Kitty Go!

Гон понимает, что совершает огромную ошибку, в тот момент, когда в его руку впиваются когти. Возможно, в этом есть вина Хисоки, который лишил его привычных ежедневных ласк. Или, может быть, его слишком смутила, сбила с толку близость с самого утра. Через щёлочку между шторами пробивался солнечный луч, падал на лицо Киллуа, заставлял его спросонья морщить нос и забавно жмуриться. Если бы у него всё ещё была белоснежная шёрстка, она бы буквально светилась, как созревший одуванчик на солнце. Но даже так Киллуа был таким красивым… Ещё не проснувшись до конца, Гон широко улыбается. Лежа так близко, он чувствует запах, ставший уже близким, почти родным. В нем совсем нет примеси парфюма, как у Хисоки, но есть горькие нотки лекарств. Ему хочется надеяться, что уже скоро они пропадут и останется лишь собственный запах Киллуа, который успокаивает, позволяет различить вблизи настоящую радость или скрытое волнение. Пока Гон жил с людьми, он успел забыть, как много запах может сказать об эмоциях другого гибрида. Под глазами у Киллуа пролегают тени, пусть и уже гораздо менее заметные, чем раньше. Медленно просыпаясь, он ёрзает на кровати и приоткрывает веки. Его глаза такие яркие, голубые, Гон завороженно смотрит прямо в них, и Киллуа неожиданно отвечает на его улыбку. Уголки его губ дергаются, он улыбается мягко, несмело, будто не хочет позволять себе слишком много радости. Гон чувствует, как в груди у него разливается жар — для этого хватило одной лишь улыбки Киллуа. Он сам не понимает, зачем тянется вперед, и, наверное, делает он это слишком резко, не давая себе возможности притормозить и всё обдумать. Это ощущается таким естественным, ведь он делал это уже десятки, нет, сотни раз с Хисокой, когда они встречали утро вместе. Обхватив ладонью щеку Киллуа, Гон быстро прижимается к его губам. Стремительный, немного неуклюжий, но полный всеми невысказанными эмоциями поцелуй. В него Гон вкладывает благодарность судьбе за то, что теперь они с Киллуа могут приветствовать солнце вдвоем. В следующую секунду рука вспыхивает от боли. Гон вскрикивает, быстро отдергивая ладонь, и видит, как Киллуа с шокированным взглядом отшатывается от него. Несколько мгновений они смотрят друг на друга, а затем Киллуа скатывается с постели и выбегает из комнаты, прижав уши к голове. — Подожди! — Гон без раздумий тянется за ним, но замирает, не успев спустить ноги с кровати. До него постепенно доходит, что он натворил; руку начинает саднить. Он поворачивает ладонь тыльной стороной к себе и смотрит, как в тонких пропаханных бороздах собираются капельки крови, тёмная шёрстка слипается от влаги. На глаза наворачиваются слёзы, даже не из-за боли — это всего лишь царапины, пусть и достаточно глубокие, — но от обиды. На себя за необдуманный поступок. И немного на Киллуа, который ранил его и убежал, даже не сказав ни слова. Как же глупо вышло. Очень скоро раздаются быстрые шаги, Хисока спускается со второго этажа и заходит в спальню. По его растрепанным волосам видно, что он только что подорвался с постели, видимо, услышав крик. — Что такое? — спрашивает он, подходя ближе. Расстраивать его по такой дурацкой причине совсем не хочется, и Гон накрывает расцарапанную руку второй ладонью. Однако цепкий взгляд Хисоки уже заметил рану. — Гон, что произошло? Признаваться в поступке совсем не хочется, и Гон лишь молча смотрит в пол. Хисока со вздохом присаживается рядом на край кровати и убирает его руку, чтобы посмотреть. Гону даже не надо поднимать взгляд, он и так прекрасно представляет, как Хисока хмурится, а между его бровей образуется небольшая складка. — Это Киллуа тебя так? — спрашивает он, в его голосе звенят стальные нотки. — Я сам виноват, — выпаливает Гон и пытается отвести руку подальше, но Хисока перехватывает его запястье. — Ну это уже переходит все границы, — холодным тоном говорит он. Утренняя хрипотца, которая обычно так нравится Гону, сейчас делает его голос лишь более раздраженным и недовольным. Даже если Гону и обидно, ему совсем не хочется, чтобы Киллуа испугался такого Хисоку. — Не злись, пожалуйста, — бормочет он, но этого явно мало для чужого спокойствия. — Не злиться? Тебя поцарапали до крови, посмотри. Гон, ни у кого нет права делать тебе больно. Я сейчас же с ним поговорю. — Нет, не надо! Я… я сам виноват, не ругай его, — сбивчиво просит Гон, задирая голову вверх, чтобы взглянуть на лицо Хисоки. Тот действительно хмурится, его губы сведены в тонкую линию, а в глазах сверкают недобрые огоньки. Кажется, его и вправду очень расстроили царапины. — Расскажешь мне, что произошло? — спрашивает он, подтягивая его руку поближе к себе. Гон мнётся, стыдливо мотая головой, и перебирает варианты, чтобы приукрасить правду, насколько возможно. Но в конце концов сознается, потому что Хисока всё равно почувствует, что он недоговаривает, слишком уж хорошо они друг друга знают. — Я просто… поцеловал его, — выдавливает он и видит, как Хисока вскидывает брови в удивлении. — Я не буду так больше, я сам не понимаю, почему, н-но… Это было глупо. — Ох, Гон, — вздыхает Хисока в ответ, и его голос сразу становится мягче. — Мы же столько раз это обсуждали. Не надо так делать с другими, ты же знаешь. — Я знаю, — тихо соглашается Гон и поджимает губы. — Но я не думал, что он так… Хисока подаётся ближе, приобнимает его свободной рукой за плечо, а второй подтягивает его запястье выше, ближе к своему лицу. Он прижимается губами к его костяшкам, оставляя мягкий поцелуй, после которого любые царапины и ссадины обязательно заживут поскорее. — Не расстраивайся, тигрёнок, — подбадривает его Хисока. — Просто не делай так больше, хорошо? Гон кивает в ответ. Это и так очевидно, после такой реакции к Киллуа он никогда не полезет. Если тот вообще теперь подпустит его к себе так близко. Позвав его в ванную, Хисока помогает ему промыть царапины и следит за тем, как Гон сам обрабатывает ранку антисептиком. К сожалению, яркие пластыри никак не прилепляются к шёрстке на руках, но Хисока убеждает его, что даже без них всё прекрасно заживёт. Когда они заканчивают, Хисока успевает быстро умыться и захватить что-то с полки с гигиеническими средствами — когтерезку, осознает Гон. Вот только подстричь когти ему не предлагают, Хисока направляется к двери в коридор, и от его решительной походки становится немного тревожно. — Не пугай его, — просит Гон, хватая себя за запястье. Хисока оборачивается и кивает. — Не буду, — успокаивает он его. — Но ты всё равно не ходи за мной сейчас, ладно? Конечно же, Гон соглашается, но всё же вскоре следует за Хисокой. Догадаться, куда забился Киллуа, не представляет труда — дверь на кухню плотно прикрыта, и именно туда направляется Хисока. Гон бесшумно подходит ближе и подслушивает разговор из-за угла. — Я не хотел, — раздаётся голос Киллуа, полный отчаяния. Наверняка он до сих пор прижимает уши к голове, стоя у окна или у холодильника, как можно дальше от входа. — Верю, — соглашается Хисока. Спокойствие в его голосе кажется несколько натянутым, но он держит себя в руках и не срывается на холодный тон. — Я поговорил с Гоном, он всё понимает и сожалеет о своём поступке. Мы с ним договорились, что такого больше не повторится. Но и ты руки не распускай, ты его до крови поцарапал. — Мне очень жаль, — вновь подаёт голос Киллуа. — Это ты Гону потом скажешь. — Раздаются звуки шагов, по полу проезжаются ножки стула, кажется, Хисока присаживается за стол. — Ну а теперь, покажи мне свои руки. Давно когти тебе не стригли, да? И пилкой, которую я тебе дал, ты, кажется, совсем не пользуешься. — Не надо, — довольно резко отвечает Киллуа, и в его голосе слышится не столько мольба, сколько тревога. — Если нужно их убрать, я сам это сделаю. Только не надо… — Лучше этим займусь я, — не уступает Хисока. — Пожалуйста, — голос Киллуа становится более отстранённым и тихим. Но как бы он ни просил, на этот раз к компромиссу они не приходят. — Киллуа, — тон Хисоки становится серьёзнее, — я прекрасно знаю, что делать. Садись. Через пару минут уже будешь свободен. Некоторое время ничего не происходит, никто ничего не говорит и не двигается с места. Гону уже хочется вмешаться, но в следующий момент Хисока вновь зовёт Киллуа, и тот сдаётся. Он делает несколько шагов, отодвигает стул, а затем с кухни доносятся лишь ритмичные щелчки когтерезки, которые перемежаются редкими прерывистыми вдохами. — Разве больно? — спрашивает Хисока, щелкающие звуки прекращаются на несколько мгновений. — Нет, — коротко отвечает Киллуа, и тогда стрижка когтей возобновляется. На этот раз уже в полной тишине. Гон уходит в гостиную прежде, чем Хисока отпускает Киллуа, чтобы не столкнуться с ним в коридоре. Смотреть ему в глаза после всего этого слишком неловко.

***

Спать рядом с кем-то, делить одно пространство, будучи в самом уязвимом состоянии — значит показать, что ты по-настоящему кому-то доверяешь. Из-за нескольких царапин Гон не теряет доверие к Киллуа — к тому же, чуть позже в тот же день они извиняются перед друг другом, — но тем не менее испытывать удачу ему совсем не хочется. Как и спать одному. Он проводит в ванной чуть больше времени, чем обычно, и тщательно моется, стараясь не обращать внимания на то, как щиплет руку от воды. Резиновый коврик под ногами даёт ему нужную опору, сильные струи воды словно обнимают всё его тело, и он невольно вспоминает, как они с Хисокой в последний раз принимали вместе душ. Кажется, это было так давно, но Гон прекрасно помнит, как сильные руки скользили по его телу. Прижимали к прохладной стене, подхватывали под коленками… Ему так этого не хватает, понимает он. С момента, как он привел домой Киллуа, с ним ни разу не занимались любовью. За всё это время его приласкали лишь раз, и этого так мало, чтобы утолить желание тепла и единения с кем-то близким. Они с Хисокой даже не целовались нормально уже несколько недель, словно тому уже неинтересно заниматься этим. Хотя, наверное, им просто не позволяли обстоятельства. Раньше Гон мог в любой момент попросить Хисоку, чтобы тот взял его член в рот. Неважно, в спальне, в душе, на кухне или в гостиной; они могли, не скрываясь, целоваться перед завтраком или пробовать что-то новое в постели, не думая о том, что кто-то может их заметить. Сегодня Гон решительно настроен получить ласку, которой его обделили. Время на часах близится к полуночи, в комнате Киллуа уже давно темно, и Гон тихо поднимается на второй этаж. Из-под двери выбивается тусклая полоска света от ночника, Хисока ещё не спит, и это добавляет ему уверенности в планах на вечер. Гон без стука заходит в комнату, наспех прикрывает за собой дверь и с порога без слов заявляет о своём желании. Перекрестив руки, он стягивает с себя футболку и ловит чужой удивленный взгляд. Не останавливаясь на этом, Гон подходит ближе и снимает с себя шорты вместе с нижним бельём, небрежно бросает их на край кровати и залезает следом на постель. — Гон, что на тебя нашло? — выдыхает Хисока. Он быстро откладывает телефон в сторону и приподнимается на локтях. Гон подползает к нему на четвереньках, от предвкушения его хвост пушится и извивается за спиной. В низу живота у него стремительно нарастает жар, наполовину твердый член дёргается, когда Гон усаживается на бёдра Хисоки и, дотянувшись, смазанно целует его в шею. Даже от такого маленького ласкового жеста дыхание Хисоки сбивается. — Я соскучился, — признается Гон и оставляет ещё один поцелуй на выступающем кадыке. — Милый, но я же сейчас так редко уезжаю, — Хисока проглатывает стон и кладёт руку ему на ягодицу. Он мягко сжимает ладонь, и Гон демонстративно жмурится от удовольствия. — Ты видишь меня каждый день. — Но не всего тебя, — возражает Гон и теснее жмётся к чужому телу. Хисока просто не может не почувствовать возбуждение, которое упирается ему в живот. — Я хочу тебя, как раньше. Мы уже давно не делали этого. — Ох, котёнок, — Хисока улыбается, словно наконец принимает его предложение. Но его лицо немного напряжено, и вместо того, чтобы сжать Гона покрепче, он поднимает свободную руку, чтобы погладить его по голове. — Нам не стоит заниматься этим сейчас. Его слова болезненным уколом отзываются в груди. Гон проглатывает разочарование, словно горькое лекарство, поджимает губы, а после отрывисто шепчет: — Тебе не нравится секс со мной? — Нет, нет, что ты. Просто время сейчас неподходящее, — все слова Хисоки звучат как нелепое оправдание, и это так сильно задевает. Гон совершенно не понимает, что с ним не так. Именно Хисока показал ему, как можно доверять кому-то своё тело, и он же запретил ему не только заниматься этим с кем-то другим, но даже обсуждать это. Что он сделал не так, почему его лишили столь приятной близости? — Хисока, пожалуйста, — его голос дрожит от обиды, — ты совсем перестал со мной… быть. Он не скрывает свои чувства, жгучую смесь возбуждения с огорчением, и Хисока видит это. Просто не может не увидеть, пока Гон сидит у него на бёдрах и выискивает в его лице хоть какой-то намек, в чем же причина отказа на самом деле. Хисока надломлено сводит брови и вновь гладит его, в этот раз по спине, мягкими плавными движениями. — Давай приласкаю тебя, — предлагает он, — только не расстраивайся. Ты ведь знаешь, что я к тебе чувствую. Пальцами он щекотно пересчитывает позвонки, массирует чувствительное основание хвоста, отвлекает от очередного отказа, как только может. Гон знает, что это будет приятно — конечно, с Хисокой всё приятно. Но этого уже недостаточно, только не после стольких недель без ласки. — Хочу больше, — возражает Гон и решительно обхватывает щеку Хисоки ладонью. — Хочу тебя внутри. Хочу, чтобы ты меня любил. — Гон, — на одном выдохе стонет Хисока, пытается снова спорить, но Гон не даёт ему продолжить: — Пожалуйста! Мне тебя так мало сейчас. Тебе не хочется, чтобы нам было приятно вместе? — Гон понимает, что это не совсем честно, говорить подобные вещи, но пока это работает, он не позволяет себе задумываться об этом лишний раз. — Я был в душе и уже готов, честно. Он наваливается всем весом вперёд и невольно улыбается, когда чувствует, что Хисока разделяет его желание. Он тоже уже возбудился, и Гон бессовестно потирается о него пахом, чтобы ощутить его вставший член. На светлых домашних штанах и футболке наверняка остаются капли смазки, Гон уже так болезненно возбужден, что готов трахнуть чужое бедро или живот, лишь бы получить разрядку. Дыхание Хисоки сбивается. В тусклом свете лампы видно, как блестят его прищуренные глаза, как перекатывается по шее кадык, пока он тихо сглатывает. И когда Гон стонет, особенно напористо толкаясь бёдрами, Хисока наконец, наконец-то сдаётся. Одним стремительным движением он переворачивает их с Гоном, подминая того под себя. — Хорошо, хорошо, — шепчет он в перерывах между поцелуями в шею, и Гон млеет от его прикосновений. — Только постарайся не шуметь, милый. Ты должен вести себя очень тихо, если правда этого хочешь... Мы же не хотим смутить Киллуа, правильно? Гон лишь дёргано кивает в ответ и улыбается в поцелуй, когда его награждают за столь долгое ожидание. Хисока исследует его тело словно в первый раз, гладит, жадно мнет бока и бедра, ловит стоны и вздохи губами, как не было уже очень и очень давно. Ему правда так этого не хватало. Он вновь в центре внимания Хисоки, и тот не смеет отвлекаться ни на что другое. Лишь на минуту его оставляют одного на постели, чтобы раздеться и найти тюбик со смазкой в недрах чемодана в шкафу, а затем весь мир сужается до рук и губ Хисоки. Из груди так и рвётся гулкое урчание, когда ему вылизывают шею, когда обхватывают его твердый член и после проскальзывают рукой между ног. Хисока не жалеет смазки, подготавливает его так тщательно, насколько только возможно, пока Гон поторапливает его и виляет бедрами. Возможно, этим он только усложняет задачу или, может быть, дело в долгом перерыве, но в этот раз принять Хисоку немного сложнее, чем обычно. Гон правда старается не шуметь, но Хисоки так много, он так крепко сжимает его бёдра, медленно втискивается в его тело, гладит его везде, куда только может дотянуться… Гон охает, а после громко стонет, стоит только крупному члену проскользнуть внутрь наполовину. Он впивается подстриженными когтями в широкие плечи, разводит бёдра шире и расслабляется, как его учили, чтобы принять член до самого основания. Хисока даёт ему время привыкнуть, а затем начинает двигаться в нем плавными глубокими толчками, и Гон быстро забывает, почему он должен вести себя тихо, пока Хисока показывает ему свою любовь. Ему совершенно не хочется сдерживаться, да и как можно молчать, когда каждый толчок выбивает воздух из лёгких. Его распирает изнутри, головка и ствол проскальзывают по самому чувствительному местечку, и он уже так близок… Гон выгибается навстречу и стонет в полный голос, скулит имя Хисоки, жмурясь от удовольствия. — Тшш, — шепчет Хисока, толкаясь медленнее и лениво покачивая бёдрами. Это ничуть не помогает, лишь обостряет ощущения и пульсацию внутри, и Гон рвано стонет. Почти вскрикивает на следующем толчке и тут же удивленно распахивает глаза. Хисока закрыл ему рот ладонью и покрепче обхватил его бедро второй рукой. Он почти остановился и теперь скорее притирается к нему, чем толкается. Склонившись к его уху, он жарко шепчет: — Малыш, ты слишком громкий... Хочешь, чтобы я прекратил? Гон отчаянно мотает головой, и Хисока убирает руку, чтобы положить её ему на шею. Он не сжимает ладонь — никогда бы даже не подумал сделать ему больно, — лишь гладит горло большим пальцем. — Нет, пожалуйста, — умоляет Гон, его голос срывается на стон, и ему приходится глотнуть воздуха, чтобы продолжить. — Хисока, я... буду тише, — он переходит на шёпот и почти скулит от желания продолжить. — Только не останавливайся... пожалуйста… — Хороший мальчик, — Хисока довольно улыбается, и от похвалы у Гона сильнее пульсирует член. Он старается сдерживать голос, насколько только возможно, но очень скоро Хисоке приходится помочь ему — поймать его стон губами, проскользнуть языком в податливый рот и занять его чем-то помимо криков.

***

Когда он отшатывается от Гона, ему кажется, что всему приходит конец. Собственная реакция шокирует его гораздо больше, чем поцелуй, и только вечером, когда его перестает подташнивать от тревоги, он пытается понять, что произошло. До этого момента все мысли занимает возможная ярость Хисоки, которого наверняка страшно разозлил его поступок. Однако скорой расправы не происходит. За причиненную боль он расплачивается лишь когтями, да и к тому же безболезненно. В отличие от Иллуми, Хисока даже не подумал подрезать ему в наказание когти до самых кровеносных сосудов. Хотя Киллуа уже готовился к тому, что несколько дней не сможет нормально пользоваться руками — из всех способов поставить на место этот был одним из самых неприятных. Кажется, выбирая между царапинами и внезапным поцелуем, Хисока больше осуждает второе, даже если вина в таком случае лежит на Гоне. Это сбивает с толку, но всё же это лучше наказания за малейшую провинность. Он хотя бы получил подтверждение, что Хисока не будет применять грубую силу или ограничивать его в чем-либо, чтобы преподать урок. Весь оставшийся день Киллуа старательно делает вид, что ничего не произошло. И Гон, к его огромному облегчению, возвращается к вечеру в прежний беззаботный настрой, но больше не лезет к нему. Он даже не предлагает снова лечь вместе, и ночью Киллуа слышит, как тот поднимается на второй этаж. Значит, сегодня он сможет побыть наедине со своими мыслями. Поцелуй — далеко не самая странная вещь, которую делал Гон. И, наверное, Киллуа бы не отреагировал так резко, если бы это произошло не так внезапно. За всю жизнь Киллуа целовали множество раз — Кикио очень уж любила тискать его, когда он попадался ей в руки. Но все поцелуи приходились в лоб и щеки и никогда — в губы. Подобным поцелуям место в любовных романах, мелодрамах и на свадьбах, и он никогда не слышал, чтобы так целовали друзей. Киллуа вздыхает, уставившись на мигающий циферблат электронных часов на полке напротив кровати. Хисока выбрал питомца под стать себе — невозможно до конца понять, что творится у него в голове. Его размышления прерывает странный шум сверху. Киллуа поворачивает голову и внимательно прислушивается. Не похоже, чтобы на втором этаже легли спать. Звуки не стихают, наоборот, становятся громче, и это настораживает. Обычно Хисока спит очень тихо, и даже если к нему присоединяется Гон, с первого этажа почти не слышно их разговоров. Киллуа садится на кровати, пытаясь разобрать слова, и чувствует, как под ложечкой начинает неприятно сосать. Этот шум похож на стоны боли. Ему так хочется верить, что ему просто послышалось, что это просто обман слуха, рожденный пережитой тревогой. Но что-то подсказывает, что ему не показалось. Словно зачарованный, Киллуа поднимается с кровати и направляется в коридор, ноги сами несут его к источнику странного шума. В этом доме ему позволено свободно перемещаться, и даже если он столкнется ночью с Хисокой или Гоном, ему ничего за это не будет. Он всегда может сказать, что направляется в туалет или за водой на кухню. Единственное место, куда ему не хочется заходить — комната на втором этаже, и именно оттуда доносятся звуки. Он замирает у первой ступени лестницы и вновь прислушивается. Теперь он может сказать наверняка, что эти звуки — стоны — издает Гон. Он… плачет? Что могло так сильно расстроить его или причинить ему боль? Киллуа не верится, что виной тому утренние царапины, ведь Гон сам сказал, что ничуть не обижается. Но что тогда там происходит? На негнущихся ногах Киллуа поднимается наверх, туда, куда пообещал себе никогда не заглядывать. Он ступает предельно осторожно, затаив дыхание, будто вернулся в коридоры поместья, где каждый шаг должен быть заранее просчитан. На верхней ступени у самой двери он замирает, вслушиваясь, и стук сердца в висках едва не перекрывает уже четко различимые всхлипы и стоны. Его не должно это касаться, ему определенно стоит вернуться в свою комнату и оставить все жуткие образы и догадки на утро, ведь его ожидания самого страшного уже столько раз обманывали. По ту сторону двери Гон практически вскрикивает, как от удара. И внутри Киллуа всё обмирает. Он не может развернуться и сделать вид, что ничего не слышал, но и не может стоять на месте, зная, что там определённо происходит что-то плохое. Гон скулит имя Хисоки с такой интонацией, будто умоляет о чём-то, и это становится последней каплей. Дверь прикрыта не плотно, пропускает через узкую щель тусклый свет лампы и легко подаётся под напором кончиков пальцев, не издавая предательского скрипа. Всего пара сантиметров зазора, больше и не надо, чтобы оценить обстановку. Когда Киллуа прислоняется к щели, ему кажется, что он точно сошёл с ума. Первое, что он видит — обнаженное тело, бледную кожу, конечности. Пазл складывается в полную абсурдности картину: Хисока придавил Гона к постели, играюче зажал, пока тот пытается сопротивляться. Он впивается в широкие плечи руками, дрожащими ногами старается оттолкнуть хозяина. Хисока закрыл ему рот. Отнял возможность кричать, или молить о пощаде, или… Хисока опускает руку и хватает Гона за горло, без слов предупреждая его о том, что его ждет, если он будет шуметь. — Пожалуйста, — всхлипывает Гон, пока крупное тело над ним склоняется все ниже и ниже. Слышен шёпот, такой тихий, что Киллуа не может разобрать ни слова. Но что бы Хисока ни говорил, на Гона это действует словно разряд тока. Он вздрагивает и скулит в ответ, уже едва слышно: — Нет, я буду тише. Хисока… пожалуйста… Раздаётся смешок, Хисоке весело, он издевается над ним, а после делает нечто, от чего Киллуа начинает по-настоящему мутить. Подавшись вперёд, Хисока прижимается к губам Гона, заглушая сбивчивые стоны. Он насильно целует его с влажным звуком, и у Киллуа внутри что-то обрывается. Он не может этого выносить. Он должен сделать что-то, закричать, ворваться туда, проснуться от кошмара. Вместо этого Киллуа бесшумно прикрывает дверь. Жмурится, стоит совершенно неподвижно, потому что тело оцепенело и отказывается шевельнуть хотя бы кончиками пальцев. Из комнаты всё еще доносятся звуки, но уже приглушенные, задушенные. Он не совсем понимает, что делает Хисока, но Гону — его другу — больно, он стонет, скулит, впервые выглядит хрупким и уязвимым. Это определённо наказание, пусть и странное, унизительное, и этот поцелуй… Киллуа внезапно осознает, что это расплата за утро. Хисока не стал ничего делать не потому, что простил его, а потому что вина лежала на Гоне и ему же предстояло ответить за свой поступок. Если бы Киллуа его не поцарапал, они могли бы сохранить это в тайне. Но теперь Гон принимает на себя удар и этот принудительный поцелуй, который не может быть ничем иным, как уроком, почему так нельзя делать. Но он не заслужил этого. Киллуа обязан ему всем, что у него сейчас есть: эта иллюзия нормальной спокойной жизни, новые места после вечного заточения, относительная свобода. Дружба. Впервые страх за свою шкуру перерастает в нечто большее, и он понимает, что сейчас переживает за Гона больше, чем за себя и свою безопасность. Но при одной мысли о том, чтобы вновь распахнуть дверь и увидеть Хисоку, его словно парализует. Всё так же бесшумно он отворачивается и спускается по лестнице. Возвращается в отведенную ему комнату, чувствуя себя ещё более беспомощным, чем в первые годы в поместье. Тогда ему хотя бы не приходилось бояться за кого-то, кроме себя, ведь за все поступки и протесты Иллуми отыгрывался только на нём одном. Не утешает даже тот факт, что Хисока ни разу не причинил боли лично ему. Лучше бы Киллуа принял на себя удар, ведь ему уже не привыкать, в отличие от Гона, которому явно не приходилось жить в постоянном напряжении рядом с Хисокой и испытывать боль и страх. Пусть шум полностью стихает, Киллуа не может сомкнуть глаз. Он допускает мысль, что Хисока не стал бы мучить своего питомца до самого утра, но учитывая, сколько могли длиться наказания Иллуми… Ему остаётся только надеяться, что все закончилось быстро. Когда в доме вновь начинают звучать голоса, за окном уже давно светит солнце и насвистывают птицы, которые слетаются к кормушке Гона. Первым сверху спускается Хисока, слышны его размеренные мягкие шаги, а после мелодичное хмыкание. Он напевает что-то под нос, пока готовит утренний кофе, и до Киллуа с другого конца дома доносится едкий запах. Довольно скоро к Хисоке присоединяется Гон, и от его радостного голоса внутри вновь всё болезненно скручивается. — Киллуа, будешь яичницу? — беспечно кричит Гон. Киллуа лишний раз убеждается в том, что тому приходится притворяться, будто вчера ничего не происходило, не было и намёка на унизительный кошмар. Наверное, будет лучше ему подыграть. Киллуа не пытается выдавить из себя улыбку, потому что чувствует, что она выйдет фальшивой и кривой, больше похожей на горькую усмешку. Когда он заходит на кухню, Хисока убирает руку со взъерошенных волос Гона, и тот улыбается своему хозяину. Киллуа с ужасом осматривает его и замечает, что он выглядит потрепанным, но одновременно довольным, расслабленным. Неужели он так рад тому, что пытка прекратилась, или же Хисока заставил его поверить, что это не было чем-то ужасным?.. Может быть, Гон заверял, что его не обижают, потому что подобные ночи случаются редко, а Хисока убеждает его в том, что это не издевательство? Киллуа кажется, что он сошёл с ума. Ничего не происходило, ему просто приснился дурной сон. Но затем Гон встаёт на цыпочки, чтобы дотянуться до специй на полке, и из-под задравшихся зеленых шорт показываются синяки. Несколько круглых темных пятен опоясывают бедро, и это никак не может быть последствием неудачного падения или удара о мебель. Когда же он проходит мимо, до Киллуа доносится странный запах, будто Гон вспотел от тревоги или попыток сопротивляться. Стоило переждать завтрак в комнате, чтобы не видеть всех этих следов. Эта мысль лишь очередное проявление слабости, но Киллуа никогда и не думал о том, что ему придется защищать кого-то помимо себя. Хисоке хватает наглости вести себя как ни в чём не бывало. Более того, у него на редкость свежий и сияющий вид. Наверное, у него давно не было возможности выплеснуть свои садисткие наклонности. Пока он переговаривается с Гоном о планах на день, Киллуа старательно отводит взгляд от его ухмыляющегося лица. День проходит как в густом тумане. Он только и может, что уходить от разговоров, забивать голову играми, какой-то передачей с тараторящим диктором, наворачиванием кругов во дворе и еще десятком бессмысленных действий. Всё сводится к одному: поздно вечером он слышит, как Гон вновь поднимается наверх по лестнице. Киллуа так ничего и не сделал, чтобы предотвратить это. Всю ночь он с тяжелым сердцем вслушивается в звенящую тишину дома, и только под утро к нему приходит сон, беспокойный и прерывистый. От этого лишь сложнее сохранять ясность ума на следующий день. — Ты точно не обижаешься? — обеспокоенно спрашивает у него Гон, после того как Киллуа завтракает и обедает отдельно, а потом отказывается от карточной игры. — Нет, — как можно более искренне выдавливает Киллуа. — Я поиграю с тобой обязательно. Но только попозже, ладно? Он не знает, не обманывают ли его глаза, но он начинает подмечать всё больше деталей. Хищный блеск в глазах Хисоки, ещё один синяк под футболкой Гона, чуть выше пояса. И впервые ему хочется сделать хоть что-то ради кого-то другого. Вечером он соглашается на все идеи Гона, сам предлагает игры и удерживает его в гостиной до самой ночи. А когда Гон начинает зевать и лениво моргать, Киллуа нерешительно говорит: — Тебе не обязательно к нему идти. Хотя бы сегодня. — Аа? — непонимающе тянет Гон и отрывает взгляд от простой стратегии с фишками. — Не хочешь остаться со мной? Мы можем вновь поспать вместе, — уже более твёрдым голосом уточняет Киллуа. Гон мгновенно оживляется, пушит хвост и распахивает сонные глаза. — Да, да, конечно! Но я думал, тебе не понравилось и… — Я совсем не против, — Киллуа давит из себя улыбку и молится, чтобы Хисока не успел выйти из душа и приказать Гону последовать за ним на второй этаж. Он просто не вынесет еще одну ночь в неведении. По правде говоря, ему не особо понравилось делить одну постель на двоих. Его будило малейшее движение, а чужое дыхание навевало весьма неприятные воспоминания. Но если он будет уверен, что Гон в безопасности, пожалуй, он сможет это перетерпеть. Они вместе разбирают постель, и Гон ведет себя так, будто строит гнездышко: приносит подушки из гостиной, крутится на кровати, долго выбирая свою половину. Киллуа только успевает присесть с краю, как вдруг слышит голос Хисоки. Тело тут же каменеет, в голове роятся лихорадочные мысли, как выкрутиться, не пустить Гона в логово настоящего чудовища. Но Хисока лишь желает им спокойной ночи и просит их вести себя прилично, что бы это ни значило в его понимании. Они остаются вдвоем. Сработало. Лежа лицом к Гону, Киллуа выслушивает его мысли по поводу будущего дня, какие-то факты из учебника по биологии, который его друг пытается осилить сам, и просто ничего не значащие мелочи. Он кивает, давит из себя улыбку, позволяет Гону подвинуться ближе. Пусть — сегодня ему разрешено всё, даже если он захочет повторить поцелуй. Главное не выпускать его из виду. Словно прочитав его мысли, Гон подаётся назад. Его лицо принимает более серьёзный, озабоченный вид. — Ты прости ещё раз, — тихо говорит он с неуверенной улыбкой. — И не волнуйся, я так не буду больше. Поцелуи ведь… это когда двоим хочется. А я не подумал и не спросил. Киллуа замирает. Скованно шепчет “Ничего страшного”, смотрит, как Гон расслабляется и подкладывает под голову здоровую руку. Он так спокоен и безмятежен, что можно подумать, всё вернулось в привычное русло, безопасный маленький мир, который подарил ему Гон. Киллуа раскрывает рот прежде, чем успевает обдумать последствия: — Почему ты мне соврал? — Что? — Улыбка Гона мгновенно меркнет, и у Киллуа еще есть шанс остановиться, сделать вид, что все в порядке… Но он просто не может молчать. — Ты сказал, что Хисока никогда не наказывает и не обижает тебя, — тихо проговаривает он, и его голос звучит всё более обречённо с каждым словом. — Но я видел, как он делает тебе больно. Это случилось в первый раз? Или же ты соврал мне, чтобы я не ушел тогда в лес? — Я не понимаю, — шепчет Гон. Кажется, живя с Хисокой, он и сам стал неплохим актером. Но Киллуа чувствует его тревогу, которая буквально звенит в воздухе, так же как звенела тишина, когда стоны со второго этажа стали неразличимыми. — Там, в спальне, наверху, — отрывисто говорит Киллуа, — он зажал тебя, оставил синяки, издевался. Я слышал, как тебе было больно. Только не притворяйся, что ничего не было. Мгновенно побледневшее лицо Гона говорит ему обо всем, что он хотел услышать. Точнее, о чем никогда бы не хотел слышать. — Нет, нет, — бормочет Гон, его глаза мечутся по лицу Киллуа. Он прижимает уши к голове, шерсть на его загривке встает дыбом. — Нет, это не… Киллуа, всё не так. — Он заставил тебя молчать, — кажется, горечи в его голосе хватит, чтобы отравить всё живое вокруг. — Но ведь мы друзья, да? Ты мог бы рассказать об этом хотя бы мне, своему другу. — Хисока не издевался, он не… Я сам пришёл, я его попросил. Киллуа, это… Ты не должен был… — Гон подскакивает и садится на кровати. Спустя пару секунд Киллуа повторяет за ним, чтобы не смотреть на него снизу вверх. Видимо, он и правда недооценил Хисоку. Как и Иллуми, он умеет не просто внушать необходимость быть покладистым, но и забирается прямо в голову. Чтобы перевернуть там всё вверх дном. — Ты сам пришёл за наказанием? — спрашивает он, не веря своим ушам. — Нет! Не наказанием, а… — Гон повышает голос и тут же вновь переходит на испуганный шёпот. — Это было не наказание, поверь. — И что же там тогда происходило? — Киллуа бросает взгляд вниз; Гон нервно комкает в руках простыню, впиваясь в неё когтями. — Я не могу сказать. Прости, — он мотает головой, а после отводит глаза, стоит Киллуа нахмуриться. — Ты обещал, что с ним будет безопасно, спокойно. Можешь ничего не говорить, но хотя бы сам себе признайся в том, что он бывает очень жестоким. — Но это не так! — Гон надломлено сводит брови и, облизнув пересохшие губы, начинает тараторить: — Я не вру. Я сам пришёл, потому что хотел. И он… Это не жестоко. — Ты его умолял, а он не останавливался. Ты же, — Киллуа делает глоток воздуха, — ты же едва не плакал. И потом он тебя наказал за поцелуй, повторил это с тобой, чтобы проучить. — Он не наказывал, — голос Гона начинает предательски дрожать. Как заезженная пластинка, он вновь и вновь повторяет, что сам просил об этом. — Я хотел, и он разрешил. Мне было хорошо с ним, не больно. Он бы не стал делать больно, тем более... тогда. Смысл происходящего и аргументов Гона ускользает, словно от увиденной картины и нескольких бессонных ночей разум Киллуа действительно успел помутиться. Гон говорит с отчаянием и одновременно с такой искренностью, что его нелепые оправдания совершенно сбивают с толку. — Я ведь обещал тебе, что мы поможем. Что Хисока будет добр к тебе, — Гон подаётся вперёд, ближе к нему. — Это ведь была не ложь? — Нет, но… — Сейчас это тоже не ложь. Если бы он делал больно, я бы не оставался с ним, — Гон сжимает губы в тонкую линию, совсем как Хисока в напряжённые моменты. — Ты поверил мне тогда. Поверь сейчас. Пожалуйста. — Тогда объясни мне, — уже с гораздо меньшим напором просит Киллуа. — Что это было? — Не могу, — после небольшой паузы отвечает Гон. Видно, как он мнется, покусывая изнутри щеки, а после подается ближе и осторожно, словно боясь спугнуть, берет в руки его ладонь. Киллуа не вырывается, с опаской подпускает его к себе, но Гон больше не делает ничего без разрешения: не пытается прижаться к нему губами или неожиданно сжать в объятиях. Он просто поглаживает его пушистую кисть и мягко обхватывает ладонь руками. Собравшись с мыслями, Гон шепчет: — Я не могу рассказать, но… Но он любил меня там. И был ласковым, очень. — Но у тебя остались синяки после него, — возражает Киллуа. — Он не специально, — тут же мотает головой Гон. — Просто… это как в игре, понимаешь? Когда весело, ты не расстраиваешься, если падаешь, — он склоняет голову набок. — Хисока не делает мне больно и тебе не сделает. Только… только не говори ему, ладно? — Потому что он разозлится? — нахмурившись, спрашивает Киллуа, смотря на то, как Гон неловко гладит его руку, избегая подстриженных когтей. — Не разозлится, — мотает головой Гон. — Расстроится, наверное. Это секрет. Не что-то страшное, просто… только для двоих. Он бросает взгляд куда-то за спину Киллуа, будто ожидая увидеть Хисоку в дверном проеме, либо желая сбежать от разговора к себе в комнату или наверх, к нему. Но вместо этого он укладывается обратно, утягивая Киллуа за собой. Лежа на боку, Гон неловко улыбается одними уголками губ и мягко прижимает руку Киллуа к своей груди. Через тонкую ткань домашней футболки отчетливо ощущается его быстрое взволнованное сердцебиение. — Не будешь его бояться, хорошо? — тихо шепчет Гон, и почему-то Киллуа как никогда сильно хочется ему поверить. Принять эту странную реальность, согласиться, что он ничего не видел и не слышал, вернуть то хрупкое спокойствие, которое у него получилось обрести в этом доме. Он молча кивает, соглашаясь на просьбу, пусть и верит в слова Гона лишь отчасти. Дождавшись ответа, Гон улыбается, уже чуть шире, и начинает болтать о всяких пустяках, отвлекая его от напряжения. Довольно скоро его громкое сердцебиение и шепот о всевозможных планах на будущее притупляют бдительность. И Киллуа, впервые за несколько дней, погружается в дрёму без липкого и холодного ощущения где-то глубоко в груди.