Whenever, Wherever

Автобус — душный, жаркий, полный людей — тихо потряхивало на кочках. Вульфвуд пытался бы спать, но тошнота подступала к горлу снова и снова. Приходилось смотреть в окно — и не курить. Леденцы кончались слишком быстро, открытые форточки не спасали, и всё это напоминало адскую пытку. Раздражение ворочалось в груди, в висках крепла боль — и, чёрт возьми, эта боль очень не нравилась Николасу. Он уже успел выучить, что за ней следует. Знал бы на самом деле молитвы — обязательно помолился бы, чтобы хренов приступ начался уже в городе. Желательно — в гостинице, где никто не сможет воспользоваться его беспомощностью. Вульфвуд оглядел салон, прикидывая, может ли кто-то оказаться опасным, и... Затылок пронзило острием боли так, что Николас невольно зажмурился. А когда открыл глаза, все люди куда-то пропали — остались только он и водитель. ...что за? Автобус слегка подпрыгнул, наехав на камень — Вульфвуд чертыхнулся и.... Салон снова был полон. «Дорога должна быть гораздо хуже». Виски скрутило мигренью. Николас со стоном сложился в кресле — и так и ехал до самого города. Тошнота отпустила на въезде, Вульфвуд даже смог встать и доползти, цепляясь за поручни, до дверей. Смог спуститься с первой ступеньки — а потом в плечо ударило чем-то большим, невидимым и очень острым. Николас отшатнулся, приложился о поручень — в горле будто застряло железное крошево — и грохнулся вниз. Удар показался таким, словно Вульфвуд свалился не с подножки автобуса, а под музыку саксофона падал с третьего этажа. Каратель с пристёгнутым кейсом упал в песок рядом с ним. Под музыку саксофона? ...что за? Николас не успел удивиться. С трудом — непереломанные рёбра болели — выплюнул несуществующую в этой реальности — что? — кровь и провалился в спасительное забытьё. *** Первым через темноту проступил холод. Целительный и мягкий, он обнимал пульсирующие виски. Приносил облегчение — настолько, что три четверти вечности спустя получилось разлепить тяжёлые, будто окаменевшие веки. Серый потолок покачивался, но больше не пытался двоиться. Не хотел пропадать. Даже медленно вращающийся под ним вентилятор выглядел реальным — и изредка тихо скрипел. С трудом вспомнив собственное имя, Вульфуд немного повернул голову — шея будто заржавела — и оглядел небольшую, смутно знакомую комнату. Похожую на сотни комнат на этой забытой Богом планете. Железная крошка, застрявшая в горле, перекатилась, царапая, и Николас закашлялся. Холодная тряпка соскользнула со лба. — Вы очнулись! — В дверь влетела полузнакомая девчушка, радостно улыбаясь. Звонкий голос резанул по ушам. — Я... Я сейчас! И она убежала, оставив Вульфвуда мучительно вспоминать, где же он её раньше видел. *** — ...нашли вас на улице, не бросать же... К тому же, у нас... Лина болтала, не умолкая, и Вульфвуд давно перестал вслушиваться в рассказ. Ему было плевать, почему кто-то решил, что Николас нуждается в помощи, как его притащили в дом и уложили на диван. Не обчистили карманы — и на этом спасибо. Большой стакан с водой опустел уже наполовину — и был вторым или третьим: Вульфвуд сбился со счёта. Главное, что вода оказалась чистой. И достаточно холодной для того, чтобы прижимать стекло ко лбу. И чтобы смыть остатки железа из горла. — ...льфвуд. Мистер Вульфвуд. — Лина подёргала его за рукав. — Вы в порядке? — Нормально. — Николас недовольно вынырнул из блаженного отупения, в котором не было мыслей. — Задумался. Что? — Так зачем вы приехали в город? У вас есть тут знакомые? Говорить не хотелось, но так точно будет быстрее. Девчонка наверняка знает всех в городе и быстро развеет фантазию, в которую Вульфвуд зачем-то поверил. — Я... Ищу одного идиота. Блондин такой. В... — Имя прилипло к языку, и вместо него вдруг вылетело другое: — Эрикс зовут. — Э-эрикс? — Глаза Лины расширились. — Так вы... Вы знаете его?! Вы его друг?! Николас подавился водой. ...что за? — Типа того, — откашлявшись, ответил он и тут же пожалел об этом. Потому что оказаться в девчоночьих объятиях и слышать у уха радостный визг было последним, что Вульфвуд сейчас хотел. *** — Он... точно там? — Николас с сомнением осмотрел проржавевшие стены. Ресторан был явно заброшен, и придумать, какого чёрта забыл там этот придурошный, не получалось. Впрочем, кому ещё заниматься хернёй, как не Вэшу. — Да. Он ходит туда... часто. — Лина смутилась. — Если день нехороший. — Чего? — Думала, вы знаете, он... ...слёзы, кровь повсюду, стальные решётки — оглушительное сияние, обрамлённое крыльями... Вульфвуд моргнул. — Разберусь. Оставь нас одних. От нервного рыка Лина испуганно замерла. Что-то нехорошее засвербело внутри, и Николас заставил себя улыбнуться. — Я очень долго не знал, что с ним случилось. Дай нам время, хорошо? Может быть, я смогу помочь ему. Пожалуйста, Лина. Она кивнула — и побрела в сторону дома, обеспокоенно оглядываясь. Вульфвуд раздражённо тряхнул головой, не узнавая себя. И опасливо подошёл к застывшим дверям, издалека замечая в глубине зала силуэт. Расслышав одинокую — почему-то отчаянно рвущую горло — ноту. Зубы свело, мурашки прокатились по рукам. Заледеневшими пальцами Николас толкнул створки — тихий скрип слился со звучанием пианино. — Эрикс? — В горле опять откуда-то взялась железная крошка, и получилось почти неслышно. Подойдя ближе, Вульфвуд попробовал снова: — Эрикс? Никакого ответа — только тишина вместо ещё одной ноты. Только знакомый до боли силуэт — «Я уже это видел», — и слишком знакомые очертания длинных волос. Только ещё пара шагов — мучительно-сложных, будто сквозь застывший намертво воздух. Будто сквозь сотни лет расстояния. — Вэш? — позвал Николас громче и осторожно положил руку на сгорбленное плечо. Палец дрогнул и опустился на белую кость клавиши вместо чёрной. Фальшивая — неправильная — нота камнем упала в напряжённую тишину и разбилась о плитку пола. Разлетелась звенящей пылью, рассыпалась колючими мурашками холода по загривку. До бемоль. — Вэш! — Снова попытался Николас и, отчаявшись, рванул, разворачивая к себе — не человека будто, а безвольную куклу. Слишком сильно отросшие волосы качнулись, на мгновение открывая лицо — потерянное и пустое, словно гипсовая маска. Только в космических безднах глаз зиял бездонный ад, выворачивающий наизнанку душу. Или то, что осталось вместо неё. —... зачем ты сюда пожаловал? — Чужие — свои — слова горячим песком царапали горло, свежей пулей свербели под рёбрами и всё равно срывались с губ. Капали в вязкую тишину мёртвого зала невидимой кровью. Николас вздрогнул, с ужасом чувствуя, как запахло лекарствами. Пианино вдруг забугрилось — превратилось в больничную койку. Ржавые стены посерели, разгладились, и... Вульфвуд отдёрнул руки, будто обжёгшись. — Я пришёл за тобой. — Слова донеслись откуда-то издалека, Николас не сразу понял, что сам произнёс их. А когда понял, мир снова задрожал, распадаясь на части — и первая вспышка боли пронзила виски. Только не сейчас, только не сейчас, только не... Вэш пошатнулся, отброшенный взрывной волной чужой памяти, качнулся назад и... ладонь тяжело опустилась на чёрно-белые кости старого пианино так, что оно застонало от боли и ужаса. Дисгармоничный вой наполнил забытый людьми — и Богом — зал, оглушил на целую вечность. На три удара сердца. Слова застряли в горле шрапнелью, три разных осколка-выдоха смешались в хриплый стон, так и не сорвавшийся с губ. Только пульсировали в висках собственным — чужим — голосом: «Куда?». «Должно быть, гончие судьбы слишком хорошо чуют запах крови и пороха». «Николас?» Вэш зажмурился, пытаясь прогнать хаотичные обрывки видений, разорванные в клочья появлением Вульфвуда — живого? — в этой дыре. А когда открыл — шагнул навстречу, касаясь холодной ладонью горячего, покрытого испариной лба. Инстинктивно пытаясь успокоить, помочь, спасти... От чего? От чего-то, что заставило Николаса обрушиться на колени — раньше времени, раньше того, как болью скрутило чужое — слишком рано повзрослевшее — тело. Раньше времени — предвосхищая полсотни выстрелов, ржавыми осколками разрывающих грудь. ...падать с третьего этажа было куда неприятнее. — Вульфвуд... — В горле жидким свинцом плескалось имя, пузырилось на губах беззвучным криком, мучительным стоном. Не звучало в этой реальности. Никогда не существовало в этом времени. Никогда не... — Николас? Вульфвуд обхватил ноги Вэша, цепляясь за них, как за последнюю стабильную опору в этом безумии — и завыл, теряясь в двух — трёх? — слоях всепоглощающей боли. Давясь слезами и несуществующей кровью, отчаянно глядя наверх. Туда, где светились знакомые — господи боже, и правда, как небо — глаза. ...где же чёртовы перья?... Пустой рукав качнулся — фантомная рука коснулась мокрой колючей щеки. Живые пальцы осторожно смахнули невидимую слезу, ещё не успевшую скатиться. Никогда не пролитую здесь. Не... не этим Николасом? Слишком живым для того, кто плакал у ног жестокого бога. Не у его — Вэша — ног. — Нико... Бледные линии вспыхнули сначала на кисти, словно зажжённые болезненно горячей кожей. Взметнулись выше, скрылись под рукавом рубашки, просвечивая даже сквозь плотную ткань. Опалили плечо и грудь, ошейником сдавили горло. Расцвели по краю радужки и потусторонним огнём не этого мира зажглись в глубине расширенных зрачков. Прогнали божественным светом самую жуткую боль. «Добро пожаловать домой». — Angele Dei... — прошептал Николас, всё ещё не в силах нормально дышать, всё ещё цепляясь за Вэша — давясь слезами, реальными во всех трёх ...мирах? «Господи боже, помоги мне», — чужим сломленным голосом пронеслось в голове. Вспышкой ангельского огня разогнало сияющий мрак, выжгло алые лепестки цветов. Цветов? Вэш почти не дышал. Сердце замедлило ритм, почти остановилось в тисках мучительной памяти полутора — четырёх с половиной — сотен лет. Слишком похожих — слишком разных. Слишком тяжёлых для кого угодно. Не слишком — для Вэша. Пустое плечо дёрнулось. Холод металла — иллюзорного, призрачного, нереального — обжёг чувствительную кожу культи. Качнулся вместе с пустым рукавом, путаясь пальцами в пропылённых — будто седых — прядях. «Мой друг погиб из-за меня. Это... конец?» Николас захлебнулся рыданиями: увидел, как на мгновение из пустоты проступает рука — тяжёлая, тёмная, не такая. Почти почувствовал её прикосновение, и... Мир разрушился, взорвался бумажными конфетти, закружился трёхцветным вихрем — и в этом урагане остались только они двое. Остался звук собственного многозвучного голоса. И образы, такие противоречиво-реальные, что горячая кровь незаструилась по груди, животу и плечам. — Tibi, Dómine, fratrem nostrum, — срываясь на всхлипы, на истерику, не понимая, где он и кто он, Вульфвуд шептал слова молитвы, которых не знал. Просто помнил. Просто не мог перестать. — ...humíliter commendámus, ut, quem in hac vita mortáli... Господи, я не хочу умирать! Гос... imménso semper es prosecútus amóre, nunc, a malis ómnibus liberátum, in réquiem íngredi iúbeas sempitérnam. Господи, я не... Tuam ergo cleméntiam deprecámur, ut, quia prima iam transiérunt, illum in paradísum... Господи, я готов умереть за него тысячу раз, но, Господи, я так не хочу умирать! Ржавчина заполнила горло, и Николас разрыдался, утыкаясь лицом Вэшу в бедро. — Не говори глупостей, Вульфвуд. — Слова срывались с губ тяжело и медленно. Через силу, вместе со скудными выдохами, вместе с редкими вдохами. Слова, ставшие последними в далёком никогда. Слова, ставшие посмертными для кого-то совсем другого. — Ты не умрёшь. Не сегодня. Не здесь. Ни... ко... гда? Ни... ко? — Я уже... Я ещё не... Я не успел... — Николас сжал ладонями виски, пытаясь собрать воедино не одну — три головы. Вэш опустился на колени. Обнял плачущего священника — похоронщика? — уцелевшей рукой, всё ещё чувствуя, как тяжёлый протез опускается на его широкую спину. — Вэш! — сдавленно выдохнул тот, порывисто обнимая, цепляясь пальцами за рубашку и путаясь в словах. В голосах. — Я... Я так много... Я не... — Ш-ш-ш... — Тихий шёпот пустынной позёмкой коснулся виска Николаса, ледяные пальцы мягко привлекли грешную голову мученика — Иуды? — к груди. Туда, где слишком медленно — почти не — билось сердце. Пол церкви — церкви? — качнулся, взбрыкнул, и Николас чудом не упал — только сел, увлекая за собой Вэша. Так и остался сидеть, переломанный и оглушённый. Тишина пустого зала давно заброшенного кафе сомкнулась над головами двоих немёртвых негероев. Обрушилась небом, гневом Господним, манной небесной на троящиеся силуэты двоих давно — никогда — не людей под тихую песню ветра в ржавых ветряках.