Сарай с соломенными стражниками

            За два с половиной года все привыкли, что Женя, появляясь в султанском дворце, периодически забирала с собой кого-то из слуг или наложниц. Зачастую для своего филиала большого театра, и зачастую по инициативе детей. Один такой случай Жене очень хорошо запомнился. Было лето 35-го, она сидела с Мустафой в саду, обсуждая вопросы общественного здравоохранения, пока их не прервали близнецы, которых Женя оставила шнырять по гарему в поисках приключений. У них обоих сверкали глаза, и причина этого умещалась всего в три слова:             — Мы нашли Данерис.             В книгах её, вообще, называли Дейенерис, но Женя произносила это как «Дейнерис», а дети как «Данерис». И Мустафа не был исключением, поэтому знал о ком они говорят и пошёл на неё посмотреть. На вид ей было всего лет пятнадцать, прям как книжной Дейенерис, волосы у неё были вьющимися и почти белыми, а глаза необычного сине-голубого цвета. Поэтому близнецы утащили её к себе домой.             Помимо театра у Жени были ещё и мастерские, в которых производили игрушки, книги, памперсы, прокладки и дизайнерскую одежду. Три мастерских было в султанском дворце, одна поменьше в Женином, и между ними часто кочевали девчонки и евнухи, у которых руки росли из правильного места. Поэтому, когда, в сентябре 36-го, с Женей из султанского дворца уехало три евнуха, никто не обратил на это ни малейшего внимания. И, в принципе, Женя могла бы вообще не париться и не брать с собой для прикрытия двух случайных человек, а увезти только одного, который ей понравился.             В первые пару дней Женя не строила никаких планов, а только, с помесью опасения и надежды, думала, что ей просто показалось. Но когда она, с расстояния, ещё раз посмотрела на того же евнуха, оказалось что нет, не показалось: он действительно был похож на сериального Локмана-агу. Та же милая мордашка и светящиеся добротой глаза. Которые попали в гарем не день, и даже не год назад. Но Женя почему-то никогда раньше их не замечала, и заметила только после того, как Лейле стукнуло пятнадцать: одна забава «закончилась» и маме захотелось найти себе новую. Хотя, этот вариант ответа был у Жени не единственным, и второй настаивал, что это просто совпадение: она могла видеть этого евнуха раньше, но он никогда не попадался ей на глаза улыбающимся. А когда попался, ей, прям как маньяку из фильма, захотелось забрать его себе.             Но Женя, в отличие от киношного маньяка, точно не знала, как будет пользоваться своим приобретением. Если по полной программе, то с этим были сложности. Женя не очень представляла, как к этому относились в реальности, но в тех книгах и статьях об Османской империи, что ей попадались, часто мелькала информация о том, как невостребованные султаном наложницы делали «это» не только с евнухами, но ещё и друг с дружкой. И связь девушек с евнухами казалась Жене вполне себе нормой. Но связь девушек с девушками почему-то воспринималась ею как что-то запредельно ненормальное и противоестественное. А вот валиде считала оба варианта равноценно ненормальными и небогоугодными, поэтому в её гареме такого не случалось. И так как основная масса его жителей попала в него уже после того, как им стала управлять валиде, истории о том, как кто-то кого-то когда-то небогоугодным образом любил, превратились в легенды. Хотя, Коран, вроде как, был не против связи с евнухами. Он был против связи мужчины с мужчиной и женщины с женщиной, а вот евнухи не были ни тем, ни другим, поэтому связь с ними, чисто формально, не считалась нарушением религиозных законов. Но Женя, конечно, понимала, что аргумент это так себе. Поэтому не планировала делать ничего из разряда небогоугодного. Но прокручивала этот вариант. И видела, что вылезшая наружу связь с евнухом будет куда меньшей катастрофой, чем ставшая общественным достоянием связь с полноценным мужчиной. Поэтому романов лучше было не крутить вообще, а если уж крутить, то только с евнухами.             Но Женю, в самую первую очередь, волновало не общественное мнение, а то, как на это отреагирует Сулейман. Хотя, ей казалось, что во что бы ни вылилась её ещё не начавшаяся связь с евнухом, Сулеймана это вряд ли как-то сильно заденет. И не потому что его, с высокой долей вероятности, в принципе могло не существовать. А потому что, если он где-то был и мог наблюдать за теми, кто остался внизу, то его задевало само по себе Женино существование. Вся та слащавая пурга, которую несли в кино, вроде «он хотел бы, чтобы ты была счастлива», была не в его стиле. И он бы предпочёл, чтобы Женя сожгла себя на погребальном костре, как делали индийские вдовы. Даже если бы не произошло никого чуда и она после не попала к нему в рай, то она, как минимум, перестала бы его раздражать тем, что живёт, но не рядом с ним и не для него. Потому что она в самом буквальном смысле была его. Его собственностью, его игрушкой, его зависимостью, его патологической привязанностью, его персональным полубожеством. А он был её. И Жене до безумия хотелось его вернуть. Способы отвлечь себя от этого, конечно, работали, но далеко не идеально. Поэтому Женя периодически, до желания вырывать на себе волосы, скучала по его несмолкаемому самовлюблённому нытью, его высокомерию, эгоизму, обидам, капризам и ревности. И по их в психиатрическом смысле больному чувству принадлежности друг другу. Поэтому Жене хотелось это вернуть. Пускай лишь на какую-то долю процента, и пускай в одностороннем порядке, но это было хоть чем-то. Напоминающим заместительную терапию для героинового наркомана с четырнадцатилетним стажем.             Женя понятия не имела, слышит её Сулейман или нет, но ей хотелось, чтобы он знал: чем бы она ни занималась — это не потому, что она стала чуть менее безумно его любить или забыла о нём, а наоборот потому, что она не может его забыть. И просто до безумия хочет к нему, и хочет его. Но не так, как это принято у стандартных влюбленных, а так, как никто, никогда и никого не хотел. И, вообще, он был для неё в буквальном смысле слова целой вселенной. Что было специфической особенностью попаданчества. О которой, впрочем, никогда не упоминали другие попаданцы. Да и сама Женя, в контексте Сулеймана, всерьёз задумалась об этом только после его смерти. А вот относительно Лейлы она это всегда понимала, ещё когда ходила беременной. Вся Женина вселенная, со всеми её родными, друзьями и знакомыми, со всем, чем она жила, что знала и любила, в мгновение исчезла. Поэтому, ещё не успев родить, Женя понимала, что её беспомощному детёнышу, кем бы он ни оказался, в буквальном смысле слова придётся заменить для неё целую вселенную. Но долго игнорировала тот факт, что Сулейман в её новой жизни появился раньше Лейлы. В основном потому, что Сулеймана она полюбила далеко не с первого взгляда. Хотя он и занимал все её мысли, и от него зависела даже частота её дыханий, но любовь к нему пришла только со временем. И не стала настолько сильной, чтобы самоубиться из-за её потери. Но достаточной, чтобы Женя, стоя вечером на балконе, шептала «Сулейману»:             — Я бы с радостью отдала всё и всех на свете, кроме Лейлы, Мустафы, Юсуфа и, возможно, близнецов, только бы вернуть тебя, мой повелитель.             Но помимо Сулеймана Женю волновали и все остальные. Она боялась навредить своей семье. Боялась напугать и обидеть валиде, Лейлу, Мустафу и Ибрагима. И Ибрагим в этом списке волновал Женю больше других. Не потому что она очень боялась его обидеть, а потому что он был именно тем человеком, с которым она могла обсуждать почти любые вопросы, даже самого интимного характера.             На фоне безумных отношений Жени с Сулейманом всё остальное воспринималось как нечто относительно вменяемое или полностью нормальное. Поэтому о степени долбанутости своих отношений с Ибрагимом Женя начала задумываться только после смерти Сулеймана. Когда они, как и многое другое, стали превращаться в нечто ещё более долбанутое.             Женя почти сразу рассмотрела в Ибрагиме что-то родное. Она начала заботиться о других с восьми лет, а Ибрагим с тринадцати. Они оба делали попытки всё бросить и жить как-то иначе, но возвращались к тому, с чего начали. Потому что они не могли без этого функционировать и забота о других была для них чем-то вроде физиологической потребности. И когда умер Сулейман, они переключились на детей. Женя на Ахмеда, Ибрагим на всех остальных, а потом, когда Женя отпила от Ахмеда, она присоединилась к Ибрагиму. И они вместе возились с детьми: утром, вечером, утром и вечером, со своими, с чужими, с тем, которых впервые видели. И это, среди прочего, создавало ощущение, что мир не полностью рухнул: они как и раньше вместе, как и раньше кого-то укладывают спать и с кем-то играют.             Женя, ещё задолго до смерти Сулеймана, как-то машинально поправляла на Ибрагиме кафтаны, прежде чем выпустить его с Сулейманом в мечеть. И щупала ему лоб на наличие температуры, когда переживала, что он заболел. А потом они перешли к:             — Уверен, что у тебя там просто комариный укус?             — Не знаю, сама посмотри.             Конечно, у них были запретные темы, и темы, в которые они не хотели углубляться, но они вполне свободно говорили обо всём остальном. Поэтому Женя, к примеру, знала, что в Ибрагиме, когда Хатидже забеременела, не проснулось никакого киношного «ты что, это же мой ребёнок». Он видел, что роды делали с Махидевран, поэтому боялся их ничуть не меньше, чем Хатидже, и лично носился по округе, выискивая всё то, что, по слухам, могло вызвать выкидыш. И только когда ничего не получилось, Ибрагим начал задумываться, что внутри Хатидже сидит что-то живое и может быть даже на него похожее. Поэтому, когда оно родилось, он не согласился подбросить его кому-нибудь и сбежать, как настоятельно рекомендовала Хатидже. И после каждый день ждал, что она бросит его вместе с его счастьем и исчезнет в неизвестном направлении. Но она никуда не делась. Ни с Сицилии, ни с Антальи, ни со Стамбула. Но вот повторения пережитого кошмара она категорически не хотела, потому была резко против всего, что чисто теоретически способно привести к зачатию. И Ибрагим был ничуть не против. Он, в принципе, обращался с ней единственным понятным для себя образом — как с ребёнком-повелителем. И даже называл её, особенно по ночам, «моя маленькая».             Женя даже не знала, с чем можно сравнить её странноватые отношения с Ибрагимом. С чем-то в стиле «мы просто друзья»? Или с отношениями между братом и сестрой? Но она точно знала, что не хочет превращать их во что-то большее. Если отбросить морально-психологический план, это было очень опасно в техническом. Даже несмотря на то, что Женя была наложницей два с половиной года как мёртвого султана. Сути это особо не меняло. Поэтому ни Женя, ни Ибрагим не стали бы так рисковать, даже если бы очень сильно хотели. Что резко контрастировало с большинством фанатских историй по «Великолепному веку», которые воспринимались Женей как нечто из цикла «Слабоумие и отвага». Хотя, к бесконечным попаданкам в Махидевран у Жени не было никаких претензий: они точно знали, что они главные героини и с ними ничего плохого не случится. Но какой мыслительный процесс происходил в голове Ибрагима? Того самого Ибрагима, который по сериалу видел опасность даже в своих чувствах к Хатидже, поэтому тщательно их скрывал. Хотя Хатидже не была ни наложницей султана, ни матерью его детей, ни даже замужней. Но в историях из цикла «Слабоумие и отвага» Ибрагим решительно плевал на здравый смысл и с лёгкостью прыгал то на Махидевран, то на Хюррем, то вообще на валиде. Ещё и взаимодействуя с ними таким образом, который не исключал возможности забеременеть. Чтоб подраматичнее было. Прям как шутил один паренёк: «когда дело доходит до любовной линии в женском графоманском романе, логика всякий раз идёт нахер».             Но вот в Женином случае даже с выключенной логикой ничего бы не вышло, потому что Ибрагим любил другую. Изначально Жене казалось, что дело в каноне, или Ибрагиму просто понравилась красивая мордашка. Но позже стало понятно, что Хатидже во многих отношениях, — это смесь валиде и Сулеймана: беспощадная госпожа и капризный ребёнок в одном лице. Поэтому Ибрагим неслучайно называл её «моя маленькая» — валиде называла «своим маленьким» не только Касыма, но и двадцатилетнего Сулеймана. И этот лёгкий налёт фамильного безумия делал отношения Ибрагима с Хатидже невероятно прочными, поэтому Ибрагим даже не смотрел ни на кого другого.             И Женя никогда никого всерьёз не рассматривала. Но не только потому, что все варианты упирались в очевидное препятствие в виде здравого смысла. Жене даже его временное отключение не помогало. И, к примеру, о Мустафе в плане романтики она в принципе не задумывалась. В основном потому, что в отличие от других девочек пубертатного периода, которые при просмотре «Великолепного века» фанатели по красивым мужикам, Женя смотрела на всё и всех глазами многодетной матери. И видела в Мустафе ребёнка. Даже когда он стал в два с половиной раза старше её, она всё равно воспринимала его как ребёнка. А когда она вживую с ним увиделась, он превратился в её ребёнка. Поэтому она никогда и не думала о нем как об интимном партнёре. Потому что, если бы подумала, то это отдавало бы не только педофилией, но и инцестом.             А Женин художник-итальянец, которого звали итальянским вариантом имени Юсуф — Джузеппе — казался ей слишком старым. Хотя ему и было всего-то около пятидесяти. Но Женя чувствовала себя максимум тридцатилетней. Отчасти потому, что и выглядела соответствующее. И евнух, которого она себе приметила, выглядел как раз на промежуток от двадцати до тридцати. Щетина у него, из-за отсутствия тестостерона, не росла в принципе. А глаза светились почти так же, как и у Сулеймана, когда Жене удавалось его развеселить. Но Женя уже раздала все милые слова, от «прелести» до «няшки», всем окружающим. Поэтому её евнуху, из-за милейшим образом торчащих ушей, досталось скромное «Чебурашка».             А его реальное имя Женя узнала только спустя неделю после его приезда, от Сонай. Эфнан было женским именем и означало «ветвистое райское дерево» или что-то в этом роде. Но Жене оно не понравилось, поэтому она предпочла и дальше называть его Чебурашкой. Только про себя, потому что ни слова ему не говорила, и вообще к нему не приближалась, наблюдая за ним с приличного расстояния. Приближаться к нему она стала только пару недель спустя. Но эти первые встречи ничем ей не запомнились. Первые недели и месяцы взаимодействия с Сулейманом, Лейлой и Мустафой запомнились Жене множеством милых мелких деталей, вроде их первых слов и первых улыбок, и цветов одежды, которая на них в тот момент была. Но вот первые месяцы встреч с евнухом слились в Жениной памяти в нечто серое. И их единственным ярким моментом было то, что Эфнан, когда Женя к нему приближалась, как это положено, склонял голову и тихонько говорил:             — Госпожа.             А Женя стояла рядом и думала: «Раб и госпожа. Боже мой, куда я попала?»