spiral

«Итак, можно сказать: идея вечного возвращения означает определенную перспективу, из ее дали вещи предстают в ином, неведомом нам свете; предстают без облегчающего обстоятельства своей быстротечности. Это облегчающее обстоятельство и мешает нам вынести какой-либо приговор. Как можно осудить то, что канет в Лету? Зори гибели озаряют очарованием ностальгии все кругом; даже гильотину… Это примирение… вскрывает глубокую нравственную извращенность мира, по сути своей основанного на несуществовании возвращения, ибо в этом мире все наперед прощено и, стало быть, все цинично дозволено».

***

      Гарри уходит под воду.       Всплеск, грохот. Треск. Вода забирается в нос, в горло быстрее, чем он успевает понять происходящее. Тянет руки вверх — туда, где должно быть солнце, — хочет зацепиться за что-нибудь, пусть даже за сам воздух, но новая волна хоронит его под собой. Легкие жжет наплывами, и секунды превращаются в вечность. Отключиться хочется едва ли не сильнее, чем всплыть.       Гарри машет руками. Двигается всем телом, перебирает ногами. Борется — со стихией, с самим собой. Вдыхает. По дурости, конечно, но даже проклясть себя не может: вода уже везде. В желудке, в легких и в ушах.       Море гудит. Море вибрирует, ревет постоянным стуком в висках.       Подводное течение скручивает до размера молекулы, стискивает ребра — Гарри медленно летит вниз. Под рукой ни палочки, ни русалок с тритонами. Вообще ничего. Только бездонный ужас. Только тьма, окутывающая щупальцами спрута запястья и кисти.       Дно трескается, расходится с лязгом, шумом, а за ним прячется огромная зубастая пасть. Ее не видно, но Гарри чувствует на краю сознания, ловит далекое понимание — она там. Начнет втягиваться — сожрет с потрохами.       Изо рта вырывается пузырек воздуха — такой крохотный, что становится смешно.

***

      Земля противно хрустит на зубах; комья грязи забились под веки, и долгие минуты Гарри не может пошевелиться — только пальцы безуспешно перебирают попадающиеся камешки.       На его слабое, человеческое тело обрушилось невероятно сильное давление — такое, какое может быть только у наложенных друг на друга тысяч морских доньев. Дышать совсем нечем, и ужасно кружится голова. Сумасшедшее жжение в глазах не дает потерять сознание — отключиться, лишь бы перестать чувствовать и быть.       В полной темноте Гарри пытается шевелить всем: плечами, ступнями, коленями.       Запах влажной земли скручивает желудок сильнее аппарации — горечь рвоты царапает корень языка. Мычание выходит слабым и поверхностным, его вибрация ломает суставы, бьет кулаком великана поддых. Маленькие вдохи сильнее забивают нос землей, и даже руки не удается переместить.       Кажется, в мозгу что-то бесперебойно лопается, и сознание уже не откликается ни на судороги, ни на готовые вот-вот взорваться легкие. Пожирает тьма.

***

      Гарри делает осторожный вдох — маленький и пустой; к влажным пальцам прилипают песчинки. Пот течет по вискам, по загривку — глаза так широко раскрыты, что сосуды лопаются точечной болью, внезапными вспышками. Жар тянется от ступней, ползет выше по телу — огонь уже подпекает колени. Гарри кричит выдохами, кричит резкими движениями и открытым в ужасе ртом — он закопан в собственном теле, бьется в конвульсиях внутри и снаружи, пытаясь разорвать путы. Запах паленой плоти и волос забивается в ноздри. От него некуда деться: ни уйти, ни скрыться.       Когда пламя перетекает на бедра, когда его языки нежными, как материнские руки, касаниями согревают живот, кажется, что Гарри ломает шейные позвонки, — настолько сильно выгибается, упираясь макушкой в песок. От боли ничего не соображает: не понимает за что, не хочет знать почему.       Сердце останавливается до того, как огонь пожирает его грудь и шею. Блеклые, потерянные глаза утыкаются в необъятное небо с мириадами звезд — с маленькими и далекими золотыми точками.

***

      Кожа вспарывается под невероятно сильным ветром. Таким, будто он вот-вот сдерет мясо с костей, превратит его, Гарри, в голый скелет, а все содержимое будет взбалтываться, распадаться в проходящем мимо торнадо.       Он на самом краю света.       Дикая буря ревет криками Банши, воет голодными, умирающими волками в глубинах леса. Гарри нестерпимо жарко и холодно одновременно: по лицу течет пот; стучат, как при ознобе, зубы.       Гарри прикрывает глаза, потому что песок, грязь и пыль колют их тонкими иглами. Кровь от неглубоких порезов стирает непослушными, трясущимися пальцами. Он стонет, когда летящие камни ломают ему кости: левую кисть, колено и ребра. Синяки пульсируют, расцветают лепестками аконита. Справа от него — обрыв, и еле держащие ноги заплетаются на самом краю. Все кругом белое, мутное, как запотевшее стекло; сухая, выжженная трава хрустит под ногами, тропинка слева — узкая и занесенная, едва протоптанная, отдаляется и пропадает.       Дышать невыносимо тяжело. Он борется за каждую попытку протолкнуть воздух в спазмированное горло. Его слабое, но тяжелое тело почти сносит порывами, толкает за край, и кишки скручивает, как при свободном падении.       Один из камней прилетает в висок. Гарри теряет равновесие — соломенной куклой падает с утеса на острые вершины скал.       

***

      — Убери от него руки.       — Он слишком долго совершает переход. Заплутает и потеряется.       — Убери. Руки. Сам проснется, как только все закончится. Нам нужно набраться терпения.       Голова тонет в мягком облаке, проваливается в недры пушистой шерсти. Кожу на щеке раздражает грубая ткань — царапает до подергиваний. Все тело ломит и не ломит одновременно: по нему с удовольствием пробежалось стадо гиппогрифов; тонкие пальцы первой любви коснулись уголков губ; от души потоптался великан. Наступил на каждую часть с упоением — так часто реагировал Грох, переступая с ноги на ногу, когда радовался магическим огонькам.       Сознание плавает в полусне, растекается по миру легчайшей материей. Вуалью, которая ложится на землю первым снегом, белоснежными песчинками с необитаемого острова.       Гарри слышит все, что происходит вокруг, но ответить не может. Не может пошевелиться. Стоит ему вернуться из полусна, как в висках тут же давит, словно до треска натянули ремни маленького шлема для квиддича. Отвратительно пульсирует в такт сердцу. Он чувствует, будто тело создается вновь — сплетается с воздухом, со словами и мыслями. Тело соединяется из забытой магии, такой древней, что ее название потерялось среди веков. Кости, сосуды, артерии, мышцы нарастают небольшими вихрями, покалыванием и постоянным зудом.       Выращивать заново кости не так мучительно, как терпеть это.       — Терпения? — Шипит голос. — Мы слишком, слишком долго этого ждали, а ты говоришь «набраться терпения»?       — Не спорь с ним, упрямый мальчишка, — голос похож на предыдущий, но он заметно тише. — Все пройдет так, как задумано. Не смей лезть, ты все испортишь.       Гарри пытается вспомнить, что было последним, но в памяти все разворочено и перевернуто: море, ветер. Бесконечная, беспорядочная боль.       Он помнит небо, но не понимает, какое небо помнит. Он помнит крики, смех, зеленую вспышку, но какую из всех пережитых зеленых вспышек — не понимает. Слишком часто это проклятье было в его жизни, чтобы различить его по силе и насыщенности цвета.       — Глупцы, — снова шипит голос, — вам самим не надоело делать вид, будто вы не держитесь из последних сил?       — Закрой рот, — глубокий, грубый голос, — он почти проснулся, а ты своим нетерпением погубишь все, над чем мы работали.       Гермиона.       Гермиона должна быть рядом. Они в палатке в лесу Дин. Остались одни — несчастные и больные. От них совсем недавно ушел Рон, полоснув до шрама каждому. Гарри и Гермиона делают вид, что все в порядке. Что они справятся, что это ни на что не влияет. Что это не подкосило их желание участвовать в войне и бороться с армией Волдеморта. С самим Волдемортом.       Они жмутся друг к другу холодными вечерами, дежурят по очереди и никогда не говорят вслух, почему не меняют время на сон: все равно ждут, когда Рон вернется. Много читают каждый в своей кровати и слишком мало спят. Ее слова звучат отдаленным спокойствием, почти признанием в бессилии:       «Давай останемся здесь. Вместе. Состаримся», — эхом.       Гарри обнимает ее — иллюзорную, призрачную. С узкими плечами, пушистым хвостом и с глубокими тенями под глазами. У Гермионы часто валилось все из рук: пальцы дрожали от стресса и недосыпа. Гарри обреченно думает:       «Разве я могу себе это позволить? Разве мы сможем жить дальше спокойно?».       Она рассыпается в руках горсткой перетертой коры, он — всплывает.       Прислушивается к гневному шепоту, к нескольким неясным, неразборчивым выкрикам. Прислушивается к спокойному, размеренному голосу и проваливается в сон. Кажется, всего на секунду. Кажется, на долгие годы.       Просыпается, облизывает сухие губы, снова прислушивается: тишина, гонимая дыханием; треск поленьев. Огонь.       Гарри вспоминает огонь в камине Выручай-комнаты, где прятались ребята из Отряда Дамблдора с несколькими однокурсниками. Огонь был и в камине на Гриммо 12, когда они втроем пришли после захвата министерства, потому что идти было больше некуда. Горел двор при битве за Хогвартс: вспышки заклинаний, разросшееся адское пламя, рев великанов и других темных тварей. Запах горелой плоти — почти что запеченное мясо.       На поляне в Запретном лесу тоже был огонь, но тихий и скверный, устремляющийся ввысь к печальному небу. Последнее место пребывания Гарри на земле, последний отсвет в потухших глазах.       — Мы с ним были когда-то друзьями, — смешок, — мальчишке в двенадцать очень не хотелось отличаться от всех остальных.       — Мы все знаем, как он отреагирует, если ты скажешь ему про дружбу.       — Согласитесь, — приглушенно, — это все равно было бы забавно.       Волдеморт. Чудовище, созданное тенями. Сопровождение вечного страха остаться живым, пока остальные умирают вместо.       Он стоял там, перед костром, величественный и спокойный, как омываемая ревущем морем скала. Проклятая гипсовая статуя, потусторонний дух без сочувствия и сердца. Длинные, бледные пальцы с острыми когтями держали Бузинную палочку, узкие щели носа взволнованно трепетали: он ждал. Знал, как никто другой, что Гарри придет. Не посмеет избежать того, что предначертано.       — Успокойтесь все, — твердо. — Он уже здесь, слышит нас.       Гарри без страха смотрел в лицо напротив. Без палочки и без надежды. Выкрик: всего два слова; зеленая, яркая, как последний луч перед концом света, вспышка.       — Разве? — Хриплый, усталый голос. — Кажется, мальчишка потерялся между.       Он видел родителей, видел Сириуса. После смерти? За миг до того, как заклинание врезалось в грудь, и мир погас?       «Ты почти у цели, сынок» — нарастающим, каркающим, искажающимся голосом.       Смешок.       — И вы говорите, чтобы я оставил его в покое. Принцесса, пора открыть свои милые глазки.       «Ты п.ти у .ли».       — Гарри, не вынуждай меня. Ты должен проснуться!       Цель была важной. Настолько, что Гарри спрятал чувства. Так глубоко, как только мог: за воспоминания о том, как терял друзей и семью. За страх, за ненависть к себе и к обстоятельствам. Он знал, что должен сделать: прийти, не сопротивляясь, отдать себя взамен миру — разлагающемуся и угрожающему. Цель не защиты, но последнего шанса: «На вас змея и сам Волдеморт».       Губы шепчут: «Змея и Волдеморт». Повторяют в отрыве от мозга, наталкивают, ведут — почему это важно?       — Действительно, — кто-то хмыкает, — потерялся.       — Не трогайте, — приглушенно, — должен справиться сам.       — Он не справляется!       Он пришел тогда, потому что знал, что должен, обязан умереть. Не от палочки Беллатрисы или Долохова, ни от клыков оборотня или дементора. Это должен был сделать только он — Волдеморт. Его рука, рисующая изогнутую линию, его слова, срывающиеся с губ: «Авада Кедавра — Я уничтожаю, я сказал».       Допогребальное условие — смотреть в красные, бесчеловечные глаза со зрачком хищника перед тем, как пасть. Это часть продуманного, длинного плана, потому что… Потому что…       Крестраж.       Гарри резко поднимается. Дышит — настолько глубоко, насколько это возможно: со свистом и скрипом. Ребра болят так, словно каждое из них трескается и всаживается в мышцы. Он откашливается прямо на пол — течет черная, битумная слизь. У него рвутся органы, и легкие вот-вот полезут наружу.       Когда мешком валится обратно, треск пружин резонирует с тошнотой, с бьющейся от давления жилкой на виске. Выворачивает — снова на пол — рвет до хрипов, уже слюной и желчью.       Гарри снова ложится, смотрит в потолок — и мысли, цепляясь друг за друга, вырисовывают одно: «Чулан». Он застрял в гребаном чулане. Узнает его по очертаниям, по криво приколоченным полкам, по паутине в углу, которую запомнил с детства. И его детская раскладушка звучала так же — не спутать ни с чем.       — Успокойся, — шепчет себе и сердцу, — этому есть объяснение.       Руки дрожат, будто он не спал вечность, бродил во тьме, сдирая локти о повороты. Глаза жжет из-за лопнувших капилляров, и каждый вздох, каждый едва уловимый поворот головы подводит его к новому приступу рвоты. Потолок расплывается, вьется космосом с миллионом вселенных, горящими рунами и созвездиями: Плеяда, Большая Медведица, Орион.       Мысли плавятся под натиском силы, тело расщепляется, руны сплетаются в длинные письмена — на его месте должна быть Гермиона. Гарри ни черта не смыслит в рунах.

***

      Кажется, он тогда впервые ощутил мерзкий вкус предательства. Оно засело в натянутых мышцах, отпечаталось на дне зрачка черной полоской-зарубкой: не верить тем, кто сидит в проклятых дневниках. Симпатичным юношам-слизеринцам — тоже.       В Тайной комнате было влажно и промозгло, носки неприятно прилипли к ступням, и каждый шаг сопровождался раздражающим «чавк». Гарри тогда сильно ушибся, вдоль голени запеклась кровь; все руки были поцарапаны древними костями: от пальцев до кистей. Он бы убил в себе восторженную надежду раньше, если бы знал, что именно Том — причина, по которой Джинни Уизли — бледная и неживая — лежит у подножия статуи Слизерина.       Когда по телу растеклась уничтожающая усталость, решил, что заберет Тома с собой: проткнул дневник клыком Василиска. Не понял сам, зачем, но был уверен — сработает. И не его рука тогда вцепилась в клык, как в палочку. Не его мысли и не его чувства взрывались хлопушками. Потекла не кровь — Гарри уверен, к тому моменту уже точно знал, какая она на вкус, ощупь, запах и цвет — текли чернила, заливая руки, впитываясь в рукава мантии и кожу.       Истошный вопль разрезал звенящую тишину. Казалось, затряслись колонны. Захлопнуть, проткнуть — увидеть, как дыра в груди Тома разрослась, доползла до горла; от горла — к красивому лицу. Том протянул руку — Гарри сжал губы в ответ, отвернулся, и в этот же миг Джинни распахнула глаза.       Холодный пол Тайной комнаты навсегда отпечатался на ладонях фантомными ожогами, засевшая в миг помутнения боль в груди — неясная и живая — не давала двигаться. Он так и застыл, съёжившись и спрятавшись под маленькими ладонями на плечах.       Джинни шептала. Слова доходили долго, будто скакали по тоннелю заблудшим эхом:       — Это все дневник, да? Это он меня заставил, Гарри. Я не хотела, но он сказал, что хочет помочь.       Гарри стискивал мантию у горла до искр из глаз, дышал маленькими порциями, чтобы не выть. Чтобы загнать слезы бессилия и слабости внутрь.       — Он больше тебя не тронет. Он больше никого не тронет, все закончилось.

***

      — Поттер! Поттер, подъем!       Гарри нехотя открывает глаза. Потолок расплывается, растягивается прежде, чем приобретает четкость: тяжелая люстра с грубыми вензелями пялится сквозь падающие на цепочках черные камни. В стороны от нее расходится лепнина, формирует странные перекрученные узоры. Бутоны и круги. Гарри рассматривает завитки, кое-где потертые временем стебли, пока не осознает: видит без очков. Он трет глаза, промаргивается, давит до мельтешащих точек, чтобы вникнуть, — не причудилось.       Это не лес Дин.       Отблески камина скачут по стенам, в воздухе навязчиво пахнет хвоей — так же, как пахло, кажется, много лет назад в гостиной Гриффиндора.       Гермионы рядом нет. Гарри понимает это без фактов: просто знает. Он здесь — без нее — один.       Это не Выручай-комната, как бы не было похоже. Место — незнакомое и знакомое одновременно. Никак не может вспомнить, откуда его знает и видел ли где-то вживую.       Гарри не двигает телом, но двигает пальцами. Под ним ажурная подушка, плед, который сохранился, кажется, со времен Мерлина — настолько колючий и дубовый; диван с высокой кожаной спинкой. После глубокого выдоха чувствует: в комнате кто-то есть. Зуд, текущий от щек вниз по шее, — это ничто иное, как собственное желание исчезнуть. Опустить голову или спрятать лицо за воротом мантии. Знакомое чувство, привычное. Возвращающее в Хогвартс.       Потолок порастает трещинами, которые пропадают, стоит ему моргнуть. Люстра еле слышно скрипит, раскачиваясь, как от ветра, но ветра в комнате нет.       Гарри раньше не видел таких потолков — застывших и оформленных. Возможно, именно под таким его встретила чета Малфоев с Беллатрисой во главе. Возможно, в такой потолок смотрела Гермиона, когда терпела входящий в кожу заколдованный клинок. Вырисовывающий осязаемый шрам войны на предплечье: «Грязнокровка».       Гарри прикрывает глаза, трет лицо — когда-то мозолистые от работы и битв пальцы теперь на ощупь едва ли не приятнее лепестков магнолии. В голове плывет невесомое течение. Шелестит мыслями река, на поверхности которой плавно проступает туман. Все тело цепенеет, покрывается инеем при осознании — он должен быть мертв.       «Мальчик-который-выжил…»        «…пришел умереть».       Вкинутая палочка, два, будь они прокляты, слова. Зеленая вспышка, моментально вспоровшая грудь.       — Это начинает надоедать. Он долго будет приходить в себя?       — Не могу поверить, — на выдохе, — что мы были такими.       — Поттер! Поднимайся!       Гарри хочется верить, что он не знает тех, кто к нему обращается. Хочется верить, что не слышал эти голоса раньше, но все равно сглатывает узнавание, вставшее комом. Не поворачивается.       Если повернется, потолок подернется, расползется с громким лязгом и треском. Его убьет лепнина, а камни, свисающие с люстры, лягут вместо сиклей на глаза. Гарри дает себе передышку: избегать вечно не получится. Шорох одежд, скрип пола под тяжелыми шагами — рано или поздно наклонятся проверить, и у него не будет возможности отскочить или сбежать.       Воздух застревает в глотке, а грудь стискивает тлеющими жгутами. Он моргает, отворачивается и поворачивается снова. Так много нужно сказать, но сказать решительно нечего — точно не пяти Томам Риддлам, смотрящим на него в упор.       Смех булькает где-то внутри, вырывается снежной бурей — до слез, ожогов и спазмов. Хрипит:       — Ну, уж, блять, нет. Если быть в аду, то только не с вами.       — Я начинаю терять терпение, — рычит один из них.       — Ты понятия не имеешь, что такое «терпение». Для терпения необходимы…       — Да замолчите вы! Дайте ему прийти в себя.       Гарри падает с дивана на колени, вытирает сопливый нос. Дышит, как загнанная лошадь: ее все время били шпорами, подгоняли охотничьими псами. Вскакивает до рези в глазах, спотыкается, срывается, огибает диван — Риддлы не двигаются. Наблюдают, как притаившиеся в кошмаре тени. По-разному и одинаково.       — Где я? — Кричит Гарри. — И почему вы здесь? Вас здесь быть не должно!       Смешки натягивают нервы, отрезают слоями плоть.       — Думал, — говорит один из них, — он нас не узнает.       — Дневник постарался. И Дамблдор провел увлекательную экскурсию по нашему прошлому, — говорит другой. — Этот мальчик нас узнал бы, даже если бы ослеп.       — Возможно, — отвечает третий, — ему действительно стоило подпортить зрение. Обошлись бы без подростковых истерик.       Их смех всаживает раскаленные иглы под кожу. Гарри дышит, пытается дышать, как учила Гермиона: вдох через нос, выдох через рот. Он прикусывает ребро ладони, второй шарит по карманам. Палочки нигде нет.       — Даже не старайся, — смеется тот, что стоит у стены. — Палочки нет.       — Где она? — Рявкает Гарри.       — Разве твоя грязнокровка не сломала ее, когда вытащила вас из ловушки Волдеморта?       — Этого не может быть, — Гарри не отрывает от них взгляда. Бегает между каждым, чтобы вовремя засечь движение. Держится за голову, опускает руки и сжимает кулаки, готовый, в случае чего, драться на смерть.              Риддл, сидящий в кресле, спиной к камину, опирается щекой на ладонь. Холодно осматривает Гарри, переводит взгляд на остальных. Говорит:       — Говорят, если трогать то, что тебе не принадлежит, то могут быть последствия.       — Он о них не задумывается, — Риддл, опершийся на стену, складывает руки в замок, — если бы Гарри Поттер задумался о последствиях, то вселенная бы схлопнулась.       — Не драматизируйте, — Риддл со значком старосты на груди машет рукой. — Таким хилым стал… Сейчас в обморок упадет.       — Не падал ведь последнее время, — встревает Риддл с лестницы, — с чего бы сейчас?       Молчавший все время Риддл, сидящий на диване напротив, ведет подбородком и тихо проговаривает:       — Эмоциональные потрясения негативно влияют на юношеские умы. Поттер, — кивает, — сядь, чтобы мы смогли спокойно поговорить.       — Я умер, — взволнованно говорит Гарри. — Я… Я должен быть мертв.       Ногти царапают ладони, кажется, до борозд. Он не спит — боль отрезвляет на мгновение, приводит воспаленный ум к отдаленному пониманию: не мертв. Не получилось — в очередной гребаный раз. Гарри не сделал то, что должен был.       — Он меня убил, — сглатывает, сильнее сжимает кулаки. — Волдеморт.       Не сделал то, к чему так долго вели и готовили, чтобы закончить остальное, объединив усилия. Зря пошел на поляну к нему — Волдеморту нельзя доверить даже собственную смерть.       — Как будто ты сомневался, — говорит Риддл на лестнице, поправляя манжеты рубашки, — что мы это сделаем. Стоит тебя поздравить, — он выпрямляет спину, смотрит свысока: резко и нагло, кладет руки в карманы, — ты почти справился. Великий план великого Альбуса Дамблдора…       — Хватит! — Риддл у камина встает, едва заметно пошатываясь. Поворачивается к Гарри, протягивает руку. — Садись, Поттер, — говорит мягче. — Садись, мы слишком долго тебя ждали.

***

      В Больничном крыле его тщательно осмотрели: слезы феникса действительно лечат раны от клыков Василиска. Лечат порезы, ссадины и переломы лучше, чем зелья, но не помогают ни с воспоминаниями, ни с тянущей между ребер болью.       У мадам Помфри было такое взволнованное, паникующее лицо, что Гарри прикусил язык: сканирующее заклинание ничего не показало. Душу они не просматривают, хотя болела, по ощущениям, именно она. Будто ее резали тупыми ножницами, давили костяшками, грызли. Гарри стискивал грязную рубашку на груди, сглатывал, но на все вопросы лишь улыбался: «Со мной все в порядке».       — Это еще что! — Говорила мадам Помфри. — Мальчик, ты столько вытерпел и пережил. Настоящее чудо, что я могу с тобой разговаривать! Нет, вы только посмотрите на него. Удивительно, как ты вообще можешь сейчас…       Гарри закусил губу, пересчитал закрытые от посторонних глаз койки. Спросил:       — Гермиона?..       Мадам Помфри махнула рукой, влила в него зелье одно за другим — горькие и противные — взяла за плечо, шепнув:       — Лекарство почти готово. Профессор Дамблдор уверен, что оно им поможет. Я тоже уверена, остается только ждать.       Гарри кивнул, потер пальцами грудь, ушел от прямого взгляда. Забудется и пройдет, не страшно.       Джинни ждала его у выхода из Больничного крыла. Маленькая, бледная, но храбрая гриффиндорка в мантии с сияющим гербом — она пыталась улыбаться, пыталась не показывать страх, навсегда застрявший в мыслях, схватила Гарри за рукав. Опустила голову. Гарри молчал, когда ее ладонь отозвалась призрачным прикосновением, когда она, почти не заикавшись, из раза в раз повторяла:       — Все будет хорошо.       Еще и еще, убеждая обоих.       — Все будет хорошо. Все будет хорошо.       В кабинете директора было тепло, но Гарри все равно замерзал, прятал руки в карманы мантии. Слушал внимательно, когда профессор говорил об их связи с Томом Риддлом и о том, какое он, Гарри, имел значение.       — Он передал тебе кусочек своей силы, когда пришел в ту ночь.       Дамблдор избегал слов «Хэллоуин» и «чтобы убить твоих родителей».       То, что Риддл и есть Волдеморт, потрясло еще там — в Тайной комнате. Молодое воплощение жестокости и злости с перекошенным в ярости лицом кричало: «Я стану самым великим волшебником в мире!». Невольно вспоминались слова Оливандера: «Он творил ужасные дела, но великие».       Надо было, наверное, сказать тогда: «Ты им стал» или «Ты стал великим, Том, незачем убивать людей», или другую чушь, чтобы разойтись без бойни, но опасная, бурлящая злость позволила выкрикнуть лишь: «Альбус Дамблдор — самый великий волшебник в мире! И ты никогда не станешь таким, как он!».       Гарри кивал, сжимал кулаки: в груди жгло наплывами волн на берег, резало до ноющих десен. Легче от слов Дамблдора не становилось: связь, парселтанг, Волдеморт. Одно имя, испортившее жизнь. Превратившее его, тогда еще одиннадцатилетку, в убийцу.       — Гарри, — замолчал Дамблдор, — не хочешь ли ты что-нибудь рассказать мне?       Гарри улыбнулся, скрипнул зубами. Произнес без тени сомнения:       — Нет, — «нет», — профессор, — «профессор», — ничего, — «ничего».

***

      — Я должен быть мертв, — повторяет он в который раз.       Кожа дивана скрипит под влажными пальцами. Стойка — отчасти боевая — не меняется: шаг назад, отскочить к камину, чтобы взять кочергу. У выхода на подставках вазы — их можно кинуть в лица, чтобы выиграть время. Рвануть в сторону двери удобнее, если не утопать в подушках. Гарри не сел ни после просьб, ни после приказов.       Приходится держать лицо, следить за тем, насколько отражается желание выблевать содержимое желудка. Его почти сгибает пополам от мыслей, от понимания того, что все пошло не по плану. Хочется бежать на улицу, бежать до тех пор, пока не откажут легкие, чтобы найти. Рона, Гермиону, тех, кого оставил умирать.       — От того, что ты будешь повторять это постоянно, ничего не изменится, — говорит Риддл, сидящий на диване. — Будет лучше, если ты перестанешь вести себя, как дикий оборванец, чтобы мы смогли построить хорошую стратегию существования.       Клокот рвет горло, и до скрежета затекших кистей хочется наброситься и вцепиться зубами в каждого. Гарри даже моргает нездорово: упускать их из виду не имеет никакого права. Он лишь шепчет, конечно, больше себе, чем им. Слушать их — сплошная головная боль.       — Мы вас уничтожили. Вы не можете существовать.       Одинокий стон перебивается насмешливым голосом Риддла со значком старосты:       — У Поттера не все в порядке с мозгами, — поворачивает голову, — ему действительно нужно больше времени на принятие, чем вы думали.       — У Поттера никогда не было с ними в порядке. Мы, — тот, который стоял у стены, делает шаг, останавливается за плечом, — дольше всех ждали встречи с ним. Разве мы не можем еще подождать?       — Я чувствую, — слышится с лестницы, — как лопается ваше терпение. Будьте реалистами, джентльмены, вы будили его не для того, чтобы дать время на привыкание.       Гарри сжимает кулаки, делает шаг назад. По венам течет лава. Обжигающая, вязкая субстанция, которая вызывает фантомные волдыри. Он не должен быть здесь — он должен быть не здесь.        — Разумеется, нет. Правда, мы знали, сколько времени ему потребуется.       Гарри бездумно проговаривает.       — Крестражи. Крест. Ражи.       Все, как один, фокусируются на нем — смотрят так, что хочется выпрыгнуть из кожи. Расплавиться, застрять в узких дырах между половыми досками. Наступает тишина — кусачая и больная — ужас медленно, с грацией зверя подкрадывается за спиной: Гарри чувствует его отвратительное, гнилое дыхание.       — Браво, — шепчет Риддл у камина, — мозги, может, и не в порядке, но соображает быстрее, чем я ожидал.       — Мальчик умеет выкручиваться. На Слизерине, — улыбается тот, который стоит за плечом Риддла-дневника, — ему бы самое место.       — И вы все знаете, почему, — говорит Риддл, сидящий на диване.       Гарри не реагирует. Кажется, он на грани. Инстинкты кричат: бей или беги. Голова кружится, отсвет камина мелькает рождественскими гирляндами, раскрученной детской каруселью.       — Оставим его.       — Забьется в угол и не вылезет. Мы можем решить все сейчас.       — И что? — Гарри облизывает сухие губы. — …вы должны решить? Каким способом попытаетесь меня убить в этот раз?       Он не хочет смеяться — ситуация прескверная — но смех все равно катится по полу стальными шариками. Врезается в горло натертой мылом веревкой.       — Блять, — Гарри тянет волосы, сглатывает разъедающую слизь. — Вы все — кусочки его души.       — Части, — звучит в унисон.       — Уничтоженные крестражи, — продолжает Гарри, вытаскивая руку из волос. — Столько сил, столько времени было потрачено зря, чтобы… — Выдыхает, и, кажется, впервые за все время с пробуждения, отворачивается.       Добби, Крюкохват — погибли. Оливандер никогда не оправится от ущерба и травм, у Луны на лице — непроходящий шрам. Гермиону пытала Беллатриса. Они несколько раз были на грани смерти, на той грани, после которой руки больше не поднимаются.       — Каждый шаг, — шепчет Гарри, — каждый ебаный…       — Пусть прогуляется, придет в себя.       — Мы ограбили Грингготс, — он закрывает руками лицо, задушено смеется.       — Чтобы достать меня, — говорит Риддл-чаша с дивана. — Я не удовлетворен тем, что мой сосуд был разбит не тобой, однако…       Гарри пропускает мимо ушей. Думает: «Начнут мешать, буду отлавливать по одиночке». Он без мантии и без палочки, но ради Рона и Гермионы задушить нелюбовь к насилию — самая малая из жертв.       — Нет нужды, — говорит Риддл в кресле.       Гарри огрызается:       — Хватит лезть ко мне в голову.       Риддл-дневник смеется, сверкает глазами цвета тающих айсбергов.       — Боюсь, это невозможно.       — Это еще почему? — Гарри напрягается всем телом.       — Гарри, — звучит голос с лестницы. — Мы ведь буквально в твоей голове.