Kitty Go!

Они задерживаются в снятой квартире ещё на несколько дней. Хисока почти не выходит на улицу, но не маячит перед глазами и проводит свободное время с Гоном в отдельной комнате. Киллуа дают возможность побыть наедине со своими мыслями, пока его почти никто не беспокоит. Рассматривая внешний мир через окно личной комнаты, он думает о том, какой резкий поворот сделала его жизнь. Эта перемена, неслыханная дерзость с покраской шерсти и волос, окрылила его. Заставила почувствовать себя кем-то, кого больше не должны коснуться страх и боль старой жизни. Словно он начал всё с чистого листа и однажды сможет позволить себе забыть обо всём, что происходило в поместье. Если не считать одного огромного “но”: на нем всё ещё слишком много следов, оставленных Иллуми. Всё его тело — это полотно для списка случаев, когда он посмел перечить. На спине, плечах, рёбрах, местами на руках и бёдрах вьётся бесконечный узор из белёсых шрамов. Самый свежий след — на правом бедре, толстая полоска розовато-молочной кожи, с которой недавно сняли швы. Но больше всего внимание заостряется на другой отметке, не новой, но самой заметной — на внутренней стороне левого бедра. Чёрная татуировка. Фамильный герб клана Золдиков: бескрылый дракон с длинным телом и раздвоенным змеиным языком, оплетающий витиеватую “З”. Метка, четко указывающая, кому он принадлежит. Иллуми мог бы приказать набить её на видном месте, на шее или на руке, но, видимо, решил не портить окончательно внешность своего питомца. И без этого клеймо раз и навсегда поставило Киллуа на место. Он лишь животное, бесправный домашний питомец, который не отвечает ни за собственную жизнь, ни за собственное тело. Одежда позволяла скрывать клеймо, но Киллуа всегда чувствовал его, эту безобразную часть себя. Стоило ему ослушаться в очередной раз, и Иллуми не упускал возможность указать на символ его положения в этой семье. Жалкое, ничтожное, ниже, чем даже у сторожевых собак на псарне у ворот поместья, ведь тех хотя бы отпускали на свободный выгул у каменного забора. Киллуа не уверен, что заслужил чего-то лучшего. Но одно он знает наверняка: он больше не хочет, не может видеть и чувствовать это на своем теле. Он едва ли способен избавиться от рубцов и гладких полос шрамов, они останутся с ним до конца жизни. Но клеймо — не шрам. Чернила татуировки введены под кожу, словно яд, однако он слышал, что люди при необходимости могут избавляться от их. Решение не сразу созревает в голове. Когда же идея полностью оформляется, Киллуа колеблется, не зная, как и когда подступиться. Пока в ту же ночь он не понимает: он может сделать это прямо сейчас. Гон в очередной раз остался спать с Хисокой в другой комнате, до рассвета ещё пара часов, и никто его не потревожит. Вся ванная комната в его распоряжении; в поместье у него не было подобной роскоши, ему редко удавалось побыть одному в душе. Хотя его глаза прекрасно видят в темноте, он всё же решает перестраховаться и включить подсветку над зеркалом, чтобы разглядеть все детали. Киллуа быстро избавляется от штанов, устраивается на краю ванны и отодвигает левую ногу в сторону, чтобы ему полностью открылась татуировка. Он гипнотизирует её взглядом, наполняясь решимостью. Ему знакома каждая линия, в память врезалось каждое движение жужжащего аппарата, который метил его чистую кожу. Киллуа уже не позволяет себе раздумывать — ведомый холодной уверенностью, он прижимает когтистую руку к бедру. И молча дёргает, прочёрчивая красную — собственную — полосу поверх чужой чёрной линии. Его когти достаточно острые, чтобы раз за разом погружаться в плоть и выводить поначалу ровные, а после и совсем хаотичные линии, перекрывая ненавистный рисунок. На первых полосах мгновенно проступают капли крови размером с мелкий бисер, которые быстро сливаются друг с другом в единое целое и скатываются по коже. Это больно. Сильно, режуще, почти до одури тошно — это место слишком нежное, не переживало наказаний, и нервные окончания не смогли притупиться. Но всю боль перекрывает другое не менее яркое ощущение. Эйфория. У Киллуа голова идёт кругом от одной мысли о том, что с каждым движением он становится на шаг ближе к освобождению, к присвоению тела обратно себе. Постепенно чёрную татуировку с драконом перекрывают алые борозды и блестящие бордовые струйки. Крови много, ногу раздирает от пылающей боли, пока Киллуа раз за разом прочерчивает когтями по коже, словно ржавыми лезвиями. В какой-то момент ему кажется, что он задел бедренную артерию, и это немного его отрезвляет. Он останавливается, впервые замечая собственное тяжёлое дыхание и отчётливую пульсацию на месте свежей раны, будто его сердце не удержалось в грудной клетке и провалилось глубоко вниз. Возможно, он перестарался. Но за размазанной кровью почти не видно чернил татуировки, и даже в их остатках больше не угадывается герб Золдиков. От этого вида у него по-настоящему кружится голова, из груди рвётся вздох, и Киллуа чувствует себя поистине окрылённым. Наверное, именно эту эмоцию описывали в книгах как настоящее счастье. Он ни о чем не жалеет. Несмотря на тошноту, подступающую комом к горлу, несмотря на тяжёлый металлический запах, оседающий в носу и во рту. Даже несмотря на яркую ноющую боль в ноге. Он чувствует себя свободным. Ни в ванной, ни на кухне не удаётся найти бинт. Киллуа знает, что в чемодане у Хисоки наверняка осталась упаковка с момента последней перевязки, но он не рискует вторгаться в другую комнату. Среди баночек с гелями на полке за зеркалом он находит наполовину пустую перекись водорода. За неимением других вариантов, Киллуа щедро поливает ей разодранное бедро и прикусывает собственный кулак, чтобы заглушить стон. Вместо бинта приходится использовать туалетную бумагу и салфетки. Остаётся надеяться, что импровизированная повязка не сползёт раньше времени. Смыв все улики, Киллуа возвращается обратно в комнату и пытается устроиться на кровати так, чтобы бедро ни к чему не прижималось. Взбудораженное состояние утихает, на место ослепляющего восторга приходит резкий дискомфорт и влажный жар. Его покачивает на волнах ноющей боли, тело подрагивает от волнения. Но в этом нет ничего страшного, он уже через это проходил. Ему даже удаётся вздремнуть на несколько часов до рассвета. Утром Гон первым показывается из спальни и желает ему доброго дня. Хисока, выходящий чуть позже него, выглядит совершенно спокойным после сна, на лице у него расслабленная улыбка, а на голове мятое подобие укладки. Они ни в коем случае не должны заметить, что он натворил. Киллуа довольно скоро понимает, что сидеть больнее, чем лежать. Под предлогом сонливости он проводит ещё час в постели и приходит на кухню, только когда Хисока возвращается с улицы с контейнерами готовой еды. Киллуа присоединяется к нему и Гону за завтраком, стараясь вести себя как можно более непринужденно, и даже улыбается, когда ему накладывают порцию. Однако его улыбка быстро меркнет, когда Хисока садится напротив и спрашивает, смотря ему прямо в глаза: — Это что, кровь у тебя на штанах? Внутренности мгновенно леденеют, Киллуа натягивает безразличную маску и пожимает плечами. — Просто пятно от краски для волос. — Ну, ладно. Тогда после завтрака я посмотрю, осталась ли ещё чистая пара для тебя, — Хисока кивает, переключая внимание на кусок мяса в тарелке. Аппетит мгновенно отбивает, и даже ароматная куриная грудка с гарниром и яблочным соком теряют свой вкус. Он будто жует резину, едва не давясь от тревоги. После завтрака ему выдают чистую одежду — серые шорты до колена, а Хисока обещает чуть позже купить ему личные вещи по размеру. Киллуа уходит переодеться в ванную, где делает неприятное открытие: салфетки и туалетная бумага пропитались кровью и сползли с открытой раны до середины бедра. Он кое-как меняет импровизированную повязку, морщась от вспышки боли, и надеется, что в этот раз кровь не испачкает одежду. Как и всегда, Гон с утра занимается с Хисокой: из спальни с открытой дверью доносится обсуждение прочитанного материала, любопытные вопросы Гона и терпеливый, спокойный голос Хисоки. Лежа на диване, Киллуа вполуха слушает их разговор и лекцию по метафорам, пока Гон не прибегает к нему с предложением поиграть. Приходится держать лицо, сидя целый час за карточной игрой, пока бедро режуще пульсирует. Несколько раз Гон принюхивается, немного хмурясь, но ничего не говорит. Наступает время обеда. Гон вызывается помочь с готовкой и гремит чем-то на кухне, из коридора доносятся приятные ароматы, но Киллуа не решается выйти из комнаты. Облокотившись на подоконник, он внимательно наблюдает из окна за улицей, потоком людей, собаками на поводках, мигающими вывесками магазинов. За всем этим он не сразу замечает на себе чей-то взгляд. Киллуа резко оборачивается, когда сзади раздаётся голос Хисоки: — Киллуа, что случилось? — Ничего, всё в порядке, — на автомате отвечает он, хотя сердце резко начинает колотиться, как после долгой пробежки. — Тогда почему у тебя идёт кровь? — Хисока стоит в дверях, на его лице нет ни намека на улыбку. Он совершенно серьёзен, и от одного его вида хочется выпрыгнуть в окно. — Это ведь не краска и не грязь у тебя на шортах, и Гон сказал, что почувствовал странный запах. Ты поранился? Он медленно подходит ближе, и Киллуа словно парализует на том же месте. Хисока выше, гораздо сильнее и, возможно, быстрее него, ему просто некуда деться в закрытом пространстве. — Нет, — коротко отвечает Киллуа, сглатывая. Он бросает беглый взгляд вниз — на светло-серой ткани проступило два кровавых пятна, которых он даже не заметил. — Киллуа, — Хисока едва заметно хмурится, говорит ровным голосом, от которого начинает нарастать паника. — Я немного поцарапался, — пытается оправдаться Киллуа. Врать уже бессмысленно, но можно попробовать выкрутиться, чтобы Хисока не стал осматривать рану. — От царапин не бывает столько крови, — Хисока всего в полутора метрах от него, угрожающе нависает над ним. — Что произошло на самом деле? Киллуа сжимает губы и сильнее ёжится, делая небольшой шаг в сторону. Хисока сейчас отделяет его от двери, но снаружи Гон, если удастся добежать до него, наказания можно избежать или, по крайней мере, отсрочить. Что-то подсказывает, что при нём Хисока не станет проявлять грубость. Реакции не следует, Киллуа делает ещё один шаг и шумно вдыхает от пронизывающей боли — неудачно встал на больную ногу. Но если он только перетерпит, сделает небольшое усилие… До выхода совсем недалеко, он успеет прошмыгнуть. Киллуа смотрит Хисоке в глаза, чувствуя себя загнанным зверьком. — Я не смогу тебе помочь, если ты будешь скрывать от меня такие вещи, — говорит Хисока тем же ровным тоном, но Киллуа прекрасно знает, что чем больше монотонности в голосе, тем суровее будет наказание. С Иллуми это работало только так. — Послушай, я ведь говорил, что не собираюсь тебя… Хисока не договаривает, Киллуа делает резкий рывок, вкладывая в него все силы. Мгновение спустя он врезается в препятствие. Хисока вытянул руку, перегораживая ему путь, так стремительно, что Киллуа даже не заметил движение. — Стой, — раздаётся приказ, и Киллуа делает немыслимое. Выставляет лапы вперёд, пытаясь оттолкнуть, вывернуться. Его запястья перехватывают, на бледной коже Хисоки остаются тонкие царапины. Киллуа его поцарапал, и теперь он не может рассчитывать на пощаду. Тело цепенеет, секунда длится как час, и он не смеет даже поднять взгляд выше. Хисока разжимает одну руку, тянется ей ниже, к его ноге, и Киллуа забивает последний гвоздь в крышку своего гроба. — Не трогай меня! — вскрикивает он, переходя на шипение, и Хисока замирает, словно не может поверить в его наглость. — Тогда покажи сам, если не хочешь, чтобы это делал я, — требует он после короткой паузы. Иллюзия выбора. Хисока не двигается и даже отпускает вторую руку, но Киллуа прекрасно понимает, что при любом раскладе скоро снова ощутит его стальную хватку. Тянуть время уже бессмысленно, он резко задирает штанину, задевая размокшую пародию на повязку. Хисока молчит. Не обещает выбить из него дурь, не говорит, как сильно в нем разочарован. Просто молча смотрит вниз, на окровавленные салфетки, и бумагу, и подсохшую красную струйку на бедре. — Что случилось? — неожиданно раздаётся голос Гона. Краем глаза Киллуа замечает, что тот стоит в дверях со встревоженным, недоумевающим лицом. Хисока мгновенно опускает ладонь, Киллуа только и успевает дёрнуться, но Хисока не хватает его за ногу и вообще не прикасается к нему, лишь прикрывает рукой кровавое пятно. — Киллуа поранился. Подожди на кухне, пока я ему помогу, — говорит он, не оборачиваясь. Киллуа видит через его плечо, как Гон прижимает уши к голове. — Сильно поранился? — взволнованно спрашивает он, делая шаг вперёд, и Киллуа более чем уверен, что Гон действительно за него беспокоится. У него совершенно не получается скрывать эмоции. — Может быть я могу чем-то… — Гон, я разберусь, — уже более холодно отвечает Хисока, бросая взгляд через плечо. — Займись пока готовкой, хорошо? По лицу Гона видно, что ему совершенно не хочется уходить. Но приказ хозяина — закон, и очень скоро Киллуа остаётся наедине с Хисокой. Гон только и обещает напоследок, что подойдёт, когда они закончат. Хисока ведёт его в ванную, как под конвоем, и его рука на плече ощущается совершенно неподъёмной. На сером кафеле Киллуа замечает несколько засохших капель крови — видимо, он пропустил парочку, пока пытался скрыть то, что натворил ночью. Его оставляют одного всего на минуту, а затем Хисока запирается вместе с ним, отсекая путь к бегству. Киллуа уже знает, чем это закончится. — И как это понимать? — спрашивает Хисока с плохо скрываемой яростью после того, как включает воду; наверняка собирается заглушить то, что будет с ним делать. — Снимай шорты. Выбрось бумагу. Пока Гон ничего не слышит и не видит, Хисоке незачем притворяться добреньким другом. На нижнем белье тоже оказываются засохшие кровавые разводы. Киллуа молча разглядывает их, думая, прикажут ли ему полностью раздеться ниже пояса, пока Хисока копается в сумке, которую захватил с собой. Когда он подходит вплотную и заставляет его перекинуть раненую ногу через край ванны, Киллуа как никогда ярко за последние недели ощущает собственную беспомощность. — Ты хотя бы осознаёшь, что если начнется воспаление, мне некуда будет тебя везти? — спрашивает Хисока с нечитаемым лицом, пока промывает его рану питьевой водой из бутылки. На дне ванны расцветают красные разводы. — Я не врач. Я уже ничего не смогу сделать. Киллуа опускает взгляд и стискивает челюсти, когда Хисока начинает обрабатывать ногу какой-то прозрачной жидкостью из баночки, от которой разодранная кожа вспыхивает, как при ожоге. Он не издаёт ни звука. Лишь когда Хисока наклоняется ещё ниже, Киллуа цедит сквозь зубы: — На мне всё быстро заживает. Зачем он только продолжает огрызаться? Он и сам не может сказать. Хисока так близко к нему, будто вот-вот столкнётся с ним лбом. Услышав голос Киллуа, он немного отстраняется и смотрит ему прямо в глаза тяжёлым, пронзительным взглядом. — О, ну если хорошо заживает, значит можно спокойно разодрать себе ногу в мясо, да? — говорит Хисока уже совсем без улыбки и с нотками язвительности. — Я хочу услышать, зачем ты это сделал. Он пока не замахивается на Киллуа свободной рукой, но от него так веет раздражением, что удар — это лишь вопрос времени. Нескольких секунд или минут в зависимости от того, насколько ему не понравится реакция Киллуа. Он так быстро нарушит свое обещание?.. Он начнёт с пощечины или сразу даст по рёбрам? Лишит его еды на несколько суток или придумает что-то ещё? — Потому что я больше так не мог, — без интонации отвечает Киллуа. Что бы он ни сказал, он заведомо в проигрышной позиции. Нависнув сверху, Хисока гипнотизирует его взглядом. — “Так” это как? — С этим клеймом, — на одном выдохе говорит Киллуа. Хисока кривит губы и дотягивается рукой до ещё одной баночки — на этот раз голубой — и мочит ватные диски. Он обводит рану по краям, тщательно, сосредоточенно, и Киллуа отмечает, что Хисока не тычет пальцами в рваные порезы. Будто не хочет причинять ему дополнительную боль, несмотря на немую ярость и на то, что за такие неудобства он точно заслужил наказание. — Что там было? — Хисока продолжает допрос. — Герб семьи, — поколебавшись, отвечает Киллуа. Не поднимая взгляда, он наблюдает за тем, как Хисока пытается промокнуть кровь, стекающую за края раны. Возможно, он правда зацепил какие-то важные сосуды. — И как давно это у тебя? Киллуа молчит. Не только потому, что последнее, чего ему сейчас хочется — это говорить с Хисокой. Но и потому что так сложно назвать время, воспоминания сливаются в блеклое месиво, где нет начала и конца. — Три года, — наконец, сухо выдавливает он, наблюдая за ловкими движениями рук не моргая. — Не с момента, когда ты стал там жить? — всё ещё не успокаивается Хисока. — Нет, его поставили, только когда я… — начинает Киллуа и осекается. События того времени заполняют все мысли, парализуют его на несколько секунд. Хисока поднимает бровь — немой приказ продолжать. Киллуа тихо договаривает: — Я попытался сбежать. Крошечная морщина выше переносицы, ещё более хищный прищур глаз. Сложно сказать, о чём сейчас думает Хисока, но едва ли о чём-то хорошем. — Значит, ты сейчас не в первый раз от него убежал, — Хисока опускает взгляд и с каменным лицом осматривает раненое бедро. Очередная капля крови скатывается по коже и падает на дно ванны, протягиваясь тонкой алой полосой к сливу. — И другую ногу ты тоже сам изодрал тогда, да? Киллуа стискивает челюсти. От вопросов Хисоки с самого начала выворачивало внутренности наизнанку, но сейчас он уже готов принять любой удар, лишь бы больше не говорить об этом. Это унизительно, допрос заставляет его чувствовать себя таким ничтожным, и Хисока всё ещё ничего не сделал, будто хочет помучить его ожиданием и неизвестностью. — Иначе они бы меня нашли, — оправдывается он так тихо, что Хисока, возможно, и не слышит его за шумом льющейся воды. Тот отворачивается, чтобы достать что-то из аптечки, и Киллуа опускает голову, подбираясь всем телом. — Не вздумай так снова сделать, — раздается над ухом ровным тоном, когда Хисока тянется к его бедру с плотным бинтом. — Хватит с тебя самовредительства. Если тебе придёт в голову очередная идея, наподобие этой, обратись сначала ко мне. Ты меня понял? Киллуа приходится приложить значительное усилие, чтобы кивнуть. Странно, но Хисока не заставляет проговаривать его вслух, как он сожалеет о непослушании — кажется, ему хватило одного молчаливого кивка. Бинт крепко оборачивается вокруг бедра, давит прямо на открытую рану, но эта боль терпимая, не страшная. Гораздо страшнее не знать, что Хисока для него готовит. Его отправляют назад в комнату, запретив трогать бинт и даже вставать с дивана без надобности. Хисока больше с ним не говорит, но это и к лучшему — Киллуа сполна хватило его расспросов. Перед ним сдержали обещание — по крайней мере пока, — не стали его наказывать, и это должно было хоть немного успокоить его. Но вместо этого приходит почти забытое чувство. Обида. Ещё с детства он уяснил, что ему не позволено и сотой доли того, что доступно людям. Хисока дал ему почувствовать, что теперь он отвечает хотя бы за собственное тело. Но, очевидно, это не так. Хисоке позволено испортить его шерсть и волосы и посмеяться над этим, но стоило Киллуа сделать нечто подобное, и чужая реакция оказалась совсем иной. Он не понимает, почему Хисоку это настолько разозлило. Может быть, теперь тот считает его своей собственностью?.. Поток мыслей прерывает голос Гона: — Сильно болит? Лежа на диване, Киллуа поворачивает голову и смотрит, как Гон отряхивает мокрые лапы и подходит ближе. У него до странного виноватый вид и опущен хвост, будто Хисока успел и ему высказать что-то неприятное. — Нет, это просто царапина, — Киллуа мотает головой. Последнее, чего ему сейчас хочется, так это чтобы Гон переживал за него. Тогда он вновь будет часами крутиться вокруг, предлагая помощь. Слышно, как хлопает входная дверь, Хисока оставил их одних, и от этой мысли становится чуть легче дышать. — Хисока не захотел говорить об этом. И пошел в аптеку, — задумчиво говорит Гон. — У тебя точно всё хор… — Расскажи лучше, что ты там делал на кухне, — перебивает его Киллуа. Этого хватает, чтобы ненадолго отвлечь Гона. Тот заметно приободряется, улыбается уже привычной клыкастой улыбкой. — Я приготовил обед! Всё сам, Хисока только помог мне включить плиту, — видно, как он доволен собой. — Я сейчас угощу тебя! Гон начинает суетиться, убегает на кухню и возвращается с дымящейся ароматной тарелкой. Пока он рассказывает, как долго учился правильно варить рис и запекать индейку, у Киллуа дёргаются уголки рта. Ему хочется надеяться, что Гон примет это за полноценную улыбку. Чтобы не расстраивать его, Киллуа пробует блюдо и хвалит готовку, пусть от тревоги невозможно полноценно почувствовать вкус еды. Рядом с Гоном сердце постепенно перестаёт бить набатом о рёбра, от него не приходится ожидать ни выговора, ни осуждения. Но несмотря на мнимое затишье, именно в этот момент Киллуа осознает, что ему не стоит больше здесь задерживаться. Через два дня они покидают двухкомнатную квартиру и оказываются в придорожной гостинице, уже более приличной, чем прошлые мотели. За всё это время Хисока заговорил с ним лишь пару раз, пока снова и снова осматривал и обрабатывал свежую рану. Это было по-настоящему унизительно — сидеть по несколько раз в день в нижнем белье перед человеком, пока тот хмурится, угрожающе молчит и трогает, трогает, постоянно трогает. Не только бедро и кожу вокруг раны — ещё и лоб, проверяя, не появился ли у него жар. Киллуа только узнал о такой роскоши, как неприкосновенность, и сам же отнял её у себя. У него вновь нет плана, но ему уже плевать. Оставаться с Хисокой — всё равно что сидеть на старом снаряде, который может рвануть в любой момент. Он понимает, что не стоит мешкать и что он может упустить последний шанс перед очередной поездкой в неизвестность. Хисока отъехал куда-то на пару часов, кажется, чтобы поменять машину; их номер на первом этаже, за окном глубокая ночь, и ему нельзя терять ни секунды. Киллуа осторожно прокрадывается мимо Гона, свернувшегося калачиком на разобранной постели, хватает маленькую сумку и, закинув туда несколько футболок и банку с консервированным супом, выскальзывает за дверь.

***

Гон беспокойно крутится во сне и приоткрывает глаза. Обычно он не просыпается, когда Хисока возвращается домой поздно, только если тот притягивает его к себе или активно ластится. Но сегодня его целый день не отпускало волнение перед последней долгой поездкой до нового места. Он потягивается, зевая, сонно оглядывается вокруг и тут же замечает, что что-то не так. Не слышно ни чужого дыхания, ни звуков из ванной комнаты. Подорвавшись с места, он осматривает номер и убеждается, что ему не показалось. Киллуа пропал. Первая мысль, рождающаяся в панике — его забрали. Но Гон всё ещё жив и не слышал ни звуков борьбы, ни чужих голосов. Значит, Киллуа ушёл куда-то добровольно, может быть, он просто захотел проветриться?.. Нацепив впопыхах ветровку и ботинки, Гон осторожно выглядывает за дверь номера. На часах на его запястье час ночи, и коридор и маленькое фойе гостиницы пустуют, даже за стойкой не видно ни приветливой женщины, ни охраны. Наверное, ему стоило сразу позвонить Хисоке, но расстраивать и нервировать его сейчас хочется меньше всего. Он и так переживает за них и разбирается со всеми проблемами, которые потянуло за собой спасение Киллуа. Осмотрев на цыпочках первый этаж, Гон замечает неплотно прикрытую дверь без номера рядом со стойкой. Легко толкнув её, он оказывается на лужайке позади гостиницы. По правую руку от него мусорный бак, над головой безоблачное звёздное небо, а впереди, примерно через пятьдесят метров темнеет полоса леса. Гон срывается с места прежде, чем успевает получше разглядеть фигуру на краю опушки. Киллуа оборачивается не сразу, Гон успевает преодолеть бóльшую часть расстояния. — Подожди, Киллуа! — вскрикивает он и всплескивает руками. Киллуа мгновенно подбирается всем телом, словно готовится унестись прочь. Гон тормозит за несколько метров от него, чтобы не спугнуть, и прижимает лапы к груди. — Ты… ты же не просто погулять хочешь? — Не пытайся меня остановить, — холодно отвечает Киллуа и стискивает лямку тканевой сумки. Заметив ее, Гон подтверждает самые неприятные догадки. — Я не хочу, чтобы ты уходил, — выпаливает он, чувствуя, как сердце начинает биться ещё быстрее, чем во время пробежки. — Почему?.. Тебе плохо с нами? Киллуа молчит, поджав губы, но пока не дёргается с места. Словно даёт шанс убедить его не делать глупостей. Пусть слова далеко не самая сильная сторона Гона, сейчас это его единственный шанс предотвратить нечто ужасное. Едва ли он сможет задержать другого гибрида силой. — Ты взял какие-то вещи? — Гон кивает в сторону сумки в руке Киллуа. — А ведь я тоже от него убегал — от Хисоки. Взял хлебцы и ушёл в шалаш. Я думал, буду жить в берлоге, — он давит из себя улыбку. — И он вернул тебя обратно, — с горькой усмешкой говорит Киллуа. — Да, он пришёл за мной. И долго говорил, успокаивал. Но не ругался, потому что хотел помочь, не приказывал. И… с ним гораздо лучше, чем с другими, правда, — от тёплых воспоминаний Гон улыбается шире с щемящим чувством в груди. Так жаль, что он не может просто показать Киллуа тот вечер, когда Хисока спас его во второй раз. — Ты просто не знаешь другой жизни, — мотает Киллуа головой, поджимая губы. — Знаю, — голос Гона становится твёрже, неожиданно даже для него. — Меня покупало много людей. И только Хисока научил меня новому. Назвал своим другом. Дал свободу. — Но он всё равно держит тебя взаперти, когда захочет, — бросает Киллуа, хмурясь. — Взапер… что? — Он не выпускает тебя наружу. — Нет! — Гон едва не вскрикивает. — Всегда выпускает. Но сейчас опасно. Ты знаешь, что тебя ищут. И я готов пока сидеть дома вместе с тобой, если это тебя защитит. Почему-то от его слов Киллуа втягивает воздух через зубы так, словно готовится разразиться гневной речью. Гон опережает его: — Я верю, ты скоро сможешь выходить. Мы будем гулять вместе, много, уже завтра вечером. Хисока сказал, в новом доме не придётся убегать. Тебе будет спокойнее. Ты же этого хочешь?.. — Да как будто это что-то изменит, — Киллуа делает шаг назад, и Гон с трудом подавляет желание подойти ближе. В отчаянии он выкрикивает: — Он… Иллуми тебя сильно обижал? В бледном свете луны и звёзд кажется, будто у Киллуа отливает вся кровь от лица. Он издает короткий истеричный смешок, стискивая лямку сумки так, словно пытается ее разорвать. — Хисока совсем другой. Он так не поступит, — клянется Гон, следя за малейшими переменами в лице Киллуа. Выискивая что-нибудь, что подскажет ему, что он говорит правильные слова. — Ты считаешь, что знаешь его? — голос и руки у Киллуа начинают дрожать, словно он успел замерзнуть под открытым небом. Когда он успокоится, Гон обязательно предложит ему погреться в теплом душе. — Конечно, мы с ним уже столько… — Гон, — обрывает его Киллуа, — ты либо придуриваешься, либо решаешь ничего не замечать. Он работает на мафию, на Золдиков. Ты знаешь, что такое мафия? Он убивал людей по приказу Иллуми, а теперь указывает другим, как это делать. Или до сих пор продолжает сам заниматься грязной работой на стороне. Когда ты или я станем для него неудобными, он и с нами церемониться перестанет. Просто избавится и всё, — он почти выплевывает эти слова, его хвост пушится, выбиваясь из-под белой футболки. У Гона подступает ком к горлу. Киллуа словно специально пытается поссориться с ним, ранить его подобными ужасными мыслями о Хисоке. — Не правда! — выпаливает он, просто отказываясь думать о подобном. — Зачем ты так говоришь? — Потому что ты не хочешь понять, что твой хозяин… — Не хозяин, — в этот раз очередь Гона перебивать, — друг. “Гораздо больше, чем друг”, — хочется добавить ему, но вместо этого он говорит: — Мне всё равно, что он делает. Чем он занимается. Мы с ним вместе уже почти год. И он никогда не делал мне больно. Не оскорблял. Я очень неудобный, — повторяет он за Киллуа и видит, как тот морщится. — Но его это не волнует. Даже когда я привел тебя домой… он ничего не сделал. Он расстроился, впервые ругался… Но потом извинился. И помог тебе. — Хисока просто боится последствий и гнева Иллуми, — возражает Киллуа, но уже без прежнего накала. — Он мог выгнать тебя ещё тогда, ночью. Но он не стал, — твёрдым голосом произносит Гон. — Потому что… — Потому что ты мой друг, а он твой друг, да? — у Киллуа дёргаются уголки губ, будто он не может решить, стоит ли ему улыбнуться или оскалиться. — Потому что он переживает за нас. Потому что хочет защитить. Не бойся его, пожалуйста. Он может быть серьёзным, если расстроится. Он может заниматься плохой работой. Но он никогда не обидит, — Гон тихо сглатывает, чувствуя, как у него пересыхает во рту. Ему ещё никогда не приходилось так осторожно подбирать слова и говорить так много, чтобы убедить кого-то. Все эти месяцы обучения он словно готовился к подобному разговору. Киллуа молчит. Может быть, собирается с мыслями, чтобы продолжить спорить, или же обдумывает речь Гона. Прежде чем он успевает ответить, Гон вкрадчиво спрашивает: — У тебя не просто царапина, да? Хисока сейчас переживает за тебя. Он не хочет мне рассказывать. И вы не даете мне посмотреть… Это что-то хуже царапины, я знаю. Хисока был таким же серьёзным, когда у меня что-то болело. — Я не собираюсь об этом говорить, — мотает головой Киллуа, прижимая уши к голове. — Не говори, — легко соглашается Гон. — Но тебе нужна помощь. Станет плохо, если не лечить. Если… если ты уйдешь, он уже не сможет помочь. И я не смогу, но я так хочу. Не с лечением — просто… со всем, — осмелев, он делает шаг вперед, и в этот раз Киллуа не отшатывается. — Там везде будут люди. Везде, куда ты пойдешь. От них не спрятаться. Они могут навредить тебе… или вернуть тебя обратно. — От этих слов Киллуа вздрагивает; Гон подходит ещё ближе. — Пожалуйста, Киллуа... Разреши Хисоке тебе помочь. Есть много хороших людей, но ты их ещё не знаешь. И не можешь поверить, что они есть. Но я обещаю, Хисока — один из них. Поэтому, пожалуйста... поверь мне. Когда Гон протягивает руку и берет пушистую ладонь Киллуа в свою, тот впервые не напрягается и не пытается поскорее вырваться. Что-то подсказывает Гону, что он может сжать руку немного крепче и это не будет выглядеть как попытка удержать. Потому что Киллуа наконец прислушался к его словам. Его глаза, которые кажутся тёмно-серыми в темноте, мечутся, взгляд перескакивает с лица Гона на его ладонь и после вверх, на ночное небо. — Тебе не холодно? — спрашивает Гон, хотя внутри у самого него всё теплеет от одного лишь прикосновения к Киллуа. Его ладонь ощущается такой родной, не просто знакомой или ласковой, как у Хисоки. — Ты пойдёшь со мной обратно?.. — Хочу ещё немного тут побыть, — отвечает Киллуа, и в его голосе ещё слышно смятение, но Гон чувствует, что его слова хотя бы немного убедили его друга. — Хорошо! — Гон улыбается, пусть Киллуа сейчас и не смотрит на его лицо, а после тоже задирает голову вверх. — Сегодня много звёзд. Так красиво. — Красиво, — тихо соглашается Киллуа. Вспоминая рассказы Винга, Гон ищет глазами самые яркие звёзды, пока наконец не замечает созвездие в форме ковша с длинной ручкой. — Вот там! — он поднимает свободную руку и указывает пальцем; Киллуа переводит взгляд в нужную точку. — Большая Медведица. Я знаю легенду, что её спрятали на небе, чтобы спасти от злой богини. А там, — он переводит палец выше, — Малая Медведица. Но они совсем не похожи на медведей… — Скорее на глубокие сковородки, — Киллуа усмехается и, опустив сумку на землю, поднимает свободную руку над головой. — Знаешь, как найти созвездие Большого Пса? Оно уже больше похоже на зверя. — Нет, — Гон мельком бросает взгляд на его лицо. — А ты? — Немного непривычно без атласа, но я сейчас покажу, — обещает он и водит пальцем, высчитывая какой-то путь. — Видишь яркую белую звезду, вон там? А теперь три звезды над ней, представь, будто это голова. А затем… Гон широко улыбается, пока Киллуа показывает ему новые созвездия и рассказывает небольшие легенды о том, как они появились. Лишь когда рука Киллуа начинает дрожать, они двигаются обратно к гостинице, а Гон отдает свою ветровку, чтобы поделиться теплом.