали от одной булки хлеба к другой, между этим незаметно бросая взгляд на Катю, всё так же невозмутимо стоящую в очереди.       Надо незаметно купить хлеб и уйти. Уйти быстрее, чем светловолосая заметит её существование, а после этого и их поцелуй, произошедший на днях. Надо уйти до того, прежде чем она сама вспомнит вкус губ Кати на своих собственных, нежно сминающие и смакующие, бесконечно притягательные и никогда не надоедающие. Надо уйти быстрее, прежде чем Полина вспомнит сон, что снился ей сегодня ночью, прежде чем фантомные касания по всему её телу дадут о себе знать, возбуждая мозг, только познавший возбуждение. Надо уйти прежде, чем Катя…       — Полина — шепот Кати обжег ухо, и если сначала Полина подумала о том, что это лишь очередное воспоминание её сна, то после мимолётного касания Катиных губ к её кончику уха, все сомнения тут же развеялись, а тело, в попытке прервать дрожь в ногах, металось между двумя вариантами: смеяться или плакать.       Растерявшись и разинув рот в попытке ответить хоть что-то, Морозова лишь издала пару гласных букв, чувствуя жар на своих щеках. Холод, который мучал тело скрипачки, заставляя дрожать, резко собрал свои вещи и убежал в безумную даль, не давая ни одного повода вспомнить о нём. Теперь она дрожала от совсем другого, но тоже некого холода в своём понимании. От Кати.       — Пошли. — Так и не дождавшись ответа сказала Катя, разворачиваясь к направлению двери. Несчастная булка хлеба так и не дождалась своей покупки, одиноко стоя на полке, медленно остывая после печи. Ручка футляра чуть ли не выскальзывала из потной ладони.

***

      Полина не думала, что Катя приведёт её к себе в квартиру. Судя по тишине, разбавленной тиками настенных часов, дома никого не было. Смирнова стянула с себя куртку, открывая взору школьную форму.       — Почему ты в форме? — сразу же спросила Полина, пытаясь оттянуть момент, сама не знает до чего именно. Волнение поселилось внизу живота, даже не думая покидать временное место жительства.       — Занятия с репетитором. — ответила Катя, но увидев вопросительный и всё еще непонимающий взгляд Полины лишь улыбнулась уголками губ и дополнила — Он у меня по выходным, так как в рабочие дни работает в школе.       Ни слова больше. Тишина вновь залила пространство, но прерывалась шорохом снятой куртки Полины. Ботинки также были аккуратно поставлены в угол прихожей, из-за чего ступни коснулись теплого, покрытого ковром, пола. Скрипка всё еще была в руке.              Катя прошла в зал, посередине которого стояло великолепное, черное пианино, крышку которого пианистка тут же подняла и зафиксировала. В этой комнате всё было уютным и домашним, и Полине казалось, что это полностью не соответствует жителем этой квартиры, которую в свою очередь с первого взгляда не вызывали ничего теплого. Но узнав Катю лучше, Полина поняла, что никого теплее, чем Катя, она не знала. Снаружи она всеми силами делала из себя холодную и бесчувственную, но Морозова знала, что внутри Катя лишь напуганная и травмированная девочка, подавляющая свои чувства из-за страха быть убитой.       Полина хочет доказать Кате, что любить — не значит умереть.       Полина любит. Так пусть же её полюбят в ответ? Не знает она и сама, во что вляпалась… Всё слишком сложно.       — Не хочешь сыграть? — спросила Катя, сев за музыкальный инструмент, и после слов острым подбородком подняла в сторону руки Морозовой, удерживающей скрипку. Полина улыбнулась. Казалось, с самой первой встречи она хотела этого. Хотела стать собственной музыкой, сплетаясь с музыкой Кати. Хотела стать с ней единым целым, хотя-бы в игре. Хотелось пальцы стереть в кровь, а ногти обточить об струны, лишь бы Катя оценила её игру и сыграла что-то в ответ. Хотела стать кем-то для Кати. Хотела стать с Катей. Хотела Катю.       — Хочу. — Лишь одними губами, едва улыбаясь, чуть ли не прошептала Морозова, положив футляр на ближайший столик и открыв его. Новые струны блестели на красном солнце, за окном уходящим в только начавшийся закат, лучами лаская замерзшие, после улицы, руки. Брови слегка нахмурились, но как только скрипка оказалась в руке, а тело повернулось к Кате, чьи пальцы уже лежали на клавишах, она спросила:       — Что будем играть? — В ответ на слова Полины Катя лишь улыбнулась. Странное чувство не покидало скрипачку, она конечно считала улыбку Смирновой до жути красивой и привлекательной, как и её саму, но за сегодня она слишком много раз улыбнулась, учитывая, что последняя их встреча закончилась совсем не дружеским жестом. Пианистка смотрела таким взглядом, которым волки смотрят на своих жертв, облизываясь в предвкушении сладкой крови и нежнейшей плоти. Вот только в этом взгляде было что-то еще… Что-то, что сложно было разобрать. Полине на секунду показалось, что в взгляде пианистки была капля нежности, страха и недопонимания, вот только это недопонимание было посвящено не действиям Полины, а самой себе. А вот блеск симпатии в её глазах, что стали слегка ярче болотистого цвета из-за бликов солнца, вызвали в животе Полины несколько тонн бабочек, которые в один прекрасный момент будто проснулись и стали летать в попытке найти выход, но всё тщетно. Морозовой даже показалось, что нужно проделать в её животе несколько ножевых отверстий, чтобы выпустить бабочек на волю.       — А что бы ты хотела сыграть? — Ответила вопросом на вопрос Смирнова, ставя Полину в ступор. Тик настенных часов как-то успокаивал, но к сожалению не мог вернуть пульс в норму.       — Осенний вальс. — И тишина. Полина будто свысока, будто с вызовом на Катю смотрела. Хотела раздавить её взглядом, проверит на прочность. Своими голубыми глазками, с виду невинными, раздевала Катю, морально лишила её всей той уверенности, что было до этого. Полине потребовалась одна секунда, чтобы Катя сменила свой оскал хищника на поджатые уши щенка. Пианистке не хотелось играть то, что она играла годами. Ей не хотелось играть ту игру, которая лишила её всех возможных чувств. Ей не хотелось играть то, что возвращало её в тот день, хоть и не сразу, но спустя время.       Без спроса, хотя зачем нужно разрешение, Полина уместила скрипку под подбородком и начала играть. Смычок прошел по струнам, сначала медленно, но после ускоряясь с каждой секундой, и если со стороны это не выглядело чем-то особенным, то Катя лишь слышала чудо. Буквально чудо. То, что она играла годами, лишившись всего, что она чувствовала, сейчас играла та девушка, которая без чувств была бы просто трупом, она была бы не Полиной, а кожаным мешком с органами внутри, если бы вдруг её лишили всех эмоций. Полина играла то аккуратно, то неспокойно. То быстро, то медленно. Полина была нестабильна.       И в момент Катя всё поняла. Она поняла, почему Полина постоянно испытывала разные эмоции. Она поняла, почему Полина не могла сыграть произведение в одном спокойном и заданном темпе, вместо этого исполняя его неровно, искаженно, но по своему красиво. Она поняла, почему Полина могла сначала сильно плакать, но после резко рассмеяться, вытирая глаза рукавом рубашки. Она поняла, почему в один момент Полина могла назвать её дурой, требуя извинений, а в следующий момент тут же целует её губы, сладко и нежно. Она поняла, почему.       Потому-что Полина живая. Внутри и снаружи. Она полна жизни, а жизнь — это постоянная нестабильность, которая постоянно меняется. Ведь жизнь не может стать спокойной сразу, перед этим ей нужно пройти ряд изменений для дальнейшего плавного течения.       Полина живая. Живая, словно цветок, распустивший лепестки рано утром, открывая свою пыльцу для другой летающей жизни. Она живая, как миллион травинок, состроившие из себя зеленое, как Катины глаза, поле, плавая на тихом и спокойном ветру. Она была живой, как тысячи мотыльков, летящие на свет единственной в округе лампы, лишь бы не остаться во всепоглощающей темноте. Она было живой, как люди, каждый день встающие на работу, подтверждая на ней своё существование. Она была живой. Она была человеком.       Катя тоже хочет быть живой.       И в следующую секунду она зажала одну клавишу, затем другую, а после несколько сразу, воспроизводя мелодию, которая, казалось, раньше была невыносима, была как соль на кровавую рану, но со звуком скрипки Полины этот «осенний вальс» будто обрёл жизнь, будто приобрёл то, чего ему не хватало никогда. Как будто для исполнения этой музыки одного пианино, которым управляет травмированный подросток, было недостаточно, и чтобы музыка начала «жить», ей были необходимы звуки скрипки эмоционально живого человека. Музыка, исполняемая на пианино, мертвая, лишенная чувств. Музыка, исполняемая на пианино и скрипке, была живой. Пианино оживает благодаря скрипке. Катя оживает благодаря Полине. Катя стала человеком вместе с Полиной.       Но скрипка бы итак звучала прекрасно, даже если бы на стороне не было пианино       Неважно.       Звуки скрипки и пианино слились воедино, воспроизводя совсем не тот «Осенний Вальс» который они привыкли слышать. Это было будто другое произведение, будто что-то из другого мира. Пальцы сами по себе проигрывали эту мелодию, а ресницы Кати дрожали, пытаясь удержать эмоции внутри себя.       Не плакать.       И глаза тут же на Полину перевелись, которая отдалась всем своим телом и нутром этой игре, этой музыке и этому моменту. Её прекрасная шея, нежна и бледна, и если бы Полина была птицей, то безусловно стала бы лебедем, грациозным, чувственным, живым. Кате сначала было сложно подстроить под нестабильную игру Полины, но с каждой секундой ей становилось легче, будто она через музыку начала ей говорить о том, что она всё поняла, что всё осознала. И никогда не забудет.       В миг жизнь, окутавшая эту комнату своей музыкой, стихла, уступая место звукам другой жизни. В тишине было слышно дыхание Полины, звуки касаний скрипки пальцами, которые ставили её на место, было слышно, как она пару шагов в сторону Кати сделала, а после разомкнув губы, спросила:       — Ты умеешь вальс танцевать? — Морозова прошла за спину Смирновой, пальцами касаясь её головы, аккуратно убирая торчащие волоски куда-то в сосательную копну волос. Пианистка откинула голову, упираясь в мягкий живот Полины точно также, как в их последнюю встречу. В свете солнца, слегка зашедшему за горизонт, глаза скрипачки напоминали ручей прозрачной и пресной воды, на дней которого были камни, украшенными искаженным светом от солнышка. В этом ручье хотелось утонуть, захлебнуться без шанса на спасение. Хотелось пить их него и выпить всё до последней капельки. Хотелось нырнуть с головой, изучив все подводные камни в этой с виду невинной воде. Хотелось задохнуться, пуская к себе в легкие с широкими объятиями. Её пальцы творили какие-то чудеса, аккуратно концами ногтей проводя по коже её головы.        — Да. — Сказала пианистка, и в её глазах Морозова увидела яркое, заросшее поле, в котором хотелось лечь, зарыться во всю растительность и задохнуться либо от недостатка кислорода, либо от попадания какого нибудь жука в её легкие. Хотелось меж пальцев пустить всю траву на пути, бегая по полю и моча ноги в влажной и слякотной земле, удерживающей в себе воду тысячи дождей. Хотелось стать с этим полем одним целым, лечь и не вставать, давая корням растительности врасти в её тело, пуская между собственных органов корни для дальнейшей жизни. Хотелось отдать всю себя этой траве, чтобы через пару лет среди зеленого месива было видно лишь скелет с раскрытой, от улыбки перед прекрасной смертью, челюстью.       Жаль что её смерть будет не в зелёном поле. Или будет?       Полина помнит, как тяжелый камень упал с души, когда Катя встала на ноги, закрыла крышку пианино и слегка приблизилась, смотря прямо в глаза. Смирнова была выше лишь на несколько сантиметров, однако если эта разница в росте раньше была не особо заметна, то сейчас Полине хотелось стать чуть чуть выше, лишь бы смотреть в глаза цветом салата прямо, без лишнего напряжения. Со стороны две девочки, стоящие друг против друга в школьной форме казались просто подругами, но этот же момент в их головах значил намного больше.       Рука Кати легла на талию скрипачки. Полина вздрогнула от касания, но не подала виду, лишь слегка отвернула голову в другую сторону в порыве смущения. Но пока голубой взгляд избегал зеленых глаз, рука Морозовой в ответ легла на талию пианистки, слегка сжимая, поглаживая. Левая рука Полины легла в, на удивление, теплую ладонь Кати, из-за чего по её телу пронеслось тысячи приятных разрядов. Кожа в районе запястья и дальше Полины всё еще болела от ударов, но успела более менее зажить за такой срок.       — Болит? — Будто мысли прочитала Смирнова, разворачивая ладонь лицом к себе для того, чтобы слегка задрать край рукава скрипачки. Её рваный шрам стал более менее походить на слово «шрам» а не на «кровавую кашу». На вид крепкая корочка покрыла большую часть руки, и в попытке успокоить то ли себя, то ли Полину, Катя подушечками пальцев аккуратно погладила кожу рядом с раной, сдерживаясь от желания припасть к ней губами.       — Немного. А твой? — Морозова взяла ту же руку в свою, большим пальцем проведя по рваному рубцу.       — Мой уже давно зажил. Болит только внутри иногда. — Ответила Катя, сделав шаг ближе к Полине, из-за чего казалось, что их тела вот вот прикоснутся друг друга.       Скрипачке резко стало плевать на вальс, который они хотели станцевать, на музыку, которую они только что играли. Ей стало плевать на быстро наступавшую темноту за окном и на громкий тик настенных часов, который как будто отсчитывал время до наступления полной, осенней мглы. Ей стало плевать на страх и волнение, которые растворились где-то в груди прямо в тот момент, когда глаза не смотрели никуда, кроме как на лицо пианистки. Её сухие губы будто магнит, тянули к себе безжалостно, как и следовало ожидать от законов физики. Но законы физики тут ни при чём…       Полина положила свои ладони на лицо Кати, аккуратно, нежно, будто одно неверное движение и девушка напротив, словно фарфоровая кукла, разломается на кусочки, сыпаясь на пол. Но пианистка цела, жива, и в подтверждение этому на её лице выступил легкий румянец, отдаваясь едва заметным теплом в ладони скрипачки. Смирнова прикрыла глаза, из-под век смотря на Полину, спокойно, влюбленно.       Морозовой потребовалась лишь секунда, прежде чем приблизиться к её лицу своим собственным, а губами смять сухие губы, мягко, сладко, желанно и робко. Облегченный выдох разбавил тишину в комнате также, как и звук их слившихся между собой губ, вот только это было едва слышно, если и не слышно вовсе. Внутри Полины буквально произошел взрыв, и если в первый раз он был приятно сладким, словно нуга растекаясь по ребрам, то сейчас этот жар заполонил весь разум, заставляя тело слегка прижаться в тело Смирновой, едва толкая его в сторону пианино. Их поцелуй становился быстрее, теряя прежнюю робость, но не утрачивая нежности, ласки, лишь приобретая горсточку страсти, смешанную с вожделением. Полине хотелось почувствовать Катю, стать с ней одним целым, ощутить её на всём своём теле, лишь бы быть рядом, чувствовать, любить.       Дыхание сбилось, губы разминулись лишь на миг перед тем, как Полина тут же прижалась ими к чужой шее, аккуратно и тихо целуя, выстраивая некую дорожку. Было заметно, как Смирнова вздрогнула, а губы её слегка приоткрылись в немом стоне, но издали лишь короткий выдох, который ласкал уши, обливая их словно мёдом. Её теплая ладонь легла на темные волосы, чуть чуть взъерошив, кончиками пальцев поглаживая и почёсывая, как бы без слов прося больше, дальше, чувственнее. Целовать бледную, слегка гусиную кожу было до одури приятно, настолько хорошо, что хотелось стать с этой прекрасной шеей одним целым, стать элементов в её покровном составе, находясь меж кожных клеток.       Раздражающий воротник рубашки мешал, становясь преградой к продолжению своеобразной дороги. Отпрянув от шеи, Полина руками потянулась к пуговицам рубашки Кати, которая в свою очередь взяла её за подбородок, чтобы поцеловать обветренные губы, бесконечно желая, не останавливаясь ни на миг. Она была одержима её ежевичным вкусом, её мягкостью, робостью и податливостью. Внутри было такой пожар, что казалось, каждое касание было словно бензин — разжигало огонь еще сильнее.       Уже через пару секунд её воротник был небрежно раскрыт, открывая путь ко всем желанным скрипачкой действиям. Губы Морозовой вновь начали покрывать поцелуями всю шею Смирновой, из-за чего та свои собственные губы кусает, облизывает, руками Полину обнимает за спину, едва заметно к себе прижимая в попытке стать еще ближе, хотя казалось, ближе некуда. Стоило скрипачке кончиком языка коснуться шеи, как внутри пианистки произошел надлом чего-то, будто некая ниточка, соединяющая её действия и разум, оборвалась, давая путь своим желаниям. Голова медленно откинулась, глаза закрылись в приятном ощущении, а ноги свело, из-за чего тело слегка облокотилось на крышку пианино, которое в свою очередь слегка пошатнулось, но им было плевать. Лицо окончательно потеряло свой привычный бледный оттенок, покрываясь предвкушающим чего-то румянцем.       — Не больно? — Спросила шепотом Полина после того, как клыками своими слегка надкусила кожу над ключицами, невероятно тонкую, настолько, что казалось, укуси бы она сильнее, то прокусила бы насквозь. В такой Ситуации Полина боялась сделать что-то не так, что-то, что отпугнуло бы пианистку, что предвещало бы конец всем этим ласкам. А конца она явно не желает. Как и Катя.       — Приятно. — Чуть ли не прохрипела Смирнова, улыбнувшись краем губ, дабы подбодрить девушку, на носочки только вставшую, в попытке утянуть её в поцелуй. Она и не сопротивлялась, подалась навстречу, давая смять свои уста, уже горящие от такого количества ласк. Тело горело, стало до одури жарко, а разум будто плавал в попытке найти причал, которого никогда не будет.       Хотелось еще. Мысли скрипачки путались между собой в попытке собраться в одну кучу, но безуспешно. Её влекло к пианистке, телом управляло лишь желание и вожделение, чувства и нежность по отношению к этой вечно холодной и недоступной Смирновой, которая от губ Морозовой будто растаяла, раскрывая своё истинное я, покрасневшее и быстро дышащее, но они обе знали, что раскрыли настоящих себя друг другу еще совсем давно, в той школьной раздевалке. Полина не помнит, когда лямки Катанного сарафана скатились по рукам вниз, открывая взору израненное тело. Каждый шрамик, каждую неровность и рубец Полина покрывала мокрыми поцелуями, нежно, аккуратно, трепетно, будто если поцелуй будет с большим нажимом, то каждый шрам разойдётся, открывая взору плоть. В груди начало больно тянуть, стоило только посмотреть на все эти увечья, нанесенные её Катеньке когда-то давно, но время всё еще не вылечило, и то событие всё еще держало бедную пианистку в своих лапах, не давая вздохнуть спокойно, напоминая о себе каждый день.       Спина. Она была в разной величины шрамах, которые покрывали её всю. Катя, на чьей спине остался только один элемент одежды нижнего белья резко вздрогнула, на миг попыталась обратно на себя рубашку натянуть, лишь бы Полина не увидела этого ужаса. Но её руки перехватили, медленно уводя в сторону.       — Ты прекрасна. — Прошептала Морозова прямо в один из уродливых шрамов, тут же аккуратно целуя его, посылая табун мурашек по всей спине. Сердце пропустило удар, а тело задрожало, ощущая касание теплых губ к коже своей спины. Такую эмоциональную близость с кем-то, как сейчас друг с другом никто из них никогда не ощущал. Это чувство безопасности, но и опасности одновременно. Это было чувство влечения, но и отстранения одновременно. Это было чувство холода, но и жара одновременно.       Это чувство. Это и есть. Любовь?       Полина сосредоточенно, несмотря на время, поцеловала каждый шрам. По очереди касаясь губами каждого в попытке забрать на себя хоть каплю боли, которые когда-то они принесли Кате. Ей хотелось залечить кожу, и жаль, что у неё не было сверх-способностей, зато она могла подарить чувства. Кате было этого достаточно.       На каждом позвонке было по рубцу, которые последовательными круглыми шрамиками, как по цепочке покрывали один позвонок за другим. Больно было представить, что девушка испытывала в тот момент, когда её буквально протащили спиной по замершему снегу, царапая нежнейшую кожу сквозь ткань рубашки. Но она представит. И почувствует.       Слеза обожгла щёку, стекая вниз, но вскоре Катя повернулась к ней лицом и губами собрала солёную каплю, нежно целуя.       Вскоре рубашка Полины тоже была расстёгнута, а шея зацелована, мягко, томно, словно пером по коже провели, вот только вместо пера были сухие, желанные губы. Это чувство не сравнить ни с чем, что он испытывала до этого. Её желанный сон буквально стал реальностью, как только длинные пальцы пианистки коснулись её боков, поглаживая то живот, то руки. Это можно было сравнить с зависимостью, где её тело одержимо горело, но каждое касание девушки, стоявшей напротив, целующую её плечи, едва весомо, утоляло жар, даруя некое облегчение.       Язык пианистки обвел по окружной оси её родинку, а после поцеловал, со звуком, слегка причмокнув, и отстранившись. Тысячи салютов уже казалось прожгли органы насквозь, заставляя их ныть, но с приятным эффектом, без боли и дискомфорта. Рука распутала светлую косу, пустили чужие волосы сквозь пальцы, слегка сжав у основания корней, только чтобы сильнее прижать к себе, чтобы целовать. Целовать-целовать-целовать.       Люблю? Люблю. Люблю-люблю-люблю…       Подол юбки сарафана был приподнят, теперь уже Полина была прижата к бедному музыкальному инструменту, чуть ли не сидя на нём. Тонкие бедра ощутили Катины касания, а органы пищеварительной системы вывернулись наизнанку и свернулись обратно после того, как эти же пальцы на её ногах скользнули к внутренней части бедра, поглаживая то вниз, то вверх, слегка царапая шершавыми подушечками пальцев.       Громкий выдох, протяжный, томный. Руки обвили шею, а нос уткнулся в изгиб плеча, прячась, но надеясь, что найдут. Эти касания сводили с ума, не давая думать так, как думает обычный и адекватный человек в здравом уме. Мысли плавились как шоколад на солнце, которое почти полностью ушло за горизонт, отдавая свет последний лучей прямо на их лица. Отодвинутая ткань нижнего белья. Будто электрошокер, касания, пустившие заряд электричества по всему телу. Ощущение пальцев, которые, едва коснувшись, тут же отпали и вновь касаясь снова отстранялись. Зубы стиснули, перед глазами всё плыло. Единственное что сейчас существовало это Катя, её губы, целующие её в кожу за ухом, и её пальцы, дразнящие девушку где-то под подолом школьного сарафана.       — Ты в порядке? — прошептала Катя прямо в ухо девушки, но получив в ответ лишь невнятное бормотание, коснулась губами её мочки, целуя с характерным звуком, проводя горячим языком и белоснежными зубами — Полина.?       — Да… Да, в порядке. — Всё также прохрипела скрипачка, но в этот раз слегка громче, закусывая щеки в попытке не произнести лишних звуков от касаний Кати в разных местах её тела одновременно. Нервы в животе сплелись в комок, натягиваясь до предела что казалось еще чуть чуть, и что-то внутри неё порвётся, перед этим характерно треснувшись.       Полина ощутила Катю. Она почувствовала что-то внутри себя, и сжала шею светловолосой в своих объятиях сильнее, в попытке утихомирить что-то в животе, но это что-то только сильнее росло, с каждой секундой поглощая всё тело. Сначала это было чем-то чуждым и непонятным, даже слегка некомфортным, но с каждым мигом чувство дискомфорта уходило, сменяясь чем-то другим. То, как чужой палец двигался внутри неё, аккуратно и не спеша, сводило скрипачку с ума, буквально подчиняя себе всё тело, заставляя его отдаться полностью в руки пианистки. Тело выпрямилось, словно струна, а бедра сжимались в последствии приятных судорог, но чужое колено не давало сомкнуться им окончательно, рукой слегка сажая Полину на крышку пианино, чтобы той было комфортнее. Тело тряслось, узел нервов в животе становился всё больше, натягивая до предела, сжимая и стискивая все органы в приятном тепле.       То, что происходило сейчас, их сбитое дыхание, всё такие же робкие, но чуть более страстные поцелуи, всё такие же касания тел друг друга, которые проникали прямо в душу (и не только), заставляло хоть какую-то адекватно мыслящую часть мозга запомнить этот момент, запечатать воском, нет, самым сильным клеем, если нужно то можно и припаять самым прочным металлом в её воспоминаниях, чтобы никогда не забывать и вспоминать, с улыбкой, с румянцем и возбуждением. То, как Катя двигалась внутри, как находила некие неровности, надавливая, вынуждало Полину не сдерживать что-то приятное внутри себя, расслабляясь и давая этому «чему-то» окончательно завладеть телом, окуная с головой в приближающийся взрыв, состоящий из удовольствия, чувств, привязанности. Полина ощущала Катю везде, и нескончаемые поцелуи уха девушки добили её, давая некому огню дойти до конца фитиля, поджигая то, что рвалось наружу, стучало и кричало, словно дикое животное в клетке. Тело выпрямилось, голова слегка откинулась, а глаза прикрылись от столь сильной волны наслаждение, которое пробралось иголочками до самых пяток, забирая чувствительность ног лишь на пару секунд.       Люблю-люблю-люблю…       Опьянённая оргазмом скрипачка аккуратно взяла лицо Смирновой, и приблизила к себе, медленно покрывая поцелуями: сначала нос, потом щеки, лоб, губы, скулы, бровки… Казалось, каждый сантиметр её лица не остался без внимания, слегка вздрагивая концами мышц от касаний.       Лицо Кати, которое пару мигов выражало лишь нежность, спокойствие и влюблённость, сейчас было странным. Будто неживым.       Чувство некого счастья в миг покинуло её тело, заменяясь страхом и непониманием. Нет-нет-нет, у них же всё было хорошо, они же только что… Они же только что стали невероятно близки, буквально заласкав друг друга. Казалось, они перешли грань высшего доверия, доверив свои тела друг другу, лишь бы оставить на них доказательства своих чувств, свои эмоций. Своей… Любви?       Катя сделала шаг назад. Камень с громким грохотом упал куда-то в грудь, давя, заставляя сдерживать слёзы. Больно.       — Уходи. — Сказала Смирнова, накидывая рубашку обратно к себе на плечи, отворачиваясь спиной к Морозовой. Её слова словно пуля дробовика, ранили сердце сразу в нескольких местах, заставляя его захлёбываться собственной кровью. Грудь, в которой буквально несколько минут назад расцвёл букет полевых цветов, сейчас больно загудела, будто эти цветы в миг засохли, царапая сухими ветками всё внутри. Всё болит.       — Почему.? Ты ведь обещала. Нет, мы ведь только что…       — Уходи.       Дважды Полине повторять не надо. Слёзы скатились по щекам, заставляя только что играющие счастьем глаза помутнеть от обиды, боли и некого ощущения предательства.       Ты же обещала. Ты обещала!       Не сдержавшись, Полина подалась вперёд, руку протягивая к плечу пианистки, на что та её смахнула, грубо, небрежно, всё дальше отходя к окну. — Люблю тебя.       Молчание. Нагнетающее, режущее, вонзающееся длинной рапирой в самое сердце, не давая из-за боли внутри сказать что-то ещё. Полина ждала ответа, ждала хотя-бы что нибудь! Любишь? Не любишь? А любить умеешь?! Умеешь, Смирнова?! Ни черта ты не умеешь, бесчувственная, ты хоть знаешь, как я. Как я долго шла к принятию? Как плакала из-за тебя? Как.       Но это уже неважно.       Холод обжигал щеки. На улице была сильнейшая метель, которая замораживала слёзы, обжигая еще сильнее. Снега в воздухе было настолько много, что дальше вытянутой руки было видно лишь бело-черное месиво. Ресницы покрылись коркой льда, а ноги окоченели, еле-еле сдвигаясь с места на место.       Она точно слышала кого-то за собой, но у неё не было сил. через два поворот был её дом, еще чуть чуть и она будет дома, в объятиях матери, в теплой кровати, вся в слезах…       Но как только она споткнулась, упала лицом в снег и почувствовала чье-то присутствие она поняла…       Что домой не вернётся.       Чья-то рука намотала темные волосы на кулак, натягивая, словно псину на поводок. В глазах от резко боли пронеслось тысячи звёзд, но это уже было неважно.       Её поволокли куда-то, а вокруг было темно, и звёзд из-за хвойных веток и снега было невозможно разглядеть. Конец ноября никого не жалел, а Полину и то забрал в свои объятия, без возможности выбраться. Сегодня она играла «Осенний Вальс» первый и последний раз       И судя по ногам, кожа на которых уже задралась до крови, это был её последний день.              И всё равно Полина любит её. Даже если она нарушила обещание, даже если она поступила с ней ужасно…       Любит.       А остальное уже и не волнует.