Сарай с соломенными стражниками

            Первый рамадан без Сулеймана ничем особенным не запомнился. Вокруг палили из пушек, но делали это куда реже, чем, по рассказам, до правления Сулеймана. Видимо, чтобы не напугать отвыкший от этого за пятнадцать лет народ. А Женя с Ибрагимом, когда были вместе, могли есть и пить в любое время суток. Но шутить с Ибрагимом про религию, как когда-то с Сулейманом, Женя не могла, потому что Ибрагим относился к религии как к бывшей, которую он хоть и разлюбил, но остался с ней друзьями. А про Сулеймана у Жени с Ибрагимом даже заговорить не всегда выходило, ни то, что пошутить.             Сулейман умер на двенадцатый день следующего за рамаданом месяца шавваля. В 1535-м эта дата пришлась на шестнадцатое апреля и, по требованию валиде, превратилась в нечто вроде дня памяти. Хотя в исламе подобное и не было особо принято, но в случае с Сулейманом у улемов была какая-никакая причина это одобрить — Сулеймана чисто формально можно было считать блаженным, поэтому он вроде как по факту был невинным и безгрешным, а значит в день смерти этого святого человека не грех было почитать молитвы. И ещё в этот день, что уже было Жениным «хочу», всем детям империи раздавали подарки. Потому что этот день вроде как стал днём безгрешности и невинности, а невинными в основном считались только дети, поэтому все те, у кого были деньги, дарили подарки своим и чужим детям, у которых не было богатых родителей или родителей в принципе. Валиде с Мустафой это без вопросов одобрили. А Женя захотела этого в основном для Лейлы, чтобы она знала, что её добрый, безгрешный и заботливый папа даже после смерти продолжает обо всех заботиться.             На улице теплело и дети снова начали ездить гулять. Иногда в том же составе, что и раньше, а иногда с новыми знакомыми. А Женя продолжала заниматься вопросами общественного здравоохранения, время от времени сравнивая себя с Лениным, внезапно заполучившим себе религиозную, крестьянскую, многонациональную, растянувшуюся почти на весь континент империю. Когда-то давно, ещё в школе, Женя писала доклад о ленинской ликвидации безграмотности: больше половины населения не знало алфавита, не хватало учителей, учебников и школ, а часть людей вообще не понимала, зачем им учиться разбирать какие-то закорючки. Но Ленина это не остановило. Его смогла остановить только смерть, а всё остальное было просто мелочами жизни. И всё же, Жене иногда казалось, что даже Ленину не было так сложно, как ей — ему же не приходилось почти с нуля изобретать письменность. Но Женя и не планировала останавливаться, потому что её бурная деятельность помогала не вспоминать о Сулеймане.             А дети тем временем продолжали ездить гулять, приглашать к себе друзей и носиться с ними по дворцу, выдумывая себе разные приключения. И даже Ахмед иногда в этом участвовал. Но не Юсуф. Он днями напролёт сидел в глубинах сада, вытачивая что-то из дерева. И Женя уже тогда подметила, что именно этого своего детёныша она постоянно видит с ножом в руках. Но не помнила, мелькала ли у неё в голове фраза «когда в руках молоток — всё вокруг превращается в гвозди». Зато помнила свои, пусть и очень редкие, но всё же сожаления, что она не дала Юсуфу сбежать тем летом, когда все собирались хоронить валиде — тогда это было намного проще, потому что и во дворце, и вне его было в равной степени опасно. Но после разгрома Вены и всего из него вытекающего во дворце стало безопаснее, чем в дикой кочевнической степи, поэтому Женя и не собиралась отпускать туда Юсуфа. Всё, что она могла — это предложить ему что-то, чем можно отвлечь себя от мира за морями и океанами. Но Юсуф не хотел ничего из того, что Женя ему предлагала. И сам тоже ничего не пробовал. То ли потому что в нём проснулась наследственная нелюбовь ко всему новому, то ли потому что он и не пробуя понимал, что всё бесполезно.             А вот близнецы буквально каждый день выдумывали какое-то новое «хотим». Как и Касым, чьи запросы часто не уступали запросам всех остальных вместе взятых детей. А иногда были относительно забавными, как, например, в случае с чёрно-белым козлёнком, которого весной завезли в домашний зоопарк. Козлёнок был больше чёрным, чем белым, и Касыму не понравилось это безобразие, поэтому он захотел себе ровно наполовину чёрного, наполовину белого козлёнка. И валиде, что удивительно, такого нашла.             Она, в отличие от Жени, которая старалась занимать себя всем на свете, ударилась в совершенно другую крайность и забила на всё и всех, кроме Касыма. Возможно, ей не было так уж категорически наплевать на политику, народ и государство, но, в любом случае, её основной мотивацией этим заниматься был Сулейман, поэтому без него она на всё забила. Но всё равно оставалась валиде. Поэтому гарем продолжал бояться самого по себе факта её существования, а империя жила с оглядкой на её реакцию. И Ибрагим не был исключением: рассказывая валиде о государственных делах, он регулярно задавал вопросы в стиле:             — Что вы думаете?             — Как вам кажется?             Или прямо спрашивал:             — Вы позволите? — словно никто и ничто на свете не могло произойти без её благословения.             Но валиде не особо хотела этим пользоваться, и Женю это пугало. Потому что, пока валиде искала Касыму чёрно-белых козлов, Ибрагим, Мустафа, да и сама Женя, как умели вылепливали новую картину мира, в котором Касым должен был прожить всю оставшуюся жизнь. А значит, причин, по которым валиде никак в это не вмешивалась, могло быть всего две: либо этот мир её полностью устраивал, либо она не собиралась оставлять в нём Касыма. И второй вариант казался Жене более вероятным, особенно учитывая, что этот «дивный новый мир» успел сделать с Сулейманом. Да и, в принципе, Женя считала, что забрать с собой Касыма, чисто в психологическом плане, валиде будет намного проще, чем своего сорокалетнего детёныша.             Валиде было шестьдесят и она уже на пару-тройку лет пережила себя сериальную. То ли из-за влияния на неё другого канона или канонов, то ли потому что даже смерть не хотела с ней связываться. Но, в любом случае, её проблемы с сердцем не могли просто взять и испариться, поэтому на её глубокую старость никто не рассчитывал. И Женя с Ибрагимом каждый день боялись, что она может никого не предупредив умереть и утащить с собой Касыма. А может и не только его, потому что её фанатично преданная свита могла не только убить Касыма, но и дружно суициднуться. Поэтому Женя всерьёз переживала, что однажды зайдёт в покои валиде и найдёт там как минимум три трупа. Хотя и понятия не имела, насколько это возможно в чисто техническом плане, если предположить, что восьмилетний Касым играет для канона роль сериального Джихангира, который умер, когда ему было за двадцать.             Женя годами пыталась разобраться, как конкретно работает это «божественно-каноническое вмешательство» и существует ли оно вообще. Но любые её попытки найти хоть какую-то закономерность разбивались о происходящие вокруг события. Как, например, закономерность в том, что на боковые сюжетные линии и второстепенных для «Великолепного века» персонажей канон влияет не так сильно, как на основных. Эта закономерность работала в отношении большинства событий, но всё же не была железным правилом. Как и все остальные закономерности, которые Женя находила. Что, впрочем, её не удивляло, так как ей досталась бракованная вселенная, которой просто по определению не должно было существовать, поэтому у неё и отсутствовали какие-либо чёткие алгоритмы действий. Хотя Женя и предполагала, что знай она тот канон или каноны, которые примешались к «Великолепному веку», у неё было бы куда меньше вопросов к тому, что вытворяет вселенная. Но вряд ли бы они исчезли полностью, потому что её вселенная всё равно оставалась уникальной ошибкой системы, для которой попросту не могло существовать никаких инструкций, поэтому она и не знала, что конкретно и в каких ситуациях ей делать: соответствовать какому-то из канонов? соответствовать логике? соответствовать пункту «возможность изменения канона»? Поэтому в любой момент могла выкинуть всё что угодно. И после смерти Сулеймана это «всё что угодно» стало для Жени ещё более вместительным. Что нешуточно пугало. И успокоить её смог только Мустафа.             В начале июля 1535-го ему по григорианскому календарю исполнилось двадцать, а к середине августа по мусульманским меркам было почти двадцать один. Но он относился к Жене всё с тем же детским обожанием. А Женя видела в нём всё того же пятилетнего милашного мальчика, которого когда-то до безумия полюбила.             С братьями он виделся регулярно, и не только на семейных слётах, где собралось от пятнадцати до тридцати человек, а старался проводить время с каждым из братьев по отдельности. Даже с Ахмедом. А вот с Лейлой Мустафа проводил куда больше времени, чем со всеми вместе взятыми братьями, и с Назире, и даже больше, чем с Махидевран. Возможно оттого, что он провёл вне стамбульского дворца всего год и не успел обзавестись компанией сверстников. А может и просто не хотел этого делать. Но, в любом случае, Лейла осталась его единственным лучшим другом.             Как-то раз, в августе 1535-го, Мустафа с Лейлой катались на лошадях, а под вечер, когда вернулись, в саду их уже ждали шестеро детей, готовящихся разводить костёр. Но Мустафа пошёл не к ним, а к Жене. Она тоже была в саду, рядом с близнецами, которые кормили зайцев, но убежали к остальным детям, как только те начали разжигать дрова. А Мустафа остался и сделал совершенно неожиданное заявление: он не хочет заводить детей. Не сейчас. Потом, когда те семеро детей, что уже есть, вырастут — может быть. Но не в ближайшие годы.             И в заключение добавил:             — У меня не будет детей, они будут у тебя, — после чего Женя вцепилась в него с такой силой, с какой, по своим собственным ощущениям, не цеплялась с тех пор, как он вытащил Лейлу из горящей детской. Хотя, на самом деле, она не менее лихорадочно цеплялась в него и когда вернулась из похода, и когда он уезжал в Манису, и много когда ещё.             Женя была практически уверена, что основная причина этого решения Мустафы в том, что он ангельски добрый и она не зря равняла его с Иисусом. Но, всё же, она видела и другие возможные причины. Например, такие, как канон, по которому у тридцативосьмилетнего Мустафы, при наличии собственного гарема, было всего два живых ребёнка. Или, может быть, Мустафа просто насмотрелся на Ахмеда с Касымом, и решил, что не хочет ненароком сделать такими же искалеченными и своих собственных детей. Ну, или, как вариант, это могла быть эдакая семейная хворь, передавшаяся ему со стороны Сулеймана.             В любом случае, Мустафа принял решение. Или твёрдо решил его не менять. А принял он его задолго до того, как решил озвучить. И изначально дело могло быть вовсе не в доброте и заводских настройках, а в том, что валиде восприняла бы появление наследника у наследника как прямую угрозу для своего детёныша. Поэтому Мустафе оставалось только ждать, пока валиде подготовит всё к тому, чтобы безопасно передать ему империю. А до тех пор размножаться ему было опасно для жизни. И своей, и своих теоретических детей.             Сколько бы лет пришлось ждать при естественном ходе событий никто точно не знал. Но все понимали, что Мустафа очутился на троне слишком рано — никто и ничто не было к этому готово. И всё же, хотя мир буквально бурлил от перемен, всех кого надо это вполне устраивало, поэтому вокруг уже существовало какое-никакое подобие стабильности. Крайне шаткой, способной рухнуть из-за малейшего дуновения ветра. И рождение у Мустафы своего собственного наследника было как раз таким дуновением, которое могло сломать тот хлипкий, едва сформировавшийся новый порядок. Поэтому Мустафа решил ждать. Год, два, три, десять. А может и всю жизнь.             Женю это в какой-то степени успокоило. Но вот её страх перед внезапными «сюжетными поворотами» никуда не делся. Бунты, войны, эпидемии заразных болячек, незапланированные смерти от банальных несчастных случаев, — всё это в любой момент могло испоганить ей и её детям жизнь. И вдобавок было одной из тех причин, по которой она чувствовала себя в корне неправильным попаданцем.             У других попаданок было не принято бояться внезапных случайностей. И Женя уже давно завязала с попытками понять почему. Казалось бы, попаданки рожали детей, которых не было в каноне, делали вещи, которых не делали в каноне, и жили надеждами, что история закончится не так, как в каноне. Значит, канон в их мире не был чем-то несгибаемым и неизбежным. Но они всё равно откуда-то знали, что Хюррем не умрёт в родах, Сулейман не погибнет в походе, корабль Ибрагима не попадёт в шторм, в столице не вспыхнет чума, монголы не захотят устроить реванш по захвату мира, а в Европе не начнётся война всех со всеми, которая доберётся и до османов. Видимо, потому что им заранее объяснили, что всё население планеты, все возбудители опасных болезней и все природные стихии чётко запрограммированы на определённый алгоритм действий, и способны отступить от него только по велению автора.             А вот одной из основных причин спокойствия реальных султанш, включая Хюррем, Жене казалась религия, с её «на всё воля бога» и «он не умер, а отправился в рай». Поэтому Хюррем, в общем-то, и не пыталась уберечь своих сыновей. Или, как минимум, никто из сторонников версии «Хюррем избавилась от Мустафы» так и не смог объяснить Жене, в чём конкретно заключалась роль Хюррем. Она собственноручно превратила Мустафу во вполне вероятную угрозу для жизни Сулеймана? Или Мустафа вовсе не был опасен, но Хюррем каким-то образом смогла убедить Сулеймана в обратном? Или Мустафа всё же был опасен и при желании мог свергнуть своего папашу, но если бы ни Хюррем, которая активно советовала Сулейману прикончить сына, Сулейман бы до такого не додумался? И на казнь Баязида он согласился только предварительно пообщавшись с Хюррем через спиритическую доску.             Поэтому, что казалось Жене относительным плюсом, сериал превратил версию «Хюррем избавилась от Мустафы» во что-то хоть сколько-то логичное: ситуация с Мустафой не выглядела однозначным поводом для казни, но Хюррем довела её до нужной кондиции. Да и на вопрос о том, почему Хюррем раньше почти ничего не делала, хотя Мустафа стал опасен для её детей с момента их рождения, сериал начал отвечать с самых первых серий, наглядно демонстрируя, что дети никогда не были для Хюррем приоритетом. И, вообще, она время от времени пользовалась гадалками, и они по сериалу действительно умели гадать. Может они ей и нагадали, где можно не париться. Так что всё логично, не прикопаешься.             Но вот Женина вселенная была куда приземлённее и в ней не водилось умеющих гадать гадалок. Поэтому Женя понятия не имела, что, когда и в какую сторону может повернуться. Начнётся нулевая мировая война? Католики сговорятся с индусами и решат напасть на османов? Мустафа, по семейному обыкновению, тронется умом и решит всех казнить? Или естественным образом превратится в параноика и начнёт видеть во всех врагов? Произойти могло всё что угодно. Включая то, что никогда не приходило Жене в голову. Поэтому, когда Женя бывала рядом с детьми и к ним в покои без стука кто-то врывался, она, на уровне рефлекса, прикрывала сыновей собой. Словно это хоть как-то могло их защитить. Но милым Жене это казалось, а больше лицемерным. В основном потому, что если бы ей действительно хотелось уберечь всех своих детей, то она бы уже давным-давно избавилась от Мустафы. И без него они были бы в куда большей безопасности. Может быть. А может быть она всё же не ошиблась и выбрала правильную любовь.