Сарай с соломенными стражниками

            Эфнан не умел рисовать, вообще нисколько. Но Женя сделала вид, что заметила в его каракулях признаки большого таланта, и начала давать ему уроки изобразительного искусства. Поэтому они периодически бывали вместе, и Женя постепенно выясняла, что Эфнан из себя представляет, откуда он родом и какой была его семья. И Эфнан понимал, что это всё не просто так. Он в принципе, что Жене сразу понравилось, не был тупым и прекрасно понимал, что она чего-то от него хочет. И, может быть, даже понимал чего конкретно. Но его смекалки не хватило, чтобы не говорить Жене ни слова правды, ни о себе, ни о своей семье.             Женя помнила много разных моментов, связанных с Эфнаном, но ей не хотелось в них углубляться. Ей куда больше хотелось перемотать плёнку и перейти к аистам. Хотя «аисты» случились только спустя три с половиной года после встречи с Эфнаном. И Женя не могла сказать, что в это время не происходило ничего интересного и значимого, как минимум потому, что именно в этот период умерла валиде. Что, впрочем, Женя бы с радостью не просто перемотала, а вообще бы стёрла из памяти. И, в целом, будь она сама себе режиссёром, её сценарий напоминал бы несвязную рванину, заполненную только для самой Жени понятными и значимыми моментами. Во многом из-за влияния на неё Сулеймана и Ахмеда, которые привыкли говорить так, чтобы это в первую очередь было понятно им самим, а насколько это понятно окружающим — это проблемы окружающих. И ещё Женю, в плане мыслей о сценарии, бросало в любимые ею крайности. С одной стороны, ей казалось, что всё то, что произошло в её жизни после смерти Сулеймана, вполне можно уместить в пятиминутный клип под песню «Дети-мишени, дети-убийцы». А с другой, Женя могла снять сто пятьдесят серий и написать семь книг об одном только Сааде. Поэтому её мысленные попытки перемотать три с половиной года жизни выглядели несколько своеобразно. Даже когда она вспоминала о других сериалах, где, прежде чем показывать слегка повзрослевшие версии детей, более или менее подробно показывали, какими они были изначально.             Пятнадцатилетнюю Лейлу Женя в основном панически боялась потерять. Она, конечно, старалась этого не показывать, но не умела искренне притворяться и радостно делать вид, будто в восторге от перспективы отпустить Лейлу замуж. Муж-убийца, который убьёт её, расчленит на мелкие кусочки и сожжёт в камине, казался очень маловероятным развитием событий. Но вот внематочная беременность, замерший плод, неправильное предлежание, критическая потеря крови и разрыв матки были вполне реальной опасностью. Если относительно Юсуфа Женя боялась того, что он играет для канона роль сериального Мехмеда, то Лейла пугала её тем, что она не сериальная Михримах и не сможет спокойно родить. И Женя никак не могла отогнать от себя эти мысли. Что Лейла прекрасно видела, поэтому сказала, что не хочет выходить замуж и рожать детей, в ближайшие лет пять как минимум. Хотя дети и вызывали у неё восторг, но вокруг и так было очень много маленьких детей, о которых некому было заботиться, поэтому она не хотела переключаться с них на своих собственных.             Женю это, с одной стороны, успокоило, но с другой, вызвало у неё дикое чувство вины. Она понимала, что причина этого решения Лейлы не только в её ангельской доброте, но и во врождённом желании угождать, в особенности своей обожаемой мамочке. И всё же, Женя не могла дать Лейле спокойно жить, чтобы она, при случае, могла спокойно умереть. Просто не могла. У неё не выходило включить в себе пофигизм, характерный для других попаданок, которые, видимо, считали слово «внематочная» разделом Камасутры. И Женя временами даже завидовала, но не другим попаданкам, а своей матери и её татарского вида пятнадцатилетней девочке, во всю совокуплявшейся с восемнадцатилетним гопником, которому после школы выдали такую характеристику, с которой даже в тюрьму попасть было проблематично. Но мать относилась к этому с глубочайшим пофигизмом. Который, отчасти, был и в Жене, и она временами даже удивлялась, насколько же сильно она похожа на свою мать. Но её наследственный пофигизм никоим образом не затрагивал Лейлу. Остальных детей, включая Мустафу, — возможно. Но только не Лейлу.             Юсуф тоже пугал Женю тем, что может умереть, только не внезапно, а в двадцать два года. И одной из самых вероятных причин его смерти казалось самоубийство. Потому что он слегка напрягал. Причём не только Женю. Но Женю особенно, и на этом фоне у неё, помимо вины за сам факт его существования, стала проскакивать вина за то, что она выбрала ему в персональные няньки Бершан. Потому что Бершан была дикаркой, которая с пятнадцати лет жила в гареме, но не обзавелась ни одной подругой и вообще практически ни с кем не разговаривала. Она просто молча делала всё то, чего от неё хотели. И Юсуф вырос таким же. Только ему было всего тринадцать, поэтому он напрягал окружающих отсутствием присущих людям эмоций. Которых, впрочем, у него всегда было не очень много, поэтому он вполне спокойно воспринимал препятствия, вроде плохой погоды, школы и мечети, которые мешали ему изучать окружающий мир. И после ни разу не пожаловался на то, что ему нельзя сесть на корабль и уплыть искать новые континенты, посмотреть на невиданных животных и растения, увидеть горы, ледники, вулканы, пустыни и водопады. Он понимал, что это невозможно, потому что его, как члена правящей династии, никто и никогда не отпустит в неизвестность, где он может утонуть, подцепить какую-то тропическую болячку или стать обедом для дикарей. Поэтому в его жизни не осталось поводов для восторга, от которых его периодически отвлекали различные явления, вроде дождя, школы и мечети. Остались только плохая погода, школа и мечеть. И он делал всё то, чего от него хотели, но как робот: без возражений, без интереса, и с какой-то нетипичной для детей холодностью. Ему было безразлично, что он в чём-то лучше других, а в чём-то не дотягивает до чужого идеала. Он не ждал ни похвалы, ни признания, ни вообще чего-либо. Всё что он делал, он делал в меру своих возможностей, и получалось если не отлично, то как минимум удовлетворительно. Поэтому к нему нельзя было придраться. Надо в мечеть — он сходит в мечеть. Надо учиться — он выучит всё, что просят. Но без эмоций, без интереса, без каких-либо вопросов, без споров, без чего-либо детского, вроде лени, «я хочу» или «я не хочу».             Этим он слегка напрягал своих учителей, и они безрезультатно пытались хоть чем-нибудь его заинтересовать. Как, впрочем, и Женя, которой временами казалось, что Юсуфу всё ещё два года и он просит: «дай», а она не может. И ничем не может его отвлечь. Когда ему было два, его можно было отвлечь солнечными зайчиками и разрыванием бумаги. Но с тех пор, как ему стукнуло тринадцать, Женя надеялась только на пубертатный период. Она уже относительно давно объяснила Юсуфу, как всё это происходит, чтобы его ничего не испугало. А чуть позже немного информации добавил Ибрагим. И с тех пор Женя осторожно надеялась, что это, хоть чуточку, но сможет развлечь её зайчика. Единственной его «прихотью», которую Женя не могла удовлетворить, была свобода. А в остальном она была готова поставлять ему любых живых существ, любого возраста и пола, только бы он не грустил. Хотя и не особо верила, что это сработает, потому что ей куда отчётливее представлялась совершенно другая картина, где Юсуф на ком-то женится, потому что ему так сказали, и строгает детей, просто потому что так надо. Почти как его папенька.             Ахмед был особым случаем. Но Женя воспринимала его как особенно особый случай, потому что её грызло чувство вины за то, что она с ним сделала. И ей казалось, что Ахмед это понимает: он не понимал, как действуют украшения, но смог понять, что из султанского дворца его никто не выгонял, поэтому мама при желании могла бы его туда вернуть, но она поступила как мразь. И это заметно сломало ему и без того проблемную психику. Поэтому он так и не вернулся к тому состоянию, в котором был до смерти Сулеймана. Он хуже говорил, чаще прилипал к Зейнеп, чаще бросался игрушками и тарелками. Но Женя не собиралась ничего с этим делать, потому что боялась сделать ещё хуже. Да и, в любом случае, она не особо видела в этом смысл. И никто не видел, потому что Ахмед, в отличие от Сулеймана, не был единственным шехзаде. Хотя он и был вторым после Юсуфа в очереди на престол, все понимали, что он окажется на нём только в том случае, если все другие варианты закончатся. Поэтому он был для всех особым случаем. Хотя, в некоторых моментах, ничем не отличался от шехзаде Сулеймана.             Занятия с оружием и верховая езда — это было категорическое нет, и у Сулеймана, и у Ахмеда. Селим как-то пробовал заставить валиде заставить Сулеймана, но уже после того, как они уехали в Манису, да и не настаивал, понимая, что Сулеймана куда проще убить, чем усадить на лошадь. Поэтому он на ней и не сидел, никогда в жизни. И Ахмед не собирался. А Жене, которая помнила что-то о том, что похожим на Сулеймана и Ахмеда людям как-то помогает катание на лошадях, это казалось забавным. Из разряда ситуаций, когда горит огнетушитель, а антистресс вызывает стресс.             С остальными уроками Ахмед вёл себя своеобразно: иногда мог на целую неделю залипнуть над изучением какого-то отдельного вопроса, а иногда забывал про школу и несколько дней подряд, не отрываясь, собирал конструктор. И на пятничные молитвы он ездил по настроению, а когда приезжал, молился исключительно в гареме с женщинами. Но «визитной карточкой» Ахмеда была его любовь к грудному молоку. Хотя, нечто странное в этом видели только те, кто не был частью султанской семьи и её близкого круга. Потому что все свои, и в особенности дети, знали, что Касым особенный, но обычный, а Ахмед особенный и необычный. Он чуть ли не представитель другого вида и для своей популяции совершенно нормальный. Но, с другой стороны, считать любовь Ахмеда чем-то странным тоже было полезно, потому что на фоне сосущего грудь двенадцатилетнего мальчика все остальные семейные странности казались куда менее странными.             Женя, по настроению, играла с ним, чему-то его учила, купала его, стригла ему ногти, рассказывала ему сказки. Но он всё равно не мог вернуть ей то ощущение безумия, которое возникало от взаимодействия с Сулейманом. Даже перед сном, когда Ахмед жевал Зейнеп, а Женя, что-то ему рассказывая, легонько гладила его по ступням. Это, конечно, было мило, но не шло ни в какое сравнение с тем, как Женя десять лет подбиралась к Сулейману, прежде он разрешил ей погладить ему спину перед сном. Она пробовала и парней, и наркотики, но кайф от Сулеймана не мог сравниться вообще ни с чем другим.             Лейла была очень нежной и скромной, Юсуф хотел того, чего Женя не могла ему дать, Ахмед был с особенностями. А вот близнецы были обычными. И Женя, во многом, именно за это их и любила. Они были простыми, понятными, привычными, с обычными детскими «хотим», «не хотим» и «мам», «мам», «мам». У них были простые, забавные и главное выполнимые желания: не ходить в школу, вёдрами есть мёд, жечь самолётики, бегать и орать. Поэтому Женя делала для них то, чего не могла сделать для Юсуфа. И отчасти воплощала свою детскую мечту о ребёнке, которому она сможет дать в буквальном смысле слова всё, что он захочет.             В первые полтора месяца после смерти Сулеймана близнецы практически не ходили в школу. Но потом Женю слегка попустило, да и окружающие, хотя и были заняты внезапными переменами, всё же обратили внимание на то, что близнецы не заняты ничем полезным. И это было ненормально, потому что они тоже были наследниками и их надо было готовить к возможности сесть на трон. Хотя никто, даже чисто в теории, не представлял, как это будет выглядеть, если на трон сядет султан, у которого есть абсолютно неотличимая копия. И всё же, весомым поводом, чтобы не ходить в школу, это не было. Но Женя периодически — когда близнецы просили, когда четверг, когда погода хорошая — отменяла им занятия или хотя бы последний урок. Потому что это, среди прочего, давало ей повод ещё раз рассказать близнецам о том, что хорошо учиться им не нужно, потому что за них уже отучился Мустафа. И с походами в мечеть она делала почти то же самое. Близнецы, на общем фоне весьма спокойного отношения к религии, не воспринимали молитвы как что-то сверхважное. Но от походов в мечеть никогда не отказывались, потому что даже Женя не могла их отменить. Зато она могла рассказывать, как сложно быть султаном и выполнять кучу разных обязанностей. А потом, глядя на то, как близнецы, без нытья, возражений и капризов уходят в мечеть, начинала скучать по нытью, возражениям и капризам Сулеймана. И временами жалела, что ей достались настолько послушные дети. Возможно, кто-то, глядя на них со стороны, был совершенно другого мнения, но вот Жене с Ибрагимом, на фоне Сулеймана, все остальные дети казались просто ангельски послушными. И пока был жив Сулейман, Ибрагим и Женя воспринимали эту относительную беспроблемность детей как подарок. Но после смерти Сулеймана эти подарки порой вгоняли в тоску. Потому что и Женя, и Ибрагим скучали по Сулейману и его невыносимости. Но тем детям, что были вокруг, почему-то не хотелось задалбывать «маму» с «папой» тем, что новый лист бумаги шершавее предыдущего, в сказке в прошлый раз было «огромный», а не «большой», поленья в камине издают странный звук, а огонь горит «не в ту сторону». Ахмед, конечно, тоже был странным, но не таким, как Сулейман. Поэтому нечто приблизительно нужное было только в Касыме, но валиде ни с кем не хотела им делиться.             Джихангир тоже был простым и обычным, но он не был копией Сулеймана и у него не было двойника. Но даже если бы он каким-то образом обзавёлся и двойником, и внешностью Сулеймана, то всё равно бы оказался на втором плане, потому что до него всё это проделали близнецы. Да и, в целом, Женя и так воспринимала его как потерянную тройняшку близнецов. Поэтому, когда близнецы не хотели идти в школу, Женя разрешала не идти туда и Джихангиру. Когда близнецы заказывали себе какую-то игрушку или развлечение, Женя предлагала то же самое и Джихангиру. Когда близнецы слушали, какой идеальный Мустафа и как невесело быть султаном, это же слушал и Джихангир. Но вот сам он редко произносил «мама, а можно...», и, в любом случае, у него не было никаких уникальных увлечений или желаний, которые бы не копировали запросы близнецов. Поэтому он так и оставался самым неприметным из всех детей. И единственным его проявлением индивидуальности было отсутствие в нём индивидуальности.             А вот Касым был особенным. И лично для Жени его основная особенность была в том, что он не был её ребёнком. Он был детёнышем валиде. И она, действуя по накатанной, вырастила ещё одного Сулеймана. Только с некоторыми отличиями, в основном связанными с тем, что Касым очень навряд ли станет султаном. Но, например, от походов в мечеть это его не спасало. Причём речь не всегда шла исключительно про пятницу. Это было личным сдвигом валиде, поэтому Касым знал, что с ней по этому поводу категорически нельзя спорить, иначе она могла применить своё проверенное на Сулеймане: «Скажи мне, маленький, чего ты хочешь: чтобы тебе оторвали голову или пойти в мечеть?» И просить у неё самостоятельного одеться или самому себя покормить тоже было нельзя. Валиде в этом плане вообще не видела никаких берегов. Когда Касыму было семь, она, в каких-то редких случаях, давала ему проявлять самостоятельность. Но после смерти Сулеймана решительно с этим завязала. И её, в отличие от Жени, так и не попустило, вообще ни капли. Поэтому, когда десятилетнего Касыма привозили в столовую, валиде садилась напротив и кормила его с рук и ложки. Но окружающих это ничуть не смущало, потому что Касым был особенным, и все об этом знали. И, вообще, валиде с Касымом временами играли для всех собравшихся на завтраке роль включённого через несколько минут после начала телевизионного шоу. Сначала в коридоре слышался неразборчивый шум голосов, а потом по-сулеймановски настойчивое:             — ...не хочу ничего другого.             Валиде, ввозя кресло с Касымом в столовую, отвечала:             — Ну не бывают они красными.             — Откуда ты знаешь?             Женя бывала рядом с Касымом, когда он хотел послушать новую историю, узнать ответ на какой-то сложный вопрос, поиграть или сделать себе новый кафтан, которых у него и без того было штук пятьдесят. Но всё равно не считала Касыма своим. Разве что на долю процента, которую не забрала себе валиде.             Женя, с какой-то порой поразительной точностью, помнила всех этих, и не только этих детей. И ей казалось, что распознать среди них убийцу можно было уже тогда. Не только потому, что она точно знала, кто кого убьёт, а потому что ответ казался очевидным и буквально бросался в глаза. Поэтому ей казалось, что если бы к ней тогда, в середине тридцатых, прилетела она же из будущего, то её молодой версии не составило бы никакого труда понять, кто из сыновей Сулеймана станет убийцей. И она бы поняла желание своей более старшей версии собственноручно удушить этого подонка. Потому что он в буквальном смысле слова испортил ей всю вторую жизнь, загадив своим присутствием основную массу её воспоминаний. Если бы речь шла о фотографиях, то его лицо можно было бы отрезать. Но с воспоминаниями это не работало. Да и с семейными «фотографиями» Женя ничего не собиралась делать. Поэтому часть зарисовок, картин, писем и дневников она сожжёт не из-за присутствия там ненавистного ей подонка. А слегка по другой причине, которая заставит её стоять у огня и драматично смотреть, как в нём исчезают родные для неё лица.