Сарай с соломенными стражниками

            Первым праздником, который прошёл без Сулеймана, был Курбан-байрам. За ним, в середине июля, — первое мухаррама 941-го — мусульманский Новый год. А потом, второго сентября 1534-го, Касыму исполнилось восемь мусульманских лет и для него провели церемонию с саблей. Сааду тогда было семь, а Жениному Леончику недавно исполнилось девять, и для них тоже провели подобие этой церемонии. Но и для Касыма она проходила не так, как для всех предыдущих детей. Во-первых, потому что в роли султана, впервые за полторы сотни лет, выступил не отец, а старший брат шехзаде. Во-вторых, валиде больше не боялась напугать Сулеймана громкими звуками, поэтому в Стамбуле всю ночь взрывались фейерверки и гремели пушки. А в-третьих, Касыма к янычарам вывезли в кресле.             Но Женя помнила ту церемонию лишь мельком, потому что её куда больше занимал вопрос благотворительности. Или, точнее, возможности применить к окружающим все свои и не свои знания. Но не в отношении горстки живущих рядом людей, как она делала все четырнадцать лет до этого, а в масштабах всей империи.             Этот способ отвлечь себя от смерти Сулеймана Женя выбрала в первую очередь благодаря Лейле. Ей было почти тринадцать и она уже понимала, насколько окружающий мир жуткое, несправедливое и печальное место. Поэтому её больше не успокаивало, что другие дети играют с такими же как и она игрушками.             И ещё Жене не хотелось, чтобы память о Сулеймане добралась до потомков в виде фразы «Прости нас, Сулейман, мы всё про...бали». Он был гением, и с детства, на каком-то своём панически-невротическом уровне, понимал важность гигиены и стерильности. Изобрёл микроскоп и увидел в нём бактерии. Придумал обезболивающее, которое можно вводить внутривенно.             Прививка от оспы, несмотря на все сложности реалий начала шестнадцатого века, стала на удивление быстро и широко распространяться. А вот все остальные наработки Сулеймана применялись в сравнительно очень узких кругах и не получили распространения даже в приделах всего Стамбула. Просто потому что, в отличие от прививки, валиде не видела острой необходимости внедрять это всё в масштабах империи. Да и Жене было на это пофигу. Хотя она и понимала, что в своей новой вселенной, даже без Сулеймана, она вполне может превратить себя в кого-то вроде тех одетых в голубые футболки людей из ООН, которые приезжали с лекарствами и продуктами в африканские страны. Конечно, от неё было бы куда больше пользы, будь она в прошлой жизни хотя бы медсестрой. Но ей было что предложить миру даже с медицинским образованием в пять сезонов «Доктора Хауса». Просто до смерти Сулеймана как-то не особо хотелось.             Впрочем, ей и сразу после смерти Сулеймана этого не хотелось, поэтому она начала заниматься вопросами общественного здравоохранения только с осени 1534-го. А её дети тем временем осторожно расширяли свой круг общения. Люди в нём оказывались разные, но вели себя приблизительно одинаково, стараясь ни на секунду не забывать, что дети вокруг них — это братья и сёстры султана. И даже если, заигравшись, кто-то мог об этом забыть, то вокруг всегда были служанки, готовые вмешаться в любую, пусть даже самую малость непонятную ситуацию. Но дворцовые дети не особо представляли, что жизнь может выглядеть как-то иначе, поэтому их всё устраивало. Лейла и Гевхерхан могли возиться с младенцами и общаться с девочками своего возраста. Касым нашёл новых слушателей для своей бесконечной болтовни. А близнецы увлеклись реконструкцией разных сцен из своих любимых историй, используя в качестве актёров и реквизита новых знакомых.             Но Жене куда лучше запомнились семейные встречи. Они проходили у неё, у Мустафы и у Ибрагима. Обычно вечером, у камина, в саду, в саду у костра, в театре, за ужином. Все болтали, шумели, смеялись, рассказывали истории, играли в самые разные игры. Саад, ещё немного неуверенно, играл всем на скрипке. Касым и Мехмед спорили, кто и на основании чего может менять правила игр. А Ибрагим разносил по кроватям уснувших по бокам от Жени близнецов. Эти и многие другие сцены навечно застыли на картинах, обороты которых иногда были исписаны старательным детским почерком: «Мамочка, Мустафа, Мехмед, Юсуф, Касым, близнецы, Джихангир, Хасан, Гевхерхан, Лейла, Махмуд, Саад, дядя Ибрагим, бабушка, тётя Махидевран, Назире. Зима, 941 год».             Назире была единственной наложницей Мустафы, с которой у него были хоть какие-то отношения. Многие знали её ещё со времён театра, но своей до возвращения из Манисы она была только для Мустафы. Поэтому всё остальное семейство, постепенно и крайне осторожно, начало принимать её в круг своих уже после того, как Мустафа стал султаном. И это превратилось в наглядную демонстрацию того, насколько огромная пропасть существует между своими и всем остальным миром. Потому что Назире не просто удивлялась, а местами прям офигевала от увиденного. И не только из-за специфических семейных странностей, но и потому что попала в мир, созданный русско-украинско-татарским гопником из двадцать первого века. Поэтому в этом мире давали друг другу пять, играли в крестики-нолики, «черешеньки», «море волнуется», «Чапаева» и морской бой. Решали, кто будет ходить первым, с помощью чего-то вроде «бутылочки». И знали строчки из стихов Пушкина, Шевченка и Джалиля.             Но и всё остальное Назире удивляло не меньше. В особенности взаимоотношения валиде и Касыма. И Ахмеда с Зейнеп. Ахмед и до смерти Сулеймана не всегда участвовал в семейных посиделках, а после стал делать это ещё реже. Но всё же время от времени приходил, и хотя в такие моменты все старались вести себя тише обычного, его всё равно много что пугало. И иногда он сразу же уходил, а иногда не хотел, особенно когда это означало оставить какую-то игру незаконченной. Поэтому он оставался и использовал в качестве антистресса грудь Зейнеп. Что для Назире поначалу было мягко говоря непривычно. А вот все остальные настолько к этому привыкли, что воспринимали это как самую обычную часть семейной жизни.             Но все эти милые моменты не могли полностью спасти Женю от Сулеймана. Новый дворец не так сильно раздражал воспоминания, но из него тоже было видно звёзды, которые Сулейман когда-то показывал Жене в телескоп. За окнами летали птицы, которых Сулейман боялся. И в Женином новом дворце тоже был балкон. Поэтому на неё временами нахлынивали мысли о Сулеймане. В основном о том, насколько окончательной была его смерть.             Женя и сама жила в некоем подобии загробного мира, поэтому не могла исключить вариант, что Сулейман тоже где-то есть. И даже не знала, хорошо это или не очень, потому что вероятность того, что он всё ещё где-то живёт, не успокаивала, а наоборот заставляла волноваться: как он там? кто за ним смотрит? кто выполняет все его прихоти? кто рассказывает ему сказки и укладывает его спать? кто поёт ему про ягнёнка? И ещё Женю интересовало, как там с видимостью и слышимостью? Сулейман в любой момент может посмотреть вниз на всех, кто здесь остался? может их слышать? или не может?             Женя понятия не имела, поэтому иногда, предполагая, что под открытым небом Сулейману будет её лучше видно, выходила на балкон и шёпотом говорила:             — Спокойной ночи, зайчонок.             И как-то раз спрашивала:             — У тебя там вообще есть ночь? Если да, то ложись спать. Уже поздно.             Хотя и не представляла, как он может уснуть, проснуться и вообще в принципе дышать без неё, мамы или Ибрагима. Женя в принципе не особо представляла себе подходящий для Сулеймана рай. Тот рай, который предлагал ислам, с сотнями ангельских девственниц, Сулеймана бы до чёртиков напугал. И то общепринятое представление рая, с красивой природой и бегающими по ней улыбающимися детьми, его тоже не устроило бы — он не любил ни детей, ни природу. Конечно, чисто в теории, Женя могла представить себе место, где она бы не боялась оставить Сулеймана одного. Но сколько бы она об этом не думала, у неё ни разу не возникло ощущения, что он не исчез. И не было никакого киношного «он смотрит на меня», «он подаёт мне знаки», «я чувствую, что он рядом». Женя почему-то ничего подобного не чувствовала. И ей казалось, что она для этого недостаточно сумасшедшая. Поэтому и не видит никаких «приветов от Сулеймана», ни в звёздах, ни в облаках, ни в звуках природы. И поэтому, в ответ на адресованную в пустоту просьбу:             — Пожалуйста, приснись мне если можешь, я тебя поцелую, — ей снилась именно пустота.             А вот Сулейман снился ей исключительно в кошмарах, где он бесконечно и весьма жутким образом умирал. Но эти кошмары продолжались только пару-тройку первых месяцев. А потом Сулейман вообще перестал ей сниться. И Жене уже через пару недель показалось, что не видеть его вообще, это ещё хуже, чем постоянно видеть его умирающим. Но подобные мысли, очевидно, не делали её достаточно сумасшедшей, чтобы начать с ним общаться.             В любом случае, такими размышлениями Женю накрывало лишь время от времени, потому что в остальном её мысли занимали свои и чужие дети, приюты, картины и ужасы местных представлений о медицине, которые нередко казались чем-то куда более ужасным, чем жизнь без Сулеймана.             С другими попаданцами Женя себя уже почти не сравнивала. И всё же, истории о попаданках в «Великолепный век», при всей своей детской наивности, начали казаться ей какими-то нечеловечески жестокими. Поэтому один вопрос ко всем тем попаданкам у Жени всё же был: «Почему они все были такими ублюдками? Я вот в буквальном смысле слова такой и родилась. Ну а с ними-то что было не так? Почему их нисколько не волновало, что люди вокруг них сотнями вымирают от непонимания самых элементарных вещей, вроде важности гигиены и стерильности? Неужели им не хотелось хотя бы попробовать что-то с этим сделать? Не было времени? В истории, которая длилась сорок лет. Не знали, как объяснить окружающим свои знания? В сериале, где люди на полном серьёзе верили в ангелов, предсказания будущего и вещие сны. Было бы желание, нашли бы и способ. Но, увы, такого желания не возникало. Нисколько. Ни у одного попаданца».