Сарай с соломенными стражниками

            В начале октября 35-го Женя, вместе с валиде и кучей детей, переезжала в новый дворец. И чуть позже это событие застыло на очередной зарисовке, к которой Женя впоследствии очень часто возвращалась. Потому что в тот момент, входя в новый дворец, она надеялась, что сериал в который она попала наконец-то пустит титры. Он не захотел пускать их ни весной 33-го, ни после похорон Сулеймана, поэтому Женя надеялась, что титры пойдут после переезда в новый дворец. И их появление будет означать, что она и её дети проживут тихие, спокойные, ничем не примечательные жизни, которые не выйдет превратить в сюжет для сериала. Хотя, надежда на это была очень слабой, потому что Женины дети были ещё и детьми Сулеймана. Но когда их выходки достигли своего пика, Жене, во многом на фоне глубокой ненависти к одному из фигурантов этого события, показалось, что основанный на этой истории сериал получится крайне хреновым. Из него не выйдет ни драмы, ни трагикомедии, ни уж тем более детектива, потому что вопрос о том, кто из детей Сулеймана вырастет убийцей, напоминал загадку из «Идиократии»: «если у вас есть одно ведро ёмкостью пять литров и ещё одно ведро ёмкостью пятнадцать литров, сколько у вас вёдер?»             Переезд 35-го не был внезапным, потому что «дворец мечты» нашёлся ещё летом 34-го и Женя с детьми регулярно в нём бывала, наблюдая, как там устанавливали поручни и пандусы для Касыма, крепили внутренние ставни, которые наглухо закрывали окна в покоях Ахмеда, и строили гигантскую детскую площадку. Ахмед, по настроению, тоже ездил изучать новый дворец, и начал готовиться к переезду за три месяца, да и Женя, словно откупаясь за прошлый раз, носилась с ним как с хрустальным. Хотя ей временами казалось, что она сама пугает Ахмеда куда сильнее переезда.             Что происходило в первые дни на новом месте Женя точно не помнила, но вот случай, который произошёл около недели спустя, надёжно въелся ей в память. Была середина дня. Женя сидела у себя в покоях и строчила ответы на различные вопросы относительно медицины. И в дверь вдруг, не столько выбежал, сколько быстро вошёл, не столько испуганный, сколько чем-то озадаченный Осик.             Осик и Босик были абсолютно одинаковыми, даже в тех аспектах, где могли бы проявить индивидуальность, вроде выбора стрижек. И одевались зачастую тоже идентично. Но Женя, хотя ей и нравилось воспринимать их как нечто неделимое, всё же научилась их различать, поэтому сразу поняла, что к ней в покои вошёл именно Осик. Который посмотрел на неё и тихонько сказал:             — Мам, кажется я кого-то убил.             Женя, если бы на неё были направлены камеры, могла бы кинематографично выронить из рук перо. Но её никто не снимал, поэтому она просто на мгновение застыла, пока у неё в голове молнией проносилась мысль: «Ося, пожалуйста, скажи мне, что ты просто убил кого-то из слуг. Не говори мне, что ты убил Босика». И многим позже Жене показалось, что эта мысль была чем-то из разряда бессознательного по Фрейду, которое отразило её отношение к жизням всех тех, кто не представлял лично для неё никакой ценности. Поэтому тот момент с Осиком тоже подходил для титров. Только сначала сериалу нужно было телепортироваться на какое-то время вперёд и показать пару трупов. А после, под издевательски-бодрую музыку, пускать титры. Потому что всё случившееся не требовало никаких дополнительных разъяснений. Возможно, кроме надписи «яблоко от яблони недалеко падает».             Вслух Женя, на слова Осика, среагировала всего-то паническим:             — Кого?             И Осик ответил:             — Какую-то птицу, — после чего на Женю нахлынуло понятное только невротикам счастье от того, что самый жуткий из её вариантов ответа оказался ошибочным.             Близнецы были в саду и стреляли из лука. Но сад был для них новинкой и они ещё не успели привыкнуть к расположению растительности относительно стрельбища. Поэтому Осик случайно попал в дерево, на котором после испуганно вскрикнула птица. Никто из присутствующих не видел, чтобы она улетела, но и мёртвой на землю она не падала. Значит, она, как вариант, могла быть ранена. Поэтому Осик и побежал к маме — он был уверен, что раз она может почти всё на свете, то сможет и починить птичку. Но вот в том, что конкретно случилось с птицей, он был не уверен, и решил начать разговор с признания в убийстве.             Птица, видимо, всё же улетела, потому что её так и не нашли, ни живой, ни мёртвой. И Осик от этого с облегчением выдохнул: он никого не убил и не ранил. А в мыслях у стоявшей рядом Жени вертелась фраза «птичку жалко» и вопрос «в кого ты такой добрый?» И он был не риторическим: ей правда хотелось знать, в кого дети Сулеймана, как минимум частично, получились такими добрыми. Хотя, вывод напрашивался сам собой, потому что, в плане генетики, единственным связующим звеном между Мустафой, Лейлой и Осиком был Сулейман. Значит, они все пошли в кого-то из его родни. Или в него самого.             Происшествие с птицей запомнилось Жене ещё и тем, что это был относительно редкий случай, когда один из близнецов сказал о себе «я», а не «мы». В то время это уже не было такой дикостью, как лет пять назад, и всё же зачастую оба близнеца говорили о себе «мы», даже в тех ситуациях, к которым второй близнец не имел никакого отношения. И по характеру они оставались очень похожи. Что для Жени было вполне узнаваемым клише из мира искусства, где у большинства близнецов был либо один характер на двоих, либо они были полными противоположностями. Один близнец мог сидеть за книгами и бояться, что на улице на него нападут бабочки, а второй убегать посреди ночи в лес на поиски приключений. Поэтому Сулейман и Хатидже вполне могли прилететь из чего-то художественного. Но вот Женины близнецы, хотя и жили в сериальной вселенной, всё же слегка отличались от заезженного клише, потому что, хотя их характеры и состояли из абсолютно идентичного набора черт, эти черты у каждого из близнецов проявлялись по-разному. Поэтому Осик был добрее Босика, а Босик настойчивее Осика.             Той осенью, 1535-го, Женя, помимо детей, создания учебных пособий, больниц и приютов, была занята ещё и организацией намечающейся на май 36-го церемонии обрезания. Об этом заговорили ещё в начале лета, планируя устроить грандиозное мероприятие вселенских масштабов. Первое для Мустафы в качестве султана. Поэтому оно должно было впечатлить весь мир. И изначально даже рассматривался вариант, что это будет обрезание сразу четверых шехзаде: Юсуфа, Ахмеда и близнецов. Но Ахмед не вынес бы таких масштабных гуляний, а пропускать его и переходить к близнецам было как-то не очень, поэтому все сошлись, что церемония пройдёт только для Юсуфа. Ну и ещё для Мехмеда, которому в январе должно было исполниться четырнадцать мусульманских лет.             Женя сама захотела заниматься организацией праздника, чтобы по максимуму себя загрузить. Но всё равно успевала следить за новостями политики. И осенью 35-го они были о Москве, где уже несколько лет разворачивалась санта-барбара с примесью «Игры престолов». Но Москва волновала Женю в основном только из-за своей близости к Казани. А политику в целом Женя трогать не хотела, пока политика не трогала её. Да и вообще, ей, как художнику, лезть в политику было противопоказано — это могло крайне печально закончиться, для всего человечества. Поэтому Женя старалась не думать ни о каких других странах кроме Казанского ханства. После разгрома Вены вся каноничная мировая история, в лучших традициях эффекта бабочки, естественным образом должна была свернуть куда-то не туда. Но с историей Казанского ханства это могло не сработать, потому что с момента неканоничного разгрома Вены до каноничного взятия Казани оставалось всего двадцать лет — по меркам истории очень мизерный период, и его могло банально не хватить для кардинальных изменений. Поэтому Женя не могла просто ждать и надеяться, что всё будет хорошо. Да и, защита Казани была способом прикончить сразу двух зайцев, потому что основательные изменения в истории Москвы гарантировано бы изменили и историю Украины.             В Московском княжестве, исходя из слухов в пересказе, которые Женя время от времени слышала, второй год творилась какая-то дичь. Сначала там, внезапно для всех, умер князь Василий Иванович, и на трон сел его старший сын, пятилетний Дмитрий Васильевич. Всего сыновей у Василия было трое: Дима, Ваня и Вася. Но потом их мать и по совместительству жена Василия, ровно через девять месяцев после смерти мужа, родила ещё одного. И окружающим это показалось подозрительным. Да и сама по себе жена Василия, которую, вроде бы, как и в реальности звали Елена, тоже казалась подозрительной. И в итоге её начали подозревать в любовной связи с каким-то боярином, а позже напрямую в этом обвинили. И, видимо, чтобы не ошибиться, казнили сразу с десяток бояр, которые могли претендовать на роль её любовников. А Елену то ли тоже казнили, то ли она самоубилась, то ли скоропостижно скончалась в каком-то монастыре. Но на момент ноября 1535-го она точно была мертва, а её безымянный полуублюдок-полукняжич, из-за невозможности доказать, чей он на самом деле ребёнок, рос при дворе рядом с братьями.             В Казани тем временем было куда спокойнее. На троне сидел приблизительно тридцатилетний Хайдер-Гирей — двоюродный брат Сулеймана и второй из династии казанских гиреев. Первым в Казани, около 1518-го года, появился Сахиб-Гирей — сын крымского хана и младший единокровный брат валиде. Он пробыл ханом чуть больше пяти лет и умер летом 1525-го, после чего трон перешёл к его примерно двадцатилетнему сыну Хайдеру, который женился на дочери кого-то из казанской знати и за десять лет настрогал около десятка детей.             В реальности, насколько Женя помнила, и в Москве, и в Казани, всё было совершенно иначе. Но эти расхождения ничуть не удивляли, потому что создатели «Великолепного века» именно вдохновлялись историческими событиями, а не в точности их копировали. Да и, в любом случае, Женю вполне устраивало текущее положение вещей и она была согласна на сидящих в Казани крымских гиреев, лишь бы туда не пришли русские иваны. Поэтому она, ещё с осени 1532-го, стала засовывать во всех окружающих мысль, что нужно вмешаться в эти уже лет сто как напряжённые отношения между Казанью и Москвой. Основным предлогом для этого была вера: зачем нести ислам туда, где его нет, если мы не можем защитить его там, где он уже есть? И ещё, по мелочи, это могло быть экономически выгодно, и гарантировать, что относительно слабое Московское княжество не превратится в конкурентоспособную империю.             Самым вероятным способом вмешательства османов в жизнь Казанского ханства казалось превращение его в вассальное государство. Но Женя была на это согласна. И ничего не имела против теоретической возможности женить кого-то из своих шехзаде на дочке Хайдер-Гирея.             Женя уже давно выяснила, как, когда и почему османы завязали с династическими браками. Что с этим происходило в её бывшей реальности она не знала, а в сериале не объясняли или она просто проморгала. Но в её новой вселенной первые османские султаны — Осман, Орхан и Мурад — вполне себе женились по политическим причинам, причём, как и положено по исламу, могли брать себе до четырёх жён. А потом султаном стал Баязид, и всё испортил. В первую очередь тем, что произвёл на свет четверых невероятно бойких мальчиков. После чего снова женился, снова по расчёту, и снова на принцессе, но уже на сербской, которую звали Оливера. И настолько в неё влюбился, что влез по её просьбе в совершенно бесполезную и убыточную для османов войну в Сербии. А потом, на пару с Оливерой, оказался в плену у монголов, и сербы тут же пришли к османам с просьбой объединиться, чтобы вместе пойти спасать их султана и свою принцессу, основательно полагая, что это должно быть их общим делом. Но османы решительно их послали: им было не до спасения принцесс, потому что сыновья Баязида, едва узнав о его попадании в плен, развязали ужасающе масштабную гражданскую войну. Поэтому сербы, для которых османы были единственной надеждой, ушли от них ни с чем. И это, особенно после того, как Баязид и Оливера умерли в плену, ударило по репутации османов, поэтому никто не рвался отдавать им своих принцесс. А потом, в том числе и благодаря относительно свежей памяти о жуткой гражданской войне, османы изобрели закон Фатиха, и отдавать им принцесс стало ещё и бесполезно, потому что всё их потомство мужского пола находилось бы в смертельной опасности. Да и сами османы, помня о бессмысленной войне в которую влез Баязид, и о том, как это неудобно, когда семейные дела не могут оставаться личными делами одной семьи, не хотели больше видеть иностранных принцесс. И так как народ османы гордый, они решили заявить всему миру нечто вроде «это не вы нам ничего не даёте, это мы не хотим у вас ничего брать», и сделали это путём объявления султана чуть ли не божественным существом, для которого слишком низко что бы то ни было у кого бы то ни было просить. Поэтому просить разрешение на брак со свободной женщиной, которая принадлежит кому-то из мужчин своей семьи, для султана тоже слишком низко. А вот рабыни принадлежат лично султану, поэтому жениться на рабынях султаны, в принципе, могли, если захочется. Но вот жениться на принцессе — это слишком низко для их статуса. Так с тех пор и повелось. Но эта великолепная логика распространялась только на султанов, поэтому за все их политические игры приходилось расплачиваться шехзаде. Что, впрочем, на фоне двустороннего недоверия к династическим бракам, происходило редко. С теми странами, которые не имели особого веса на международном уровне, а позже с находящимся в вассальной зависимости Крымским ханством.             Но после разгрома Вены и формальной отмены закона Фатиха, союз с османами, даже несмотря на вопрос религии и всевозможные риски, стал неимоверно выгодным. В первую очередь потому, что мог обеспечить хоть какую-то гарантию безопасности. Поэтому Мустафа мог сколько угодно играться с династическими браками. И у него для этого было целых шесть братьев, у каждого из которых могло быть по четыре законных жены, что в сумме давало двадцать четыре. Но женить их можно было только после пятнадцати лет, и желательно только в том случае, если политическая ситуация будет достаточно располагающей для размножения. Поэтому, когда конкретно это случится, и случится ли вообще, никто не знал. Но Женя всё равно надеялась заполучить себе в качестве победного трофея дочь казанского хана.             За окном снова была зима, но уже 1536-го года. Юсуфу по второму кругу исполнилось тринадцать, Ахмеду двенадцать, близнецам одиннадцать, Джихангиру десять. А Женя, хотя и была занята буквально всем на свете, всё же регулярно вспоминала, что у неё есть целая куча детей.             В смежной с Женей комнате не осталось даже Лейлы, потому что она жила в одной комнате с Гевхерхан, которая, как, впрочем, и Махмуд с Саадом, так и не вернулась во дворец к Хатидже. Но зато с Женей в одной кровати время от времени спали близнецы. А по утрам почти все дети, Женя и валиде собирались в чём-то вроде столовой, где стоял привычный для Жени обеденный стол с деревянными стульями. Но появился он не из-за тяготения к культурам других стран, а просто потому что Касым зачастую сидел в кресле и за столом его было удобнее кормить. Поэтому на завтрак все кому хотелось собирались за столом. А кому не хотелось могли не собираться, потому что Женя категорически не хотела превращать это в обязаловку с какими бы то ни было правилами. Поэтому дети могли приходить в столовую заспанными, с растрёпанными волосами и в пижамах. Могли вести себя как хотели, говорить на любые темы и задавать любые вопросы, начиная с:             — Мам, а можно мы не пойдём сегодня в школу?             И заканчивая:             — Правда, что трупы зимой разлагаются медленнее?             А по вечерам, не реже пары раз в неделю, почти всё семейство собиралось в одном из дворцов. Касым, отставив костыли и оперевшись о стену, показывал всем фокус с верёвкой, которому его научила Лейла. Мехмед доказывал Мустафе, султану самой огромной в мире империи, что «так ходить нельзя, значит я выиграл». Все начинали говорить на полтона ниже, когда рядом появлялся Ахмед. И слегка удивлялись периодическим появлениям Хатидже. Которая, впрочем, вполне себе вписывалась в общую атмосферу, участвовала в общих разговорах и играх с детьми. А временами даже проводила целые дни рядом, зачастую, с близнецами. Но было бы странно, если бы она вела себя как-то иначе, потому что, не считая моментов крупных обязательных праздников, она приближалась к семье исключительно по настроению.             В январе 1536-го у Хюмашах, которая жила в Румелии, родилась вторая дочь. Но для Жени главным событием зимы 36-го стали разговоры о Сулеймане, которые, в кругу семьи, превратились в регулярное явление. До этого о Сулеймане заговаривала в основном только Лейла, и зачастую наедине с Женей или кем-то из братьев. Валиде, если решалась поговорить о сыне, делала это исключительно с Касымом. А Женя с Ибрагимом в основном молчали. Но спустя почти два года говорить стало чуть проще, и Сулейман начал всё чаще появляться на семейных слётах. Только был уже не тем. Хотя, Женя с Ибрагимом, вроде бы и ничуть не врали, а просто говорили о своём собственном к нему отношении. Но по итогу Сулейман получался таким же святым и идеальным человеком, как и у Лейлы, только с большим акцентом на его запредельную гениальность и мировое величие. Что, со стороны Жени, вылилось в фразу:             — Он был настолько большим человеком, что смог дотянуться до звёзд.             И ещё Женя, как и Мустафу, равняла Сулеймана с Иисусом, но более открыто. Потому что Сулейман, в отличие от Мустафы, пошёл на самый высокий уровень жертвенности и умер ради блага всех окружающих, и в особенности своих детей. Что, отчасти, не было совсем уж враньём, потому что Сулейман действительно хотел, чтобы его дети, на случай, если кто-то из них окажется гением, жили и продолжали разгадывать тайны вселенной. Хотя, конечно, это не было его первоочередной задачей. Да и смерть в результате этого была лишь отдалённым риском, а не неизбежной перспективой. Но Жене это казалось чем-то несущественным. Настолько, что годы спустя она восприняла убийство одного ребёнка Сулеймана другим, в том числе и как предательство всего того, что сделал Сулейман. И это привело к одновременно смешным и грустным мыслям, вроде: «Сулейман почти до основания уничтожил целый город, с тысячами невинных детей, женщин и стариков, чтобы вы могли спокойно жить. А ты взял и наплевал на всё это. Ну вот в кого ты такая мразь?»