Мерцание ядовитых сердец

      Вы когда-нибудь осознавали, насколько сильно влияет родитель на своего ребёнка?       Пока ты ребёнок, у тебя нет своего мнения. Оно появляется спустя несколько лет, когда родитель перестаёт быть центром маленькой вселенной. Но до тех пор ребёнок — отражение человека, кто считается авторитетом в детском сознании. Это похоже на поговорку: скажи мне, кто твой друг, а я скажу, кто ты. Ребёнок в чём-то будет похож на того, кто его воспитал. Реже, когда ребёнок захочет пойти иным путём, точно определяя себя, свои желания и возможности, и понимая, что он — не чья-то проекция.       У Паудер, как её больше никто не называл, не было выбора, когда её удочерил богатый пилтоверец. Её родители перед смертью велели ей положиться на судьбу, но они почему-то не сказали, что судьба может быть как доброй, так и злой.       Но когда она проснулась в больнице, она не помнила ни их слова, ни кто она, ни что случилось. Бинты сжимали её тонкую кожу, голова разрывалась от боли, аппараты противно пищали, и она то приходила в себя, то уходила. Её окружали незнакомые люди в белых халатах, и она чувствовала себя потерянной. Они создавали вид, что им не всё равно на неё. Они приносили ей в палату игрушки, читали книжки, спрашивали, как у неё дела, как она себя чувствовала. И когда она поверила, что она им важна, они бросили её: детский дом открыл для неё свои двери, словно ловушка для беззащитного зверька.       Новые незнакомцы. Новые вопросы, копящиеся у неё в голове. Кто она? Почему она здесь?       В детском доме она слышала разговоры других детей. Кто-то из них говорил, что их навещали мама с папой. А находились они там из-за трудных жизненных обстоятельств. Но как только они закончатся, то их родители заберут их домой.       У неё больше не было имени. Она не помнила свой дом. Не знала родителей. Подслушивая эти разговоры и не имея уверенности, что её родители вернуться за ней, она плакала. Они не приходили даже тогда, когда её окружали разрисованные стены больницы.       В тёмном углу её никто не трогал. Воспитатели не отличались большим великодушием: таких, как она, много, и каждому свою любовь они дать не могли. Им велели соблюдать равнодушие ко всем детям, но номер пятьдесят четыре, как её прозвали, иногда замечал, что каким-то детям давали больше внимания, чем ей.       Просто воспитатели так обращались с детьми Пилтовера. Пусть они и пытались быть любезными с детьми из Зауна, их высокомерие и пренебрежение всё равно увеличилось после того, как Заун поднял восстание. Погибли не только зауниты, пилтоверцы тоже потеряли своих близких. О том, что номер пятьдесят четыре оттуда, сказала её старая одежда — вся потрёпанная, не по размеру, в которой полицейские нашли её и отправили в больницу. Потом ей предоставили хорошие вещи, и она выглядела опрятнее. Номер пятьдесят четыре понимал по внешнему виду детского дома, что она находилась в каком-то непривычном для неё месте. И её одолевала тревога. Почему? С ней же относительно хорошо обходились. У неё не было ответов, почему она всё равно чувствовала себя чужой.       Ей пытались внушить, что она из Пилтовера, как и все в этом месте, но капля сомнения въелась ей в мозги. Настоящих пилтоверцев в детских домах почти не встретишь, а если такие и есть, то как раз их и навещали родители. И воспитатели были теплее к ним. К кому родители не приходили, те были из Зауна. Но дети если и шептались об этом, то только те, что помнили о прошлом, которое воспитатели пытались стереть из их памяти. «Добрые» пилтоверцы нашли их в плохом состоянии, когда жизнь воевала со смертью, принесли их в это место и учили новой жизни.       Номер пятьдесят четыре не помнил, что такое Заун. Ей объясняли дети постарше. Они говорили, что недавнее восстание отделило Заун от Пилтовера. И когда в её окне показывались очертания города-близнеца по другую сторону моста, она смотрела на него с какой-то тоской. Но она не оттуда… Воспитатели говорили, она из Пилтовера, просто у неё больше не было родителей. И она отходила от окна, переставая думать о том, почему её так тянуло туда. Воспитатели думали, что этой ложью они делают детям лучше. Их всё равно в Зауне никто не ждал.       И отношение воспитателей становилось менее холодным, когда те замечали, что бывшие дети Зауна начинали играть по правилам Пилтовера. Это был знак, что перевоспитание прошло успешно. Тогда и бывшие дети Зауна начинали получать больше тепла от воспитателей. Номер пятьдесят четыре в конечном итоге смирился с тем, что странные мысли о Зауне, странные вопросы об имени, о родителях не имели смысла. У неё не было людей, которые бы объяснили, почему так хочется вернуться туда, где её никогда не было; почему ей хочется обнять тех, кто её бросил? Может быть, ей бы и рассказали, если бы у воспитателей была эта информация. Но они сами не знали точное прошлое детей, которых они спасали. И они только сосредотачивались на настоящем.       Спрашивали ли воспитатели мнения детей? Конечно, нет. Они же хотели сделать как можно лучше. Дать брошенным детям из Зауна шанс на хорошую жизнь. Поэтому они не хотели, чтобы те думали о плохом прошлом. И скрывали правду. Вторили, что все они — дети Пилтовера. Но за этим они таили ненависть к заунитам, набравшимся смелости противостоять городу, который давал им всё необходимое. Вырывая чужих детей из их обычной среды, они будто говорили: «Смотрите, какие мы добрые и чуткие, в отличие от вас, монстров, умеющих решать проблемы оружием и не имеющих возможности воспитывать детей хорошими людьми».       Проблема в том, что взрослые тоже живут свою первую жизнь. И никто не знает, как правильно, а как неправильно. Но, вырывая этих детей из тёмного места, они не всегда делали им лучше. Номер пятьдесят четыре со страхом смотрела на человека, который нашёл её в тихом тёмном углу комнаты. Он присел перед ней и протянул руку, терпеливо ожидая, когда она вложит в неё свою ладонь. Она медлила. Потому что боялась. Неужели нашёлся взрослый человек, которому не всё равно на неё? Её глаза заслезились.       — Ну что ты? Не плачь, ты прекрасна, — сказал он мягким голосом. Чтобы расположить к себе ребёнка, многого не нужно: достаточно просто показать свою заинтересованность и доброжелательность. — Как её зовут? — спросил он, обращаясь к рядом стоящей воспитательнице.       — У них нет имён, потому что некоторые своего имени не помнят, а для других это плохие воспоминания. Им присваивают номера. Эту девочку зовут номер пятьдесят четыре, — ответила ему милая женщина, улыбаясь во все тридцать два зуба.       Все в Пилтовере отдавали какой-то фальшью. Но номер пятьдесят четыре не мог понять, почему так казалось. Хотя она знала, что сегодня был день «открытых дверей», когда взрослые приходили, присматривались к детям, чтобы забрать кого-нибудь домой. В этот день всё приводилось в совершенство. Её для этого случая даже нарядили в голубое пышное короткое платье, в милые балетки с бантиком и натянули длинные белые носки. Воспитатели сказали, что она выглядит как принцесса.       Номер пятьдесят четыре не ощущал себя таким. Красивая одежда и два гладких хвостика с объёмными резинками не могли перекрыть её грусть от одиночества, таящуюся где-то внутри. Она перестала задавать воспитателям глупые вопросы о Зауне, об имени, о родителях, о том, любят ли воспитатели её. И на последний вопрос она наконец-то услышала «Да», но она не поверила. Уже не верила.       Она пробыла в детском доме полгода, после того как её выписали из больницы. Но этого хватило, чтобы поверить в собственную ничтожность, ненужность; чтобы увидеть, что она не достойна чьей-то любви за то, какая она есть.       «Любовь нужно заслужить», — читала она в глазах воспитателей. Она стала послушнее, её больше не смущали слова воспитателей о правилах поведения. Поэтому, когда у неё ненароком спросили, нравился ли ей этот мужчина средних лет, она ответила «Да». Потому что это вежливость. Только грусть в глазах было не скрыть, хотя воспитатели велели ей радоваться такой удаче.       Среди других детей богатый пилтоверец выбрал именно её. Потому что этот мужчина видел её порядочность и послушность. Потому что у него ещё была возможность воспитать её под себя. Ей повезло, что её забрали домой, но не повезло в другом — она потеряла то, что по-настоящему когда-то было важно для неё. Хорошее детство. Настоящие родители. Заботливая старшая сестра. Ощущение бесплатной любви. Сейчас она чувствовала, что её никто не будет любить просто так.       Её выбрали, как какую-то вещь.       — Меня зовут Силко, — продолжил тот мужчина в их первую встречу, — а как ты хочешь, чтобы называли тебя?       Она посмотрела на свои руки, сцеплённые в замок, и посильнее попыталась вжаться спиной в угол.       — Номер пятьдесят четыре…       — Нет, нет, — он помахал перед ней рукой, — имя — это не число, милая, — он призадумался, — скажем… Тебе нравится имя Амелия? Или… Камилла?       Она покачала головой, а потом прикусила губу, задумавшись.       — Джинкс, — прошептала она.       Силко заинтересованно наклонил голову набок.       — Милая, ты не проклятие. И в Пилтовере принято подбирать детям звучные имена.       Она не смотрела ему в глаза и уже теребила подол платья. Волновалась.       — Джинкс. Я Джинкс…       Воспитательница рядом с ними звонко рассмеялась. Силко не устраивал ответ, но он промолчал. Возможно, так даже лучше. В Пилтовере такие имена в новинку, но в Зауне — вполне обычное дело. Если он хотел показывать миру свою доброту, то имя приёмной дочери должно говорить первее его поступков. Он выбрал Джинкс, выбрал проклятие из Зауна, которое он собирался направить на путь верный. Ему и не нужен был ребёнок Пилтовера — они рождались идеальными. Ему же надо создать идеал из того, что идеалом быть не могло.       — Хорошо, Джинкс, — его лицо тронула улыбка, — пойдём домой.       Дом — место, где можно расслабиться. Джинкс, зайдя в двухэтажный дом, выполненный в золотых, белых и чёрных тонах, чувствовала себя слишком маленькой. Слишком блёклой. Слишком чужой. Она не понимала причин, почему это обилие насыщенных цветов создавало в ней тревогу. Не своя — чужая.       А затем она увидела её — Севику, свою приёмную мать. Женщина явно занималась спортом, об этом говорила её подтянутая, даже воинственная фигура. Джинкс спряталась за Силко, когда Севика подошла к ней ближе.       — Давай познакомимся, — сказала Севика, вытянув руку для пожатия. На её руках выступали вены, и Джинкс боялась её выдавленной улыбки. Севика не смогла долго улыбаться, потому что это не было искренне. И суровость её лица скоро показала, что Севика заинтересована в девочке так, как заинтересована в слухах о самой себе. Никак её не волновало это знакомство.       — Пожми ей руку, она теперь твоя мама, — услышала Джинкс голос Силко. Она не видела его лица, потому что прижималась к его спине, но она слышала в его голосе нежность.       Джинкс протянула руку Севике, но женщина, усмехнувшись, убрала свою руку в карман спортивной кофты. Джинкс подумала, что не заслужила ещё её любви, поэтому просто попыталась обнять Силко за талию, надеясь, что хотя бы он её уже любит. Она понимала, что прошло мало времени, чтобы чувствовать себя спокойно в этом доме с этими людьми. Но ей не хватало тепла. И она уже была готова поверить мягкому голосу Силко, твердящему, что теперь он её папа и что он сделает всё для неё.       Севика тихо посмеивалась, наблюдая за тем, как Силко приобнял Джинкс за плечи, кинув при этом на женщину сердитый взгляд. Севика не собиралась быть матерью этой бедной девочки: она сразу сказала, если Силко хотел взять ребёнка из детского дома, то маяться с последствиями он будет сам. Их брак держался только на том, что им было выгодно считать друг друга мужем и женой. Но чувств там нет.       Спустя пару дней Силко уже был в глазах Джинкс человеком, которому она доверяла. Но там же она всегда ждала его одобрения. Силко купил ей новую игрушку — она боялась испортить её. Силко сказал ей, что она выглядела красиво в новых вещах, Джинкс верила только его словам. Её не трогали до глубины души слова Севики: та не была в её глазах значимой фигурой, потому что женщина не шла к ней, не пыталась наладить отношения.       Джинкс всё меньше и меньше задумывалась о том, лишняя ли она в Пилтовере, в этом роскошном доме. Силко избавлял её от сомнений, но этим он подкреплял свой авторитет, потому что повторял: «Не слушай чужих слов, Джинкс, они не имеют веса. Не впадай в панику в месте, где я тебе рад».       Она зарабатывала его любовь. Боялась подвести. Страшилась одним днём услышать: «Возвращайся в детский дом, ты меня разочаровала». Джинкс была послушной. И нервной. Потому что скоро Силко подобрал ей хорошую школу. На уроках она внимательно слушала учителей, а домашние задания зубрила, чтобы не подвести ожидания Силко. Старалась быть лучше остальных. Потому что…       Номер пятьдесят четыре.       Номер пятьдесят четыре.       Номер пятьдесят четыре.       Старое имя отдавало в её голове каждую ночь. Севика ранними утрами за чашкой кофе, думая, что Джинкс крепко спала, шептала Силко: «Пока она ребёнок, а не подросток, она не показывает свою не выпаренную заунскую сторону. Как станет подростком, ты познаешь её настоящую. Не думаешь, что сейчас самое время избавиться от неё, пока она ещё не слишком привязалась к тебе?»       А одним днём Силко впервые услышал тихое, неуверенное «папа», пока он расплетал две косички Джинкс. Выполнял её очередную маленькую прихоть перед тем, как лечь спать. Это уже напоминало ритуал. Но ни один из них не думал о том, что заплетать и расплетать косички — глупая идея, только отнимающая время.       С того момента Силко уже не мог, как прежде, игнорировать слова Севики. Потому что родитель зависим от ребёнка в такой же степени, что и наоборот. Он уже не мог отказаться от её детского смеха, от её любопытных глаз, от её вопросов, когда она сомневалась в чём-то (в основном в себе).       Он уже не мог отказаться от новой жизни, в которую Джинкс ввела маленькие ритуалы. Может, судьба всё-таки была мила с ними? Может, настоящие родители Джинкс могли спать спокойно на облаках, видя, что их дочь оказалась в руках заботливого человека?       Помните, что судьба может поставить подножку в любой момент?       Помните, когда в один прекрасный день чудесный полёт меняется, потому что птице подбивают крылья? Джинкс уже подбили одно — она летела низко, путалась в верхушках деревьев и в любой момент могла упасть и разбиться. Потому что щедрость жизни всегда нужно ставить под сомнение: чёрная полоса сменяется белой так же, как и наоборот. Когда кажется, что всё хорошо, под кроватью всё равно нужно иметь чемодан на чёрный день.