Сарай с соломенными стражниками

            Нахлынувших на Женю воспоминаний оказалось насколько много, что уместить их в полном объёме можно было разве что в сериал в стиле «Санта-Барбары». Хотя и с этим всё было не так просто, потому что в санта-барбарных мелодрамах обычно было море слёз. Но Женя слёз не помнила. Возвращаясь мыслями в то время, сразу после смерти Сулеймана, Жене вспоминалась всего одна неудачная попытка заплакать. И куча своеобразных способов себя успокоить.             Наблюдая за османским аналогом коронации Мустафы, Женя твердила себе, что это стоило того. Игра стоила не просто свечей, а лампадок на могиле Сулеймана, если бы мусульмане ими пользовались.             А глядя на валиде, Женя пыталась свести свою собственную боль к чему-то недостойному внимания. Потому что никому на свете не было так больно, как валиде. Она потеряла не просто ребёнка, а свою единственную любовь, своего сорокалетнего детёныша, мужчину всей своей жизни и своё счастье. Непонятное не только другим женщинам, но и многим другим матерям. Поэтому Женя пыталась убедить себя, что её собственные чувства на фоне чувств валиде вообще ничто.             Жене в принципе не хотелось думать о себе и своих чувствах, потому что рядом была Лейла, и ей тоже было больно. Не потому что умер Сулейман, а потому что умер её папа, который для Лейлы не имел ничего общего с Сулейманом. Лейла не знала того Сулеймана, который отказывался к ней прикасаться и использовал любой предлог, лишь бы с ней не видеться. Она знала и любила только своего папу, которого сама себе придумала: доброго, заботливого, отвечающего за счастье огромного народа, неустанно изобретающего разные вещи для блага всего мира, и при этом находящего время, чтобы поиграть со своим многочисленным потомством. Поэтому папина смерть стала для Лейлы куда большей трагедией, чем для всех остальных детей.             Женя в те первые дни ни на шаг от неё не отходила. И ей хотелось пообещать, что так теперь будет всегда: она больше никуда не уйдёт и уж тем более не уедет — ей больше незачем и не с кем. Но не могла этого сделать. Потому что на протяжении предыдущих двенадцати лет, когда у неё стоял выбор между Лейлой и Сулейманом, она всегда выбирала Мустафу.             Но, в любом случае, Жене помогало присутствие Лейлы, которую она, в отличие от всех остальных, кому было больно от смерти Сулеймана, могла прижать к себе. Да и другие способы себя успокоить тоже в какой-то степени работали. И всё же её острое желание сбежать из дворца, где всё вокруг напоминало о Сулеймане, это не отменяло.             Женя приблизительно помнила, что в реальности, после смерти султана, его гарем, в частичном или полном составе, переезжал в другой дворец, и из этого даже устраивали подобие парада. Но сериал от реальности взял не очень много. Женя не помнила, правильно ли она помнит, но вроде бы сериальная Гюльфем, наложница Сулеймана, с которой у него был ребёнок, жила не в Манисе, а в гареме султана Селима. Поэтому и в Жениной вселенной Гюльфем, будучи наложницей Селима, четырнадцать лет благополучно прожила в гареме Сулеймана, и никого это не трогало.             В отсутствии чётких протоколов относительно судеб бывших наложниц, переезда Жени никто не ждал и не воспринимал его как нечто обязательное. Да и, в целом, ситуация сложилась относительно уникальная, поэтому применять к ней старые традиции было не самым логичным решением. И ещё Женин переезд мог восприниматься так, словно это первый приказ Мустафы на посту султана — вышвырнуть из дворца любимую наложницу своего отца.             И всё же, Женя была уверена, что Мустафа, несмотря ни на что, без вопросов её отпустит. Что, впрочем, не имело значения, потому что все вопросы, по инерции, продолжала решать валиде. И она против переезда ничего не имела. В основном потому, что и сама собиралась присоединиться к Жене, но позже, когда сдаст все дела новому правительству.             Касыма валиде решила оставить рядом с собой, а вот всех остальных Женя могла забирать. Вообще всех, кого считала своими, вплоть до Синана. Но увезти их в тот дворец, в который она с Сулейманом хотела переехать, Женя не могла, потому что это место существовало лишь в теоретических планах, которые слишком рано было воплощать в жизнь. Поэтому валиде нашла для Жени временный дворец, который должен был стать чем-то вроде перевалочного пункта, пока не подготовят тот самый дворец, о котором Женя мечтала.             Кто изначально жил в том «временном дворце» и не пришлось ли валиде в экстренном порядке кого-то оттуда выгнать, Женю в тот момент не волновало, поэтому она ничего не спрашивала. А вот близнецы, собираясь переезжать, задавали Жене десятки самых разных вопросов. В основном о том, как там всё будет устроено и будет ли там школа. А потом один из близнецов спросил:             — А четверги там будут?             Он, конечно, имел в виду не сами дни, а привычные для этого дня недели игры. Но вопрос попал Жене в самое сердце. И ей захотелось ответить: «Нет, кнопик, не будет. Ни четвергов, ни перламутровых сред, ни шашек по понедельникам, ни рамаданов на балконе. Нам придётся заново изобретать календарь».             Новый дворец стоял всего в минутах пятнадцати езды от султанского и Женя с детьми собиралась приезжать обратно как минимум раз в неделю, на пятничную молитву. Поэтому никаких прощаний не было. Были только слегка тревожные взгляды детей, которых увозили из единственного хорошо знакомого им места.             Гевхерхан, Махмуд и Саад тоже ехали за компанию с остальными, поэтому в не свой и совсем не новый дворец Женя заходила вместе с одиннадцатью детьми. Юсуф, как и ожидалось, первым ушёл исследовать новые территории. Потом ушли и почти все остальные дети. И в результате остался только один Ахмед.             Женя знала, что он категорически не хотел никуда ехать. Перемены он, как и Сулейман, ненавидел, даже сугубо естественные, вроде без предупреждения начавшегося дождя. Поэтому такая огромная перемена, как переезд в новый дворец, ожидаемо вызвала в нём нешуточную панику. Но Жене всё же казалось, что эта паника не идёт ни в какое сравнение с той, что была у Сулеймана. Потому что первая крупная перемена в жизни Сулеймана обернулась неделей незабываемого ада, и с тех пор он ассоциировал все значимые перемены с тем, что произошло с ним в первый раз. Поэтому Женя считала, что с Ахмедом, в плане переезда, всё должно быть проще.             Но всё оказалось куда сложнее. Ахмед не хотел успокаиваться и мирно привыкать к новому месту. Он хотел назад, но его не отпускали, и он от этого яростно бесился.             До переезда он всё чаще выражался относительно понятными фразами вместо отдельных слов. Истерил, в сравнении с предыдущими годами, всё реже. И даже не так часто прилипал к груди, если не считать его вечернего строго обязательного ритуала. Но переезд это всё перечеркнул и Ахмед снова вернулся к молчанию и своему любимому набору слов. Снова начал по малейшему поводу устраивать истерики, и старого образца, и свежеизобретённые, в которых он вместо крика использовал тихое бешенство. И снова стал от пяти до пятнадцати раз на день хотеть Зейнеп.             Женя всё это видела, и первое, что ей захотелось сделать, это вернуть Ахмеда обратно, пока он не начал раскачиваться из стороны в сторону или биться головой о стены. И она была почти уверена, что будь она нормальной, она бы так и сделала. Но нормальной она себя не считала.             Ахмед показался ей таким же идеальным способом забыть о «прошлой жизни», как и когда-то Сулейман, в чьем безумии, причудах и странностях она однажды без остатка растворилась. И это отвлекло её от боли, тоски, ужаса и всех прочих чувств, которые возникли из-за внезапного исчезновения всего того, чем она жила.             Поэтому Женя полностью переключилась на Ахмеда, заняв им все свои мысли и всё своё время. Утром его нужно было переодевать и кормить, днём развлекать, вечером купать и укладывать спать. И на протяжении всего дня изобретать различные способы его успокоить и расшифровать его молчание.             Это, пусть и не идеально, но работало и отвлекало Женю от Сулеймана. Поэтому она не собиралась возвращать Ахмеда. И её не смущало ни то что он почти перестал разговаривать, ни его постоянные прилипания к Зейнеп, ни разбросанная по его покоям еда, ни разбитые о стены игрушки, ни даже его ночные кошмары, которые до переезда ему практически не снились. Жене наоборот хотелось, чтобы они снились ему ещё чаще, потому что своими ночными кошмарами он отвлекал её от собственных кошмаров о Сулеймане.