Сарай с соломенными стражниками

            В июле 34-го, Женя, взяв с собой Лейлу и Гевхерхан, ездила по столичным приютам. Официально это были плановые визиты с новой партией книг, игрушек и одежды, но на деле Женя искала «что-нибудь очень сумасшедшее и желательно с кудрявыми волосами». Вот только все дети были как на подбор нормальные. Поэтому она металась между двумя прямо противоположными мыслями: «искать замену замене Сулеймана — это в корне абсурдная затея» и «Стамбул не единственный город империи — в других тоже есть сироты».             В мае, когда Женя только уехала из султанского дворца, ни о каких путешествиях в другой город и речи идти не могло. В те первые недели после смерти Сулеймана на дворец нахлынула истерия по поводу безопасности: начались тщательные проверки всей раньше невидимой прислуги, с Женей в новый дворец уехало какое-то невероятное количество охраны, а детям запретили ездить гулять. Что Женю, конечно, не порадовало, но тем не менее нисколько не удивило. Потому что в её мире регулярно происходило ровно то же самое: когда где-то случался крупный пожар, насмерть сбивали ребёнка или находили изуродованный труп молодой девчонки, все вдруг резко вспоминали о безопасности. Но, к счастью или несчастью, человеческая психика устроена таким образом, что через месяц-другой всё это забывалось. Поэтому Женя была уверена, что вызванная смертью Сулеймана паника тоже вскоре утихнет. И не ошиблась: через пару месяцев всё стало почти так, как и было изначально.             Царившая в султанском дворце напряжённо-траурная атмосфера тоже постепенно исчезла и пятничные встречи стали проходить чуть веселее. Но вот формализма в них изначально не было, потому что Мустафа не хотел ни поцелуев рук, ни каких-либо особых приветствий, ни в принципе какого-то нового к себе отношения. Он с детства привык, что есть «мы» и есть все остальные, и формальности нужны исключительно для посторонней публики, а в кругу своих можно быть собой. Поэтому все свои могли вести себя как привыкли, не обращая никакого внимания на обновившиеся титулы некоторых «членов клуба». Но если к Мустафе вне этого закрытого клуба относились так, как и положено относиться к султанам, то с Махидевран всё было сложнее. Конечно, все формальности по отношению к ней соблюдались безукоризненно, но как валиде всеми воспринималась валиде. И после её «ухода на пенсию» ничего не изменилось.             За пару недель до её переезда, в уже не Женин дворец завалилась толпа служанок, которые стали готовить всё к приезду своей госпожи и Касыма. А Женя и Синан вертелись вокруг лестниц, устанавливая на них подобия пандусов.             Валиде привезла с собой не всех своих — все бы не поместились, да и они были нужнее в султанском дворце. Но зато она привезла с собой Гюльфем. И Жене казалось, что это вряд ли потому, что Гюльфем могла быть хоть сколько-то опасна. Охотнее верилось, что она просто оказалась никому больше не нужна: Махидевран с ней тесно не общалась, а Хатидже последние одиннадцать лет жила сама по себе и предпочитала сходить с ума в одиночестве. Поэтому была только за, чтобы её и не её дети на время поселились у Жени. Да и никто другой не возражал, потому что с ними султанским детям было проще справляться с переменами, включающими запрет выезжать на прогулки, который в тёплую погоду ощущался особенно остро.             Со временем, когда паника слегка схлынула, детям снова разрешили ездить гулять, но поначалу с куда большим количеством охраны. А Женя тем временем начала организовывать для них встречи с другими семействами, где тоже были дети. Раньше её останавливал Сулейман, который и так шёл для неё на огромное количество уступок, поэтому ей не хотелось пугать ещё сильнее. Особенно когда в этом не было острой необходимости, потому что детям и так было с кем дружить: у Лейлы были Мустафа и Мехмед, Юсуфу и Ахмеду никто не был нужен, близнецы всегда были вдвоём, у Джихангира был Хасан, у Касыма валиде. А потом появились ещё и дети Бейхан. Да и, вообще, любой контакт султанских детей с посторонними превращался в официальную церемонию с парадом бессмысленного пафоса. И избавиться от этого было невозможно, даже когда дети султана перестали быть детьми султана. Но Женя знала семьи, в которых можно было чувствовать себя относительно свободно.             Первой такой семьёй, к которой Женя с детьми начала ездить в гости, стала семья бывшего визиря Пири Мехмеда-паши. Женя прошла с ним через всякое, включая поход на Буду, и ещё регулярно снабжала его внуков игрушками. Поэтому Женю любил не только он, но и вся его семья, состоящая из восьми человек: жены Зейнеп, невестки, двоих внуков подросткового возраста, дочки Фатьмы, её мужа и их совсем маленьких сыновей — Абдуллы и Мехмеда, которых Лейла и Гевхерхан полюбили с первого взгляда.             А второй семьёй была даже не семья, а целый клан из четырнадцати детей погибшего двенадцать лет назад Ахмеда-паши. Женя учила его внука Хасана рисовать, а остальным детям и внукам время от времени поставляла игрушки, одежду и разные сладости собственного приготовления. Поэтому в этом клане, который за годы разросся до тридцати одного человека, Женю тоже любили.             Для большинства детей эти семьи стали целым новым миром. Но вот Юсуф съездил к ним всего раз, посмотреть новые места, и больше не возвращался. Он предпочитал сидеть в глубинах сада, вытачивая что-то из дерева, и тоскливо, словно научившись этому у Хатидже, смотреть на пролетающих сверху птиц. Женя и раньше наблюдала подобные картины, но после смерти Сулеймана многие привычные вещи стали восприниматься куда острее, поэтому ей, как никогда раньше, хотелось рассказать Юсуфу, насколько сильно она не хотела его рожать: «Я никогда тебе этого не говорила, но по моим собственным расчётам ты родился как минимум на месяц переношенным. Что весьма символично — ты не хотел ко мне, а я не хотела тебя. Точнее, не конкретно тебя, а любого теоретически возможного мальчика. Настолько, что чуме была бы рада куда больше. Но, увы. Поэтому пришлось надеяться, что ты окажешься таким же, как Сулейман, и тебе, среди прочего, будет просто безразлично происходящее вокруг. Но ты получился... сказала бы „неожиданным“, если бы ни Хатидже. Впрочем, даже знай я, каким ты будешь, я бы вряд ли стала хоть что-то делать, чтобы тебя просто не было, или ты был, но мы бы с тобой жили где-то не здесь. Мне бы не хватило для этого ни любви к тебе, ни смелости. И всё же, может быть, тебя хоть сколько-то порадует мысль, что я, даже после того, как помогла Сулейману уничтожить целый город, считаю своим самым худшим преступлением тебя.»             Но вслух она этого так и не сказала. Только предложила, пытаясь хоть чем-то его обрадовать:             — Хочешь волка? Настоящего, ещё волчонка?             Но Юсуф покачал головой и шёпотом ответил:             — Не хочу держать его в клетке.             Женя только изредка переживала, что Юсуф может сбежать. А в основном была почти уверена, что он, как минимум в ближайшее время, никуда не побежит — гены Сулеймана смогли задавить в нём гены Хюррем и он получился умным. Поэтому понимал, что если он убежит и его поймают, то он потеряет даже ту относительную свободу, что у него есть. И, в принципе, он трезво оценивал опасности окружающего мира для одиннадцатилетнего ребёнка. Поэтому ему оставалось только тоскливо смотреть в небо. И Женя не могла ничего с этим сделать.             Она помнила, как, предварительно своровав эти слова у Серсеи, обещала двухлетнему Юсуфу, что «всё на свете будет так, как ты захочешь». И она пыталась воплотить это в жизнь. Юсуф хотел бегать по дворцу — и Женя отпускала его бегать. Он хотел молчать — и Женя ничего не имела против. Он хотел в море — и Женя ему это организовывала. Но после он захотел того, чего Женя не могла ему дать. И отчасти поэтому она переключилась на близнецов, став делать мир таким, каким они хотели его видеть — это служило для неё своеобразным доказательством, что дело не в ней: она бы сделала всё на свете таким, как хотелось Юсуфу, но у него были невыполнимые запросы. И после смерти Сулеймана всё это значительно обострилось, поэтому близнецам действительно стало можно почти всё, что они хотели. Если не хотели в школу — к чёрту школу. Хотели посмотреть на рассвет сидя на крыше — пожалуйста. Хотели всё вокруг жечь — могли жечь. Даже не просто жечь, а отжигать. Но, конечно, в этом был и практический смысл, потому что Женя постоянно повторяла, что всё это возможно только благодаря Мустафе: он взял на себя всё самое сложное, чтобы подарить им возможность жить так, как они хотят. Поэтому Мустафа вызывал у них не просто восхищение, а что-то близкое к благоговению.             Валиде видела, чем занимаются близнецы, но никоим образом на это не реагировала, потому что у неё был Касым, которому тоже можно было почти всё на свете. И от него постоянно было слышно:             — Я хочу.             — Я не хочу.             — Я сказал «хочу». Что непонятного?             Поэтому Жене казалось, что ни одно другое существо, включая Ахмеда, не было так сильно похоже на Сулеймана, как Касым. И дело было не столько в наследственном эгоцентризме, сколько в том, что Касым получился чертовски умным ребёнком. Женю буквально восхищало то, насколько тонко он чувствовал, чего валиде от него хочет, и как старательно он ей это давал. Даже служанки валиде, которые тридцать лет возле неё вертелись, не умели настолько идеально, как семилетний Касым, подстраиваться под её настроение, спорить там, где она хотела поспорить, и молчать, когда она не хотела слышать возражений. Хотя, с другой стороны, Касым мог вести себя так без всякой осознанности, и это просто по чистой случайности совпадало с тем, чего валиде больше всего хотелось.             В том же июле 34-го, когда Женя разъезжала по приютам, вернулась часть той первой партии янычар, которые уехали весной прошлого года. Они должны были привезти с собой много разных диковинок, в том числе и для Сулеймана. Он даже отправил с ними Матракчи, чтобы тот нарисовал всё то необычное, что нельзя увезти с собой. Но, увы, они опоздали. Зато привезли с собой ещё одно доказательство гениальности «Сулеймана».             Женя впервые услышала о состоянии, по симптомам напоминающем цингу, ещё весной 22-го, перед походом на Родос. Сулейман не хотел туда ни ехать, ни уж тем более плыть, и озвучивал разные аргументы против. Поэтому Женя, просто чтобы его успокоить и чем-то занять, намекнула ему, каким образом, чисто в теории, можно избавиться от цинги. Но не следила за тем, что Сулейман стал делать с этой информацией, потому что её в тот момент нисколько не волновал вопрос безопасности дальних плаваний. А когда, спустя десять лет, начал волновать, оказалось, что проблема цинги уже не проблема, и янычары могли уплывать без страха, что половина вымрет не добравшись до пункта назначения.             Вернувшись, они привезли с собой всё, что смогли утащить, вплоть до индейцев, которых называли не индейцами, а просто далёкими. И ещё привезли картошку, которую Женя больше всего ждала. Но поначалу она относилась к новинкам с опаской, переживая, что может отравить или чем-то заразить через них детей. Но после нескольких тестирований на менее значимых людях, всё же решилась накормить картошкой почти всю династию. Перед этим пошутив сама с собой, что тем детям, которых она сама родила, точно должно понравиться — они же у неё на одну тридцать вторую беларусы. Но понравилось всем.             Жене казалось, что картошка — это нечто элементарное, и никого не удивит, если она «додумается» до пары способ того, как её можно использовать. Хотя, с другой стороны, некоторые страны триста лет не могли понять, что она такое. И всё же, Женя «своей» сообразительностью никого не удивила. И это отсутствие удивления уже давно перестало её удивлять.             Изначально она боялась показаться слишком умной и старалась, чтобы все «её» изобретения основывались на чём-то, что уже придумал Сулейман, или на том, что она могла видеть и знать, живя в селе шестнадцатого века. Поэтому первой игрушкой, которую она сделала для Мустафы, была уменьшенная копия мельницы. А более сложные в техническом плане проекты стали появляться только спустя несколько недель и месяцев тесного общения с Сулейманом, у которого Женя якобы всему активно училась. Но чем умнее она позволяла себе быть, тем яснее понимала, что эта конспирация никому, по сути, и не нужна. Смысл в осторожности, конечно, был, но на фоне по-странному гениального Сулеймана её избирательная гениальность тоже воспринималась как нечто вполне естественное. Словно это такая очень редкая врождённая особенность, которая, как и любое другое явление природы, не требует объяснений.             Вечером, через пару недель после приезда янычар, Женя с Ибрагимом и кучей детей сидели у костра и пекли картошку. Дети болтали о чём-то своём, а Женя рассказывала Ибрагиму, что картошка — это очевидно куда проще мяса и хлеба, поэтому крестьянам, да и горожанам, жить с ней, возможно, станет чуток попроще. Они будут реже голодать и следовательно реже вымирать от голода. Что для империи в целом относительный плюс.             Женя могла говорить и напрямую с Мустафой, но он во всём советовался с визирями, а среди них ближе всех ему был Ибрагим. Поэтому ей было куда выгоднее засовывать нужные для себя идеи и мысли в него. И плюс к тому он почти ежедневно был рядом, потому что относительно его дети предпочитали жить у Жени, а не куковать в пустом дворце Хатидже.             Но Жене всё равно хотелось чего-то ещё. Ахмед помог ей пережить самые сложные первые месяцы, но его Жене изначально не хватало, а потом он и вовсе «закончился». Её поиски чего-то «сумасшедшего и желательно с кудрявыми волосами» в стамбульских приютах ни к чему не привели. А в другие города она ехать не стала, понимая, что вероятность найти что-то, что могло хотя бы приблизительно сравниться с Ахмедом, не говоря уже о Сулеймане, близка к нулю. Поэтому ей пришлось рассматривать альтернативы. И среди занятий, в которых можно было хотя бы частично раствориться, она выбрала благотворительность.