Сарай с соломенными стражниками

            Иногда Ахмед удивлял даже Женю. Ей казалось, что у него не только нюх как у собаки и глаз как у орла, но и эхолокаторы как у летучей мыши. Потому что он видел, слышал и чувствовал настолько много всего и сразу, что даже Сулейман пришёл бы от этого в ужас.             К звукам, запахам, цветам и формам султанского дворца Ахмед более или менее привык, а вот новый дворец стал для него одним гигантским раздражителем. Поэтому Ахмед находился в состоянии перманентного ужаса переходящего в бешенство, которое проявлялось во множестве разных форм. Но Жене ярче всего запомнились «летающие тарелки». Как, в принципе, и все остальные летающие по покоям предметы.             Когда Ахмеду приносили еду, не так могло оказаться всё что угодно. Внешний вид еды и посуды, их расположение, запах, форма, цвет. Если Ахмеда не устраивала хотя бы одна малейшая деталь, он одним резким движением переворачивал либо весь стол, либо отдельное не угодившее ему блюдо. Но если внешние признаки его не раздражали, то что-то не так могло быть со вкусом, температурой или текстурой еды. В таких случаях он, как когда-то в далёком детстве, тут же её выплёвывал, а потом уже переворачивал тарелку или целый стол.             А когда Ахмед играл с игрушками и ему что-то не нравилось, чего-то хотелось или у него что-то болело, он начинал ими швыряться, и везло если в стену.             До переезда он так почти не делал, разве что в каких-то исключительных случаях, а в остальном предпочитал говорить или хотя бы намекать, что именно не так. Но после переезда его способность к коммуникации откатилась на уровень двух-трёх лет. А вот ярости в нём было ничуть не меньше, чем в бунтующем подростке.             Женя проводила рядом с ним буквально круглые сутки, и иногда это помогало забывать обо всём на свете. Но чаще она с тревогой оглядывалась по сторонам — ей казалось, что у неё в любой момент могут отобрать ещё и Ахмеда. И это была не просто паранойя, а вполне себе реальная перспектива, потому что жизнь в новом дворце явно не шла Ахмеду на пользу. Это было настолько очевидно, что даже Сулейман мог бы заподозрить что-то неладное. Поэтому Женя не возила Ахмеда на пятничные молитвы, чтобы лишний раз никому его не показывать. Хотя и была почти что уверена, что валиде и так знает всё, что хочет знать. В основном потому, что и сама каждую пятницу получала от Сонай сводку новостей за прошедшую неделю. Но всё же, знать и видеть лично — разные вещи. Поэтому Женя не хотела переезда валиде в условно свой дворец — та, чисто в теории, могла отобрать у неё Ахмеда, и это решение поддержал бы любой здравомыслящий человек, поэтому возразить ей не вышло бы. Но это была теория. Станет ли валиде в принципе хоть как-то реагировать на ситуацию с Ахмедом было неизвестно. И всё же, Жене казалось, что валиде вполне может оказаться куда человечнее её самой. Валиде время от времени умела удивлять. А вот Женя считала себя несгибаемо отвратительным человеком. Хотя, конечно, при большом желании, она могла бы найти себе какое-нибудь оправдание. К примеру, в стиле «нельзя сломать то, что изначально было сломано». Но не хотела этого делать, потому что у неё никогда не было сериальной склонности заворачивать свою мразотность в нечто более презентабельное.             Валиде должна была приехать примерно через месяц. Хотя, ходили разговоры, что она никогда и никуда не уедет: это её империя и её гарем, и она никому их не отдаст. Но Жене это казалось практически невозможным, потому что она нисколько не сомневалась, что главным жизненным приоритетом валиде был Сулейман и без него всё в её жизни теряло прежний смысл. Поэтому Женя была уверена, что валиде тихо уйдёт на своеобразную пенсию, где будет заниматься Касымом и может быть выращивать цветы или делать что-то похожее, что обычно делают пенсионеры. И никто во всей империи даже неровно дышать в её сторону не станет. Хотя бы потому, что её с Ибрагимом связывали по-фрейдовски запутанные, но очень крепкие отношения. Как, впрочем, и с многими другими очень важными людьми. И в добавок она была ещё и родственницей крымского хана. Поэтому всем тем, кто её по разным причинам ненавидел, нужно было быть самоубийственно отважными, чтобы хоть как-то помешать ей спокойно жить.             В любом случае, Женю это не особо волновало. Её волновал в основном только Ахмед. А вот Лейла её нисколько не волновала, а наоборот успокаивала, причём одним своим существованием. Конечно, остальных детей Женя в то время тоже кое-как замечала, но в памяти остались только Ахмед и Лейла. И местами Касым, потому что именно к нему, по нескольку раз в неделю, моталась Лейла.             Касым не мог делать того, что обожали другие дети — бегать и орать. Он мог заниматься только тем, что не требовало активности. Но основная масса окружающих его детей не могла подолгу сидеть на месте. А вот Лейла могла, часами напролёт. Поэтому, когда она уехала из дворца, Касыму это не понравилось, и он чуть ли не ежедневно требовал её к себе. На что валиде без вопросов соглашалась и высылала за Лейлой кареты. А Женя стояла у окна и смотрела, как её всё ещё такая маленькая девочка, в окружении служанок и тучи охранников, уходила к присланной лично за ней карете. И в висках стучал всего один вопрос: «кем же ты станешь, когда вырастешь?»             Касыму было семь лет, но его прислуга, когда этим не занималась валиде, выполняла за него абсолютно все бытовые задачи, от чистки зубов до кормления с ложки. А фраза «конечно, мой маленький» оставалась любимым ответом валиде на почти что все его просьбы. И смерть Сулеймана в этих отношениях ничего не испортила, а наоборот выкрутила всё на максимум. Поэтому валиде стала проводить с Касымом ещё больше времени, а Касым бесконечно чего-то от неё хотел: то Лейлу в пять утра, то театр в три часа ночи, то увидеть живого оленя.             Женя как никто другой понимала, что Касым для валиде — это такой же способ не сойти с ума, как и для неё самой Ахмед. Поэтому надеялась, что валиде тоже это понимает и не станет отбирать у неё Ахмеда. Что и произошло. Валиде, через два месяца после смерти Сулеймана, переехала к Жене, посмотрела на Ахмеда, и ничего не сделала. Впрочем, дело могло быть в том, что бешенство Ахмеда к её приезду стало понемногу утихать. Или просто в очень глубоком пофигизме. Но, в любом случае, она даже говорить об Ахмеде с Женей не стала.             А Женя тем временем, как изначально и хотела, стала подсовывать слегка успокоившемуся Ахмеду оставшиеся от Сулеймана паровозики. Но для Ахмеда они были просто ничего незначащими кусками железа, которые он воспринимал с такой же опаской, как и любую незнакомую вещь, а в его взгляде не было ни капли того восторга, которым буквально светился Сулейман. Поэтому Жене от той первой попытки превратить Ахмеда в копию Сулеймана стало только больнее. И, забирая у Ахмеда паровозики, ей казалось, что этой частью своей «прошлой жизни» она никогда и ни с кем не станет делиться. Если о своей реальной прошлой жизни она всё же смогла со временем рассказать окружающим, то впускать в мир паровозиков она не собиралась никого на свете.             Но с Ахмедом и без паровозиков было чем заняться. К Сулейману, когда Женя его встретила, прилагалась длиннющая инструкция с самыми различными пунктами, вплоть до того, как на него смотреть и в какой тональности рядом с ним дышать. А вот инструкции к Ахмеду, в основном, базировались на инструкциях к Сулейману, поэтому не всегда работали. Что для Жени было отличным поводом изобрести что-то новое и ещё глубже погрузиться в полный невидимых ужасов мир Ахмеда, где она выискивала такие закономерности и взаимосвязи, которые никому кроме неё даже в голову не приходили. Например, что стрижка ногтей вызывает куда меньше паники, если Ахмед в процессе закроет глаза. Или что его раздражают белые пуговицы и блики на позолоченных поверхностях.             По вечерам Женя, как и незадолго до этого с Сулейманом, сидела рядом со спящим Ахмедом, гладя его по блестящим кудрям, и время от времени вспоминала фразу «мой ненаглядный кучеряшка». Но всё же он не мог сравниться с Сулейманом. Во многом потому, что с Сулейманом ставки были куда выше. Любая ошибка с ним означала, что Женю выгонят из его служанок и она упустит свой единственный шанс стать госпожой. А с Ахмедом ошибка означала лишь ещё одну истерику или запущенную через покои тарелку. Как минимум, Женя в тот момент воспринимала это именно так. Поэтому происходящее не затягивало её настолько, как когда-то с Сулейманом.             Сулейман занимал в Жениной жизни настолько много места, что она только после его смерти начала вспоминать, зачем другие люди окружают себя таким огромным кругом общения. Мужья, любовники, друзья, подруги, братья, сестры, бабушки, дедушки, коллеги, соседи, знакомые, троюродные родственники, племянники одноклассников — каждый из них выполняет свои отдельные функции. А вот Сулейман был универсальным существом и Жене хватало его одного. И, что было не менее важно, — Сулейман тоже прилетел из какой-то другой вселенной, поэтому Женя чувствовала себя с ним почти как дома. Остальных людей, конечно, тоже сильно изменило наслоение на них как минимум двух канонов и они нисколько не напоминали реальных мусульман шестнадцатого века. Но Сулейман выделялся и на их фоне.             Женя выжимала из Ахмеда всё, что теоретически можно было выжать. Но его сверхистерическое состояние находилось в активной фазе всего полтора месяца. Да и, в принципе, он не мог даже прикрыть собой ту «чёрную дыру», которую уходя оставил Сулейман. Поэтому Жене хотелось чего-то ещё, даже если это будет означать найти и покалечить ещё с десяток детей.