Don't let my ignorance prevail

      Когда я начинаю думать о том, кто я, кем я был и кем я стал сейчас, мне кажется, что у меня никогда не было выбора. Никогда не стояло вопроса «быть или не быть» – я всегда выбирал «быть», рвался вперед и затыкал себе уши, чтобы не слышать пленительного зова, который испускало небытие. Да, для меня этот извечный вопрос звучал немного иначе. Без контекста он может быть каким угодно, верно?       Никогда не было выбора. Мне всегда казалось, что выбор я могу предложить себе сам.       В самое мрачное время, в самых гнилых и безвыходных обстоятельствах, я считал, что я достаточно силен, чтобы этот выбор себе обеспечить.       Возможно, я ошибался. Часто так случается – ты говоришь, что ты силен, даже не понимая, что подразумеваешь под этим «всесилен». И как только жизнь сворачивается в клубок, предлагая тебе сесть голым задом на дикобразовые колючки, тут ты сразу понимаешь, что в логической цепочке, которую ты для себя выстроил, нашлась пара расхождений в терминах. Твоя сила остается только в том, чтобы не признавать слабости. Последний твой шанс сохранить достоинство. Какой конфликт, а? Ожидание против реальности!       В общем-то, сейчас моя жизнь так или иначе приходит в норму. Да, там есть всякие неурядицы вроде нелюбимой работы, это выматывает, но это настолько незначительно в глобальном смысле, что можно и потерпеть чуть-чуть. Выживать мне не приходится, моя группа медленно становится на ноги – по крайней мере, у нас есть полный состав, в нем мы себя чувствуем вполне уверенно. Через пару месяцев мы все сыграемся, я знаю это.       Год назад все было по-другому. Тогда я сбежал из дома.              У меня прекрасные отношения с родителями, не волнуйтесь. Конечно, у нас всякое было: я рос слишком непоседливым и хулиганистым ребенком, из-за чего парочку раз огребал по заслугам, но никаких обид на родителей у меня тогда уже не оставалось. По-настоящему меня не били никогда. Они адекватные и добрые люди. Хотя пару раз выпороли, да так, что было очень обидно. Больно, но больнее от того, что обидно. Но я могу их понять. С такими типами, как я, по-другому нельзя. Мой отец вечно это твердил: сперва я мог учудить какое-нибудь безобразие, сам не понимал, что творил, но творил не сомневаясь, а он закономерно подвергал меня приличной такой трепке. А потом садился со мной и говорил: «ну, как же так, ты же понимаешь, что нельзя, а я никак тебе по-другому объяснить не могу, ты же не слушаешь». И после этого я уже не мог обижаться. Он сам казался мне таким же виноватым и расстроенным, каким чувствовал себя я. Каждый раз я прощал его – всегда. Бывало, что я долго обижался. Но я все прекрасно понимаю – будь я на его месте, наверное, у меня бы руки у самого опускались. Я был тот еще засранец порой. Да и воспитательные методы времени соответствовали. Это может звучать жестоко, но он правда меня любил, и любит до сих пор. Я не хочу создать неправильное впечатление о них. Я свое дерьмо заслуживал. К тому же, мама и папа всегда были на моей стороне. А если бы мне вовремя не стучали по голове за мои дела, я мог бы вырасти совсем отбитым тупицей.       Мы с родителями добрые друзья, я всегда мог говорить с ними весьма открыто. Но все равно сбежал. Они никаким образом не были виноваты, я вот к чему. Это было мое решение, о котором они знали. Ни для кого неожиданностью это не стало. Не могу сказать, что решение было взвешенным, а главное, принятым на трезвую голову, но, из-за небольшой истории, которая со мной происходила тогда, я считал, что оставаться дома не могу. Не просто на досуге это выдумал, будто мне заняться нечем – у меня буквально выбора не оставалось.       Итак, я сбежал.       Родители уговорили меня поехать к Анне. Я им сразу заявил, что сниму квартиру, но в тот момент просто не успел – обстоятельства так накалились, что мне нужно было срочно драпать. Вообще-то, мне не сильно хотелось, чтобы родители знали об этой истории, потому как я был убежден, что могу справиться своими силами, но что есть, то есть. Они узнали. Некоторые вещи сложно не замечать. Мама и папа всучили мне в руку несколько сотен марок, чтобы я прожил какое-то время. Мне очень не хотелось брать деньги, я говорил, что сразу найду работу, что у меня есть кое-какие накопления, но они меня не послушали и отпустили только с тем условием, что я эти деньги возьму. А еще взяли с меня обещание, что я буду жить именно с сестрой, что не буду заниматься фигней и таскаться по большому городу, снимая непонятные жилища с непонятными соседями. Я согласился только для того, чтобы успокоить их, хотя заранее понимал, что напрягать Анну – это последнее, что я хочу делать. Ситуация была таковой, что оставаться дома я не мог, но несмотря на то, что и я, и родители видели в этом только временную меру, я чувствовал, что больше не вернусь сюда в том смысле, с которым я это место покидал. Дал себе обещание, что не вернусь в «прежнюю жизнь». Не надо понимать это буквально: я бывал дома с тех пор, регулярно созванивался и с матерью, и с отцом, но я действительно больше не хотел возвращаться к жизни «ребенка». Я уезжал в том числе и для того, чтобы быть другим человеком.       Это всегда сложно. Понимать, что что-нибудь заканчивается. Когда я уезжал, со всем своим мысленным багажом в голове, я в первую очередь столкнулся с осознанием, что теперь уже навсегда расстаюсь с детством. Какой бы я ни был самостоятельный, живя с родителями я всегда чувствовал себя слишком удобно – как будто совсем и не вырос. Теперь, значит, удобства мои кончились, и чувства на этот счет у меня были крайне сбитые, смешанные в одну кучу, от предвкушения и эйфории до глубокой скорби по ушедшим дням. Уже сидя на скамейке на железнодорожном вокзале, меня чуть было не пробило на слезы, хотя объективного повода для них не было. И детство, и остающееся дома вместе с ним счастье, так же, как и та дрянь, которая преследовала меня последние несколько месяцев – почти полгода? – все уже позади. Я постарался взять себя в руки, ведь действительно, я не был оставлен один на один со своими проблемами. Родители готовы были мне помогать, сестра прямо сейчас ждала меня в своей квартире в Хельсинки, у меня были друзья, на совсем крайний случай. То есть, объективно, конца света не случилось. Просто никто не знал полной картины, и ни перед кем мне этот занавес приоткрывать не хотелось.       Потому что сбегают только слабаки и трусы. Ни тем, ни другим я себя не считал, хотя, признаться честно, чувствовал. Увы, причины на то были. Но я окончательно потерял контроль над обстоятельствами. В этом побеге заключался здравый смысл. А если обозвать «побег» банальным «переездом», тогда и драматизм спадет, и слезы быстренько всосутся обратно, и уже не так грустно и пересолено все это будет звучать. Тем не менее, именно в тот раз у меня не особенно получилось вернуть себя на землю.       В этом есть что-то такое... истинно притягательное, во всей этой чернухе. Сидишь на вокзале с рюкзаком и гитарой и чувствуешь себя самой последней, никому не нужной шавкой. Хотя это было совершенно точно не так. Мне стоило напоминать себе об этом, потому что соблазн забыть о людях вокруг меня был слишком велик. Уже достаточно хреново, а тут ко мне еще какой-то мужик прицепился, такого правильного вида, сказал, что в этом месте нельзя курить, указав пальцем на запрещающий знак. «Они гонят меня даже с этого чертового вокзала», — очень хотелось подумать мне, но я быстро наступил на горло этой мысли, потому что нет, никто меня ниоткуда не гнал. Я сделал выбор сам... По большей части.       Оказавшись в Хельсинки, я попал под снег с дождем. Дикий погодный микс начала апреля. Мне пришлось изловчиться, чтобы укутать рюкзак в куртку, там была, помимо шмоток, пара килограммов гитарной электроники: я за каким-то чертом тащил с собой педали и провода – умнее было бы оставить их в репетиционной, как я это сделал со своим пятидесятиваттным «Маршаллом», но что-то мне подсказывало, что спереть педали намного легче, чем тяжеленный комбо-усилитель. Пришлось как-то из ситуации с дождем выворачиваться, у меня не было денег на новые примочки. Молил богов, чтобы моя скромная аппаратура не взорвалась в следующий раз, когда я воткну ее в сеть. За гитару я волновался чуть меньше: насчет нее я позаботился, не пожалев денег на жесткий и плотный кофр. Хотя, лишняя влажность и для нее была губительна... Я попытался отбросить переживания по этому поводу. И я просто жутко замерз тогда, пока бегал за транспортом без куртки со всем своим барахлом. Анна встретила на своем пороге промокшее и продрогшее до мозга костей существо, с этими обсосанными волосами, с концов которых капала вода, низ джинс и все кроссовки были заляпаны какой-то дорожной грязью, а под глазами были черные пятна размазавшейся подводки. Я был умен не по годам – в дорогу накрасился, да. На вокзале хотел выпендриться, типа, понимаете? Удивительно, что она вообще узнала в этом обрыгане своего брата. Первым делом она запихнула меня под горячий душ, пока сама готовила непонятный травяной чай. Анна немного с приветом – она пьет чай, а не кофе. Не пойму, что с ней не так. Может, это из-за того, что она еще подростком по Индии тащилась. Да ладно. На самом деле, она очень крутая.       После душа она усадила меня за стол и заставила пить свой странноватый чай. Типа, чтобы я не простыл. Я никак не мог понять, что у него был за вкус, однозначно травянистый, но что именно – одной Анне известно. Пока я пил, она ушла в коридор, а затем вернулась и положила на стол передо мной собранный черный зонт.       — Пользуйся, — сказала она. Зонты я не слишком жаловал, но шутку оценил.       Вечером она вынудила меня рассказать ей в красках все подробности произошедшего. И когда я, опущенный ниже плинтуса и пристыженный почти до состояния полного психоза, стал ей вываливать свою историю, она просто покачала головой и выдала очень короткую, но леденящую фразу: «я же тебе говорила». Тяжело передать словами, насколько мне было больно от нее слышать эти слова. А особенно потому, что она была права. И все же, это жестоко было с ее стороны, говорить так. Анна могла иногда перебарщивать не хуже моего.       Это мрачная история, если вкратце. Несправедливая, как я считаю, глупая, болезненная, но, может, и из нее я мог бы вынести какую-то мораль. И, я клянусь, я урок усвоил. Хорошо его запомнил. Лучше, пожалуй, чем следовало бы.       Краска стыда и вины у меня весь последующий день с лица не сходила. Я не знал, куда себя спрятать от Анны, но потом она снова усадила меня за кухонный стол, вместе с чашкой этого не-вполне-мерзкого-но-близко-к-тому чая, и мы поговорили еще раз. Она сказала мне, что я неописуемых масштабов дурак, но, конечно, она меня поддержала. Успокоила меня и сказала, чтобы я не думал даже больше о той ситуации и уж точно не чувствовал себя виноватым. Что готова давать мне жилье столько, сколько потребуется. Я сразу предупредил, что надолго не задержусь, но родителям попросил об этом не говорить. Через какое-то время она с моим решением согласилась. Конечно, неуравновешенный подросток в доме ей был не особенно нужен.       Несколько дней мы жили с ней вдвоем, и я, честно, даже проникся этой атмосферой. Мне правда нравилось. Анна всегда была своим в доску парнем, и даже тяжелый переходный возраст обоих не испортил эти добрые отношения, хотя цапались мы тогда будь здоров. Из-за разной брехни, как обычно это и бывает. Я был невыносим. Да и она, впрочем, любила иногда под кожу лезть. И любовь эту ни разу не растеряла – то, как беспощадно она вытягивала из меня исповедь, было тому подтверждением. Но такая уж мы семейка. Когда мы оба стали старше, мы начали наконец-то уживаться без великих войн, и начали общаться снова, хотя, когда она переехала, не созванивались мы действительно долго. Мы тогда страшно друг друга достали, на дух друг друга не переносили. После ее отъезда я даже на время забыл, что сестра у меня есть и была когда-либо, и только некоторые вещи, оставленные ею дома, напоминали о том, что это не так. Сплотила нас вновь моя проблемка – то есть, по крайней мере что-то положительное. Это обстоятельство вынудило нас общаться снова, потому что Анна была единственным человеком, с которым я мог обсудить все, и который реально понимал, с чем именно я столкнулся. Вообще, Анна понимающая девчонка. С ней не так уж и трудно быть. К тому же, она была удивительно гостеприимна. Я не ожидал, что она так тепло примет меня, и что она даже не намекнет ни разу, что я как-то ей мешаю в ее быту. Все разногласия остались в прошлом. Было забыто врожденное оголтелое упрямство обеих сторон, были забыты детские обиды друг на друга, и мы просто жили, переругиваясь скорее по привычке и в шутку, потому что мы всегда общались именно так. Теперь я даже начинал любить ее чай. Во всяком случае, начинал с ним мириться. Вся ее квартира была пропитана ею: от благовоний до маленьких каменных и деревянных индийских слоников, расставленных по углам, от красивых бус, развешенных по стенам до разнообразных пахучих баночек и тюбиков с косметикой и средствами ухода в ванной – я так по ней скучал. Сам не понимал, насколько! Она съехала от нас года два назад. У нее была более романтическая история, чем у меня – Анна просто приняла решение жить вместе со своим на тот момент молодым человеком. Я тогда ей страшно завидовал. Тоже хотелось найти девушку, с которой можно было бы начинать самостоятельную жизнь, но, знаете ли, в том возрасте данный сценарий для меня был маловероятен. А то и вовсе неправдоподобен.       Во всей этой специфической буддистской красоте было удивительно много скрытой силы. Дом родителей таким никогда не был – это увлечение Анны, и даже в своей комнате она не могла себе позволить иметь столько красивого барахла. Здесь же, понятное дело, она обустраивала все, как хотела. Мне все это не было близко, но я не мог не отметить для себя, что ее жилище действительно обладало какой-то мощной энергетикой, в которой находиться было очень приятно и это даже исцеляло, в каком-то роде. Не секрет, что у меня хреновое состояние было из-за всех моих заморочек, а переезды, они, как-никак, обладают могуществом вправлять тебе мозги, особенно, если ты оказываешься не один.       Вот еще интересный момент: живя с ней, я почувствовал, что это такое, жить с женщиной. Это не совсем то же самое, что жить с матерью, если вы понимаете, о чем я. И да, конечно, я помнил, каково это было, делить жилплощадь с ней, когда она сама была подростком, но все равно это не то. Тут ощущение какое-то другое. Сестра, она же совсем другой, непонятный человек. Почти настоящая женщина, короче, понимаете? И тебя это немного, ну, не стесняет, но что-то в этом есть новое, особенно, когда вы давно не видели друг друга в повседневной жизни. Надо за собой следить лучше, все дела. Выкидывать мусор чаще, проветривать, потому что, видите ли, у них нос чувствительный и все эти прекрасные мальчишеские запахи их напрягают. Я вот в душе не чаял, что я как-то пахну. Она мне на это намекнула. Было неловко.       Мы много говорили в те дни. Меня это искренне удивляло и радовало, очень сильно, то, что она сохранила ко мне какой-то интерес. Я даже подумал о том, что мы сблизились с ней сильнее, чем когда-либо раньше. Особым теплом в моей памяти все еще отзывались те дни, когда она впервые меня познакомила с глэм-роком и сколько кассет она мне одалживала, и с каким восторгом я с ними таскался по всему дому. Наше сближение было обусловлено еще и тем, что она детально понимала ту проблемку, из-за которой я уехал, поскольку косвенно была с ней связана. Через несколько рукопожатий, так скажем. Люди, с которыми я в ту историю попал, были знакомы и ей. Но, хоть она и выдавила из меня чистосердечное признание во грехах, содеянных или нет, все равно кое о чем я рассказать ей не мог. Тем не менее, сестра знала правду, пусть она и была преподнесена ей без пары предпосылок.       После моего приезда у нее было много свободного времени, и мы проводили его вместе. Она даже принудила меня помедитировать с ней пару раз. Это для меня немного слишком, потому что... ну, ты просто сидишь и дышишь. В моем случае игра на гитаре как-то полезнее будет, во всех смыслах. Позаниматься часик с гитарой, это все равно, что в зал сходить, уж поверьте, когда разучиваешь что-то новенькое и мудреное – семь потов сойдет. А тут – просто сидишь пять минут наедине с собой. Ты, типа, должен познавать себя, свое тело и разум, вынуждая их объединиться хоть раз, и как бы, ты приходишь к определенному умиротворению. На меня все эти схемы влияли каким-то извращенным образом: я сходил с ума в таком единении с собой. Я этого придурка не переваривал, и вообще не хотел ничего нового и интригующего о нем узнавать, а вот так оставаться с ним раз на раз – извините меня. Лучше застрелиться. Не хотел смиряться с ним. Не хотел его убаюкивать или давать ему голос, чтобы он там выплеснул всю свою дрянную сущность наружу и очистился. Жуть, одним словом. Хрен разберет, что все эти дыхательные практики должны были менять в моем состоянии, но с Анной было здорово делать даже это.       В первый раз сестричка почти насильно меня заставила этим заниматься. Закрой глаза, говорит. Не могу я просто закрыть глаза, я слишком нервный для такого. Я их закрыл на секунду, и тут же стал ожидать какой-то подлянки от нее. Что она ткнет меня, или выдумает еще какую-нибудь херню. Открыл их сразу же, только чтобы наткнуться на ее взгляд и следующее за ним напутствие, что нужно просто расслабиться. Да не получается у меня расслабиться, черт возьми. Она сказала – заткнись и расслабься. В общем, мне пришлось попытаться.       После первого раза я был в замешательстве, но потом даже проникся. Анна каким-то чудесным образом на меня влияла, спорить с этим трудно.       — Заботиться о себе – это не все равно, что «не позволять своему телу умереть», — как-то раз сказала она мне после того, как мы закончили с медитацией. Она так внезапно заговорила об этом, что полностью сбила меня с толку. Я не мог даже понять, в честь чего она завела этот разговор. — Заботиться надо и о теле, и о душе. О последнем ты забываешь все время.       — У меня души нет, — хохотнул я. Она задумчиво причмокнула губами и обернулась на меня – перед этим она разбирала содержимое книжной полки в большой комнате, и, пользуясь случаем, решила мне добрые какие-то мысли втолкнуть, видимо. И вот, она обернулась, и прямо в глаза мне посмотрела. Конечно, я не выдержал этот взгляд, и десять раз пожалел, что пошутил так.       — Аллу, — она смотрела на меня почти что с жалостью. Как на пропащего человека. А я ведь правда всего-навсего пошутил. — Ты знаешь, что это не так.       — Знаю, конечно, — тут же открестился я, стараясь поскорее выйти из этого разговора. — Это шутки у меня такие. Ха-ха.       Вообще, Анна не ханжа. Она любила чернуху всем своим сердцем, так же, как и я, но не понравилось ей видимо то, что я захотел свернуть с темы.       — Я не собираюсь тебе мозги пудрить никакими мировоззренческими разговорами, — успокоила Анна. — Ты большой мальчик, правда? Разберешься сам. Я просто хочу, чтобы ты четко для себя понимал: надо налаживать контакт с душой. И мне по боку, как ты сочтешь нужным это делать. Верь или не верь, читай или не читай, мне правда это фиолетово. Просто дай мне обещание, что ты найдешь способ заботиться о себе так, чтобы это тебя не разрушало.       Ответ на ум не приходил. Действительно, сложно было что-то на такой запрос придумать. Оставалось только промолчать с торжественно-заговорщическим видом, будто я внял ее просьбе и никаких дополнительных слов уже не требовалось.       — Я сказала, пообещай.       — Обещаю, ладно, — вот умеет же она надавить, когда ей приспичит. Сестра посмотрела на меня, ковыряющего в пальцах какого-то очередного слоника, и я не был уверен в том, что мой ответ ее удовлетворил, но додавливать она меня не стала.       Не могу сказать, было ли это обещание пустым. Скажу просто, что силы оно для меня на тот момент никакой не имело. Может быть потом, в будущем. Ну не вязались у меня вместе такие вещи, как поддержание собственной целостности и здоровья и, например, курение. А курить хотелось страшно, и почти всегда. Больше даже, чем быть в мире с собой. Иногда мне страшные вещи в голову приходили – что я мог бы продать душу за одну сигарету. Это на случай, если у вас остались еще какие-то сомнения насчет моих ценностей. Ладно, я утрирую.       Анна говорила не об этом, и я услышал ее. Просто поделать ничего с собой не мог. Может, сперва нужно себя разрушить, чтобы воскреснуть потом, понимаете? Ты проходишь через разные круги этой спирали, пока пытаешься стать человеком, и саморазрушение – это огромная веха. Дело не в курении и прочих дурных привычках. Дело в голове, в душе, если хотите. Я понимал. Остановиться не мог, только и всего. Что-то нашептывало мне, что спираль была нисходящей.       Дело в решениях, которые ты принимаешь. В мыслях, которые наполняют тебя и наделяют твое «я» отличительным оттенком. А мысли в этой голове были... в целом, они с осоловелыми мордами галопом покидали тонущее судно. Ну, а я, как порядочный капитан, тонул вместе со своим прохудившимся трехпалубником, делая вид, что все нормально. Я бы не посмел жаловаться, тем более теперь, будучи у Анны на иждивении, я чувствовал себя не достойным никакого уважения и уж тем более жалости.       Мне казалось, я не заслуживаю того, чтобы ко мне так относились. Так, как Анна делала, так, как Яска меня вытягивал иногда, когда я по шею проваливался в навозную яму. Может, это проблемы воспитания, но нас с Анной воспитывали одинаково. Строго, но любовью. А самое главное – самостоятельными. Вот у сестры получилось внять уроку добросовестно, не исковеркав смысла, а на мне сансара треснула, блять. Пополам. Я вообще какой-то хреновый был, как я видел.       Проблемы с помощью. С принятием оной. Нуждаться в помощи эквивалентно слабости. А я не слабак. Даже если мне самому иногда хочется так думать. Я не слабак.       Анна тогда была в отпуске, по-моему, поэтому нам удавалось много общаться. Еще одним нашим развлечением стали прогулки. Мы исходили пешком весь Каллио со всех сторон, я его уже знал чуть ли не лучше, чем форму и твердость мозолей на своих пальцах, и только лишь на этом районе не останавливались, зато избегали, по негласной договоренности, любых туристических крючков. Классическим нашим маршрутом стали походы в ботанический сад, расположенный в соседнем квартале: квартира ее располагалась на Хямеентие, оттуда мы топали до круглой площади с еще более непередаваемым названием, затем сворачивали на Силтасааренкату и просто шли вперед, никуда уже не отклоняясь от курса. Этот путь занимал у нас около сорока минут, может, чуть больше, но мы исправно проделывали его каждый раз, не уставая трепаться о разном: она рассказывала мне всякие интересности, делилась новыми музыкальными открытиями, и в эти моменты я еще не раз подумал о том, насколько у меня была крутая сестра.       — Анкка, — обратился я к ней в один из таких дней, когда мы, по пути в сад, встали на середине моста, любуясь на спокойную воду залива. А, совсем забыл – это было восьмое апреля. Мой семнадцатый день рождения. Если первым был нулевой. Это бы, правда, считалось скорее не днем рождения, а днем моего несуществования, если бы, когда я появился на свет, можно было эту дату пометить нулем. Но раз уж я вылупился, значит, это все-таки единица? Черт бы побрал эти счетоводческие заморочки. Короче, мне исполнилось полных семнадцать. В подростковом возрасте я всю радость от этой даты растерял, и Анна знала, что я ершился, когда меня пытались поздравлять люди кроме родителей, но, конечно, она про эту дату помнила.       Может, поэтому она и решила в тот день выгулять меня в саду. А еще сказала, что вечером в церкви в Каллио будет орган. Предложила сходить туда. Я любил орган. Это настоящий метал. Ничего более ужасающего, чем этот инструмент, я еще не слышал. И все же, сперва мы шли в сад. Погодка выдалась получше, чем в тот день, когда я приехал, хотя ветер все еще был ледяной: он дул откуда-то сбоку, с востока, и все равно вынуждал стучать зубами. По дороге мы завернули взять кофе и корн-догов, чтобы не было так грустно идти, и я даже прожевать свой кусок не потрудился, прежде чем заговорить с ней.       — Анкка.       То, как она скривила нос после этого слова, встряхнуло во мне давно забытый, но восхитительно приятный трепет торжества. В детстве у меня были простые радости: заставлять ее зеленеть от злости каждый день, называя Анккой, то есть, уткой, хотя ничего «утиного» в ее внешности не было. Просто вот такой фонетический подъеб – от всего моего огроменного, любящего братского сердца. За мной никаких специфических прозвищ почему-то не закрепилось, кроме маминого «Аллу», хотя сестра фантазировала как могла, а поскольку с животными я не срастался, она регулярно проезжалась именно по уменьшенному варианту моего имени гусеницами говномешательного экскаватора. Это была для нее хоть какая-то отдушина, потому что ни на что другое, кроме иронично произнесенного «Аллу», я не велся. В какое-то время я был и щенком, и акулой – в честь на тот момент недавно сменившихся коренными резцов, которые торчали слишком неестественно на фоне других молочных, и с которыми остальные зубы сравнялись только уже к тринадцати; я успел побывать чуть ли не каждым отдельным зверем из зоологического музея, но почему-то ни одна из тех кличек не ассоциировалась со мной так же неразрывно, как «утка» – с Анной. Обычно, я вспоминал про птичку только тогда, когда мне хотелось немного подействовать сестре на нервы, поелозить по ним смычком от моей доброй, но давно уже канувшей в лету скрипки, нажимая посильнее, однако в последние дни этого желания со мной просто не случалось. Ей, похоже, до сих пор это было неприятно, но теперь я вытащил «Анкку» только из-за того, что это прозвище было огромной частью нашего общего детства, о котором я нынче много думал. Уж очень резко мне пришлось с ним расстаться.       — У тебя есть друзья, которые делают пирсинг? Анна задумалась на несколько секунд.       — Язык бы я тебе сама проколола. Только попроси.       — Нет, спасибо. Я хочу уши пробить.       — Это можно устроить, — согласилась она. — Нужно найти тебе серьги.       — Могу стырить у тебя? Она грозно уставилась на мой недоеденный корн-дог, а потом перевела взгляд на мое лицо. Мне стало слегка не по себе: она умела так работать мимикой, что первой моей реакцией даже на такую ее неестественную эмоцию была безукоризненная вера. Уже мгновением позже до меня дошло, что она прикалывается, но я успел на это купиться.       — Ты все хочешь у меня забрать? Мою мать, мой музыкальный вкус, теперь мой дом, да еще и серьги впридачу? У тебя ни капли совести нет.       — Я просто очень люблю свою сестру, — чтобы скрыть ехидную ухмылку, я запихнул остатки корн-дога себе в рот, и она прыснула со смеху от того, как расширилась моя физиономия.       — Нефиг ко мне подлизываться, — она щелкнула меня пальцем по щеке, за которую я упихал свою еду, и я чуть было не выплюнул все это на асфальт. — На обратном пути в магазин заскочим.       Мы отправились дальше по мосту, пока я, поскрипывая челюстями, силился прожевать все, что сумел в себя затолкать.       В саду мы пробыли недолго, торопясь в магазин бижутерии, правда ничего дельного для меня там не нашлось. Анна в шутку мне подпихивала розовые гвоздики с мультяшными кошачьими мордами и с цветочками, и в итоге даже купила мне такие, сказала, что это будет мне подарок на день рождения. Предложение, от которого невозможно отказаться. При всем этом – тут я правда не в силах объяснить, как ей это удалось и когда именно она успела это сделать – она все-таки вызвонила свою подругу, которая училась на фельдшера, или на врача, или на медсестру, да черт там разберет, чем она занималась, но подрабатывала она в сфере косметологии. По итогу в тот же день мы оказались в совсем крошечной парикмахерской, с косметическим кабинетом, где делались всякие страшные женские процедуры, достойные упоминания в действительно хорошем хорроре, и названия которых мне было боязно даже помыслить. Мы вместе с Анной ожидали приема всего пару минут, очень все быстро там делалось. В самой же парикмахерской была только одна посетительница, над ней кружила коренастая и очень полная стилистка, среднего возраста и с жуткой икебаной выбеленных волос на голове, которая одной рукой орудовала феном, в другой держала расческу, круглую такую, ну или цилиндрическую. А в зубах парикмахерша зажимала толстенную сигарету, и лицо ее было суровым, несколько одутловатым и совершенно непроницаемым. Прокуренным голосом она басила что-то своей клиентке, та отвечала ей, они говорили на другом языке, со звучанием которого я не был знаком. Парикмахерша на миг отвлеклась от своего дела, чтобы стряхнуть сигарету, и мельком посмотрела на меня, и я почувствовал, как все внутри меня сжалось.       — Ты тоже на стрижка? — обратилась она ко мне, выговаривая слова с грубейшим акцентом и явно намекая на мои отросшие уже сильно ниже плеч волосы, а я на всякий случай начал про себя вспоминать «Отче Наш». Хрен ей, до меня она не доберется.       — Нет, — быстро ответила за меня Анна, ловко прочитав ужас на моем лице, и я порадовался, что мне не потребовалось в разговор вступать. Эта свирепая женщина щелкнула ножницами и отвернулась обратно к клиентке.       Подруга Анны приняла меня примерно в половину седьмого вечера – у нас оставалось всего полчаса до начала органного концерта, и я, сидя на табурете под твердой рукой этой девушки, вертелся, нервничая, что мы опоздаем. Я хотел послушать орган. И серьги хотел. Мне надо было все единовременно. Круто, если бы она мне прямо в церкви всадила иглу в ухо. Анна шикала на меня, чтобы я прекратил крутиться, а девушка, наоборот, цацкалась со мной, и честно, не будь тут Анны, я бы много чего милого мог ей наплести. Правда милого.       — Вы можете подуть, если будет больно? — вылетело у меня изо рта что-то совершенно непостижимое, Анна скривила лицо так, что я сразу представил, какой воспитательной каре она подвергнет меня, когда мы выйдем, а ее подруга только усмехнулась и взяла в руку пистолет, предварительно мазнув каждую мочку тонким маркером.       — Уверены, что кошечек не хотите вставить? Такие хорошенькие, — Анна заранее показала ей те серьги, что купила для меня.       — М-м. Нет. Просто гвоздики. Я буду счастлив.       — Глазки закрываем, — проворковала она надо мной, убирая мои мешающиеся волосы с обзора и направляя дуло под ухо. Звучит... достаточно неоднозначно, и ощущалось так же. Я сжал кулаки, чувствуя, как холодный металлический крючок прижался к мочке правого уха с внутренней стороны, мысленно готовясь вести себя очень мужественно, и однозначно не визжать, даже под страхом правда быть проткнутым иглой во что-нибудь жизненно важное. Послышался глухой щелчок, я трижды моргнул, ухо налилось свинцом, но ничего упорно не чувствовало. В следующую секунду я уже увидел перед собой мою улыбающуюся медсестричку. Обычная сестра закатила глаза.       — Ну вот, милый, вот и все. А мы так боялись, — она обошла меня, теперь проделывая то же самое с волосами на другой стороне, и я не смог не вздрогнуть от этого ощущения. Я слегка растер руку, внутренне радуясь, что длинные рукава скрывали незамедлительно покрывшуюся мелкими мурашками кожу, а заодно и вставшие дыбом волоски на предплечьях. — Еще разок. Не боитесь теперь?       — Нет. Вообще. У вас рука легкая.       — Мы опаздываем. Ты хотел на концерт, — процедила Анна. Я состроил ей рожу, снова слыша, как звенит смех медсестры, теперь слева от меня.       «Господи, пожалуйста,» — неслышно прошептал я. Пульс отбивал чечетку, когда она касалась моих волос. Опять тот же щелчок, и теперь я был свободен.       — Красота, — отрапортовала медсестра, протягивая мне зеркало. Я посмотрел на свои припухшие и красные ушные мочки, в которых торчали серебристые шарообразные головки медицинских гвоздиков, а вместе с ними заметил румянец у себя на щеках. У нас уже оставалось минут пятнадцать, но я решил все же понаглеть.       — А давайте третью. Мне очень понравилось. Я широко улыбнулся, видя, что Анна готова была меня с землей сравнять. Еще немного, и у нее пар из ноздрей повалит.       — Миина, всади ему, где побольнее, пожалуйста.       — Уверены? — не обращая никакого внимания на надутую Анну, мурлыкнула та.       — Да.       — Куда?       — На ваше усмотрение. Мне опять продырявили ухо, и тут я уже тихо зашипел – почему-то выше по мочке было больнее. Или это Анна, вонючка, накаркала. Накрякала.       — Четвертую будем?       — Алекси, твою мать, у нас десять минут, — Анну уже буквально трясло. Давненько я ее так не выводил!       — Не трогай мою мать, — я поднялся с табурета, снова любуясь в зеркало своими раздроченными ушами, но такими красивыми! Класс.       — Сколько? — сестра вынула кошелек, пересчитывая деньги.       — Дорогая, для тебя бесплатно.       — Миина, а можно ваш номер записать? Мало ли, я захочу еще что-нибудь пробить,— Господи, я такой придурок, иногда я правда думаю, что в меня вселяется бес и дергает за ниточки, чтобы я говорил просто несусветную муру. Мне показалось, что я стал точно таким же красным, как мои уши. Позорище. Я вообще не это имел в виду. — Ну, в смысле, проколоть, пирсинг, опять же.       Миина улыбалась очень широко и хлопала ресницами, и для меня стало вполне очевидно, что ничей номер я не получу. Анна занесла надо мной руку, готовясь зарядить леща, но я уже отскочил в сторону, опережая ее на пути к выходу из малюсенькой косметической комнатки. Что-то мне подсказывало, что под нее была оборудована бывшая кладовка.       — Ушки обрабатываем, хорошо? И серьги эти носим как минимум месяц.       — Все будет в точности, как вы сказали, — пообещал я, и Анна выпинала меня за порог, мы попрощались с милой Мииной и бегом рванули в сторону церкви. И, конечно, опоздали. А концерт был классный. Я ни черта из него не запомнил, но круто было. Конечно же, там был Бах. Но у меня все в голове смешалось. Серьги чувствовались, как нечто инородное, и я думал про нежные и уверенные руки Миины, прекрасно понимая, что я ее больше никогда не увижу. Это не было на самом деле так грустно, как звучало. Просто помечтать хотелось. Только из церкви выйду, и сразу смогу отдаться мыслям. В общем, я мог сказать, что день рождения впервые лет за пять действительно прошел хорошо.

***

      В течение следующей недели я ответственно занимался делами. По-моему, я прошелся по всем конторам, объявления которых нашел в газете. Разнес всем подобие резюме, которое писал с огромным трудом: сложно написать что-то стоящее, когда у тебя за плечами только школа. Не очень у меня получалось врать о достижениях, а открыто говорить было не о чем, но это процедура такая.       Апрельский воздух становился все теплее с каждым днем. Скинув куртку, я радостно вышагивал по тротуару, радуясь бледному проблеску солнца, которое сегодня всплыло над городом.       И вот, шел я, в целом настроенный довольно оптимистично, домой. Жизнь, казалось мне, наконец-то налаживалась. По крайней мере, я мог себе позволить не оглядываться назад каждые пять минут, а это сильно раскрепощало, знаете ли. Сразу чувствуешь себя... в большей степени человеком. Широко шагая и на ходу раскуривая самокрутку – деньги экономил – я думал о том, что впервые за долгое время чувствую себя хорошо, и у меня совершенно точно есть надежды по крайней мере на ближайшее будущее. Думал, продавцом в киоск меня точно возьмут. Или на заправку, в конце концов. Чем не работа?       Прокрутил ключ, живо рванул дверь и замер в проеме. В тот самый момент я понял, что спокойные деньки кончились, не успев толком начаться.       — О, Алекси, познакомься, — увидев меня еще из кухни, Анна поднялась со стула. Рядом с ней за столом сидел некий гость, и до меня довольно быстро донеслось, что Анна может сказать дальше. — Это мой молодой человек, Т...       Дальше последовало имя молодого человека. Можете придумать его сами. Предвещая все вопросы по поводу моего воспитания – со мной все в порядке. Я люблю людей ровно настолько, насколько адекватный человек может их любить.       Мы с Молодым Человеком пожали друг другу руки, как того требуют законы вежливости, и, как я понял, довольно скоро меня тихо, но глубоко возненавидели.       На самом деле, ненависть – слишком сильное чувство, чтобы вот так его запросто испытать. Могу говорить только за себя: мне вообще никаких проблем не надо было. Ненавидеть кого-то еще я не был готов эмоционально. Этот парень, честно, лично у меня если какие-то эмоции и вызывал, то это было скорее... легкое недовольство по поводу того, что мне придется делить Анну с кем-то левым. Как и место в квартире.       Для меня его появление не было сюрпризом, поскольку я знал, что Анна живет с бойфрендом. Просто так случилось, что он куда-то отчаливал на время, а я приехал немного раньше, чем планировалось. Мне повезло провести несколько дней исключительно с Анной, поржать, пару раз огрести от нее по шее за всякое хулиганство, потусоваться, и на этом наша идиллия разрушилась.       Повторюсь, я был настроен оптимистично: ну, подумал я, парень просто недоволен, что в их любовное гнездышко заявился какой-то хрен с горы, который еще и брат, и с которым надо считаться. В целом, я мог его понять.       Заочно у меня не было на его счет никаких переживаний. Я пытался вести себя дружелюбно, но постоянно натыкался на необоснованный высокомерный холод с его стороны. Мы сталкивались по разным бытовым мелочам, и даже говорить об этом мне кажется смешным, но он считал, что я грубо нарушаю все правила приличия.       Он казался мне каким-то тупым и примитивным. Может, это уже личное. Он был «слишком крут», он был стереотипно красив, такой «креативный» ведущий с MTV, если не хуже. Но вся эта его крутость и привлекательность казалась мне просто смешной, когда я прокручивал у себя в голове ту, например, картинку, где он моет посуду с просто непостижимым героизмом. Будто он, разорвав на своей охуенной мужской груди рубашку, подставился под пулю и спас Анну от неминуемой гибели в агонии. Господи, ну и гребаный артист.       Что, собственно, сестра в нем нашла? Я старался не позволять себе думать на эту тему, ведь это ее личная жизнь. Но все-таки, иногда такие мыслишки проскальзывали.       У меня не получалось увидеть в нем ничего, что могло бы заинтересовать такую девушку, как Анна. Только если внешность, но я с трудом мог поверить в то, что это было первопричиной их отношений. Не в случае Анны. Недоверие, липкое и вязкое, вскипало во мне, когда мне удавалось засвидетельствовать их проявления нежности друг к другу: он мог поцеловать ее, обняв за талию, и оба реагировали на это, словно это была данность. Скупые и часто несколько насмешливые разговоры, случавшиеся в моем присутствии, тоже казались аргументом скорее «против», чем «за». В то же время, какая-то химия между ними однозначно происходила, я видел это, но по итогу оставался при своем первоначальном убеждении: я ни разу не верю, что то, что происходит у меня на глазах, может быть реальностью.       Спекулировать на эту тему не хотелось. Да и прямо спрашивать Анну, как ее так угораздило, казалось мне грубым. Действительно – не мое дело. Какая разница.       — Я бы старался понравиться члену семьи, если бы был серьезен. Ну, и если бы был достаточно умен, конечно, — было единственное, что я осмелился ей сказать, когда нам с ней, наконец, удалось выкроить момент наедине. Она посмотрела на меня предостерегающе, но улыбнулась, и я понял, что развивать эту мысль не стоит.       — Ревность тебе не к лицу, — ответила она и взлохматила мне волосы, мол, «отвали, мелкий, без тебя разберусь», а меня это выбесило. Конечно, намного проще свести все к ревности, чем услышать, что я хочу сказать.       Сложнее всего было оставаться с тем типом наедине, когда Анна уходила по своим делам. В такие дни я старался тоже поскорее выбраться из дома – уж лучше я пройду пятнадцать километров пешком, здесь есть, где прогуляться, чем буду сидеть в запертом помещении с человеком, который испытывает ко мне глубокую неприязнь.       В глубине души я надеялся, что открытого конфликта удастся избежать, но и игнорировать друг друга, как мы это делали примерно в девяносто девяти процентах случаев ранее, уже не выходило.       — Так ты надолго тут? Я поднимаю взгляд. Он берет банку Доктора Пеппера из холодильника, пока я почти насильно пытаюсь запихнуть в себя еще хотя бы ложку тушеных овощей.       — Пока работу ищу, — пояснил я кратко, нутром чувствуя, куда ветер дует. Он хмыкнул, покачав головой.       — И как успехи?       — Своим чередом. Откуда вдруг интерес? Здесь Т. уже несдержанно усмехнулся, отпивая из банки с газировкой. Его взгляд замер на мне на несколько секунд, он провел рукой по нарочито-небрежно уложенным гелем черным волосам, и наконец ответил:       — Просто любопытно, как долго можно прятаться. Мысли покинули мою голову на непозволительно долгое время.       — Прятаться? — сдерживая желание прокашляться, переспросил я.       — Ну, ты же прячешься, — он равнодушно смерил меня глазами. — Ты не смог дать отпор каким-то мудакам, а теперь сидишь тут, и, как я могу заметить, чувствуешь себя весьма комфортабельно. Я рад за тебя, на самом деле. Просто интересно, сколько именно это все продлится.       Мне это не важно. Не задевает. Не трогает вообще ни разу. Я спокоен. Мое тело расслаблено, я слышу свое дыхание, ровное и неглубокое. У меня все под контролем.       — Это не только от меня зависит, — проговорил я медленно, а хотелось просто заорать ему в лицо: «иди на хуй».       Парень пожал плечами и, с той же противной ужимкой на лице, развернулся ко мне спиной и ушел. Может, он был телепатом.       Ночью я лежал и бессмысленно пялился в потолок, слушая, как скрипит кровать за стеной. Снова. Каждый новый приглушенный звук давил мне на грудь, словно тяжелый армейский ботинок. В эти минуты я ненавидел и Анну, и ее тупого ебыря, а себя просто презирал. Каждый, сука, раз это именно я должен быть свидетелем ее гребаной личной жизни. Никогда – наоборот. Анна, у тебя появился мальчик? Приводи этого принца домой, будем знакомиться. Алекси, в смысле, у тебя есть девушка? Поосторожней там. Постарайтесь как-нибудь без детей. Глупое, ни к чему не ведущее соревнование, награда за первенство в котором – безразличие с привкусом осуждения.       Поднимаюсь с кровати и выхожу в ванную. Захлопываю за собой дверь достаточно громко для того, чтобы они поняли, что я не сплю. Умываюсь холодной водой, с минуту смотря на себя в зеркало. Я слабак, и я прячусь. Я ничтожество, и я уже давно не был в постели с девушкой, потому что некоторое время назад это стало для меня проблемой. Еще одной. И во всей своей хуйне виноват только я один. Тебе не стыдно за себя, Алекси?       Некое чувство аккумулируется у меня в животе, и это совсем не так приятно, как хотелось бы. Это яд, медленно распространяющийся по моему телу, он течет у меня в венах, от него начинают подрагивать руки. Долго ты будешь прятаться, Алекси?       «Заткнись», — шепчу я, больно вдавливая ногти в кожу на запястье.       «Вот что бывает с теми, кто без спроса заходит на чужую территорию», — отвечает другой голос, подозрительно знакомый, и до озверения ненавистный. Армейский ботинок давит на грудную клетку сильнее.       Бритва ходит ходуном в моих трясущихся пальцах. Гандон был прав. Я больше не могу здесь находиться.       — Господи, Алекси, что ты делаешь? Я вздрогнул, разворачиваясь на дверь: Анна внезапно появилась на пороге, укутанная в плед.       — Блять, это личное пространство, не видишь, свет горит? — я выронил бритву в раковину, попятившись назад.       — Следи за словами, — строго сказала она, но мой вид явно вызвал у нее замешательство и даже что-то вроде испуга.       Вниз по запястью у меня стекала крупная капля крови, и я автоматически вытер ее о футболку. Придурок.       — Алекси, — сестра подходит ближе ко мне, а я упираюсь в холодный чугун ванны, понимая, что отступать больше некуда.       — Прекрати, пожалуйста. Черт, просто забей на меня, окей? Тебе нужно в душ?       Она замечает кровь на лезвии бритвы, которая все так же валялась в раковине, как безмолвное подтверждение моей слабости. Анна быстро ополаскивает ее водой, возвращая на стеклянную полочку под зеркалом.       — Алекси.       — Не надо.       Она находит в ящике бутыль с перекисью и быстро обрабатывает порез. Затем молча садится рядом со мной на бортик и мягко обнимает меня, гладя по спутавшимся волосам. Я глубоко дышу, пытаясь унять злость за то, что она просто взяла и ворвалась ко мне, хотя было очевидно, что здесь занято. За то, что она увидела, что я делал. За то, что она сейчас пытается меня жалеть. За то, что я неблагодарный ублюдок, у которого больше нет сил справляться с собой.       — Ты рассказала ему про меня? — выдавливаю эти слова тихо, чтобы Анна не услышала истерических ноток в моем голосе.       — Мы просто обсуждали все, что происходит.       — Это не его гребаное дело, — рычу в пустоту, но от объятия не ухожу. — Почему? Какое он имеет право знать это? Почему ты рассказала?       — Прости меня, — выдыхает Анна. — Я думала, он отнесется к твоей ситуации с уважением.       — Ушлепок, — шепотом добавил я.       — Ты будешь здесь до тех пор, пока тебе это нужно. Потому что я так сказала. И на провокации не ведись.       Время шло. В календарь я заглядывал редко, но томительное ожидание ответов на свои резюме подкидывало мне пугающие размышления о том, что я попал во временную петлю. Нервы снова начинали трещать по швам: я обещал себе, что не стану никому обузой. Да и наличие зудящего нарыва в виде неразберихи с этим Т. меня тоже расшатывало, как бы я себя ни успокаивал, напоминая себе, что я недавно прошел через намного более серьезные вещи, после которых тявканье какого-то кислого и претенциозного придурка не имеет даже права меня задевать. Все равно, я был готов сорваться с места в любую секунду, заняв денег, или просто уйдя в ночь – мне теперь было правда наплевать. На меня волнами накатывала тошнота.       Может быть, дело в том, что мне нравится балансировать между жизнью и полным пиздецом. Я никогда не позволяю себе упасть окончательно, но и спокойная, логичная, распланированная жизнь кажется мне полным адом. Постоянный поиск приключений. Вечная гонка с неизвестной целью. Я боюсь оказаться совершенно нормальным точно так же, как боюсь оказаться больным.       На помощь мне пришел Яска. Мы созвонились, потому что я одуревал от сидения в четырех стенах, а на улице было не легче – идти вперед, пока тебя режут тысячами лезвий твои затхлые, тупые, безвыходные мысли – нет, я вообще не умею от этого кайфовать.       «Когда мы встретимся? — услышал мой требовательный и надломленный голос Яска. В окно светило унылое белое солнце. — Я больше не могу так. Хочу играть уже. У меня есть наработки для новой песни».       «Как ты себе это представляешь? — трубка поймала тяжелый вздох моего друга. — Тебе не стоит возвращаться сейчас».       «А кто мне, блять, помешает?» — глупее вопроса и не придумать было.       «Разве ты не слышал? Я думал, Отто звонил тебе».       «Не звонил. Я ему номер Анны не давал».       «В любом случае, Отто...» — Яска замолчал на секунду. Что? В чем дело? Не может же быть, что...       «Скажи», — попросил я, взглядом зомбируя стену напротив меня.       «Отто попал на них в Манккаа позавчера. Они... Алекси, они интересовались, куда ты делся».       У меня камень в горле встал, и я отчетливо почувствовал, как холод медленно и вязко расползается по хребту. Отто был нашим бывшим одноклассником. А Манккаа – это район, где я прожил большую часть своей жизни. Там был дом моих родителей. Там был торговый центр с парковкой. Там случилось все, из-за чего я больше не мог возвращаться. Мне чудилось, что вокруг моей шеи сжимается петля. Это совсем близко ко мне. Если бы мы с тем парнем общались лучше, он мог бы знать, где я теперь нахожусь, и я впервые обрадовался тому, что давно с ним не созванивался. Стены будто сдвигаются. Я ведь думал... я хотел сказать ему, что уеду, и куда именно... Они бы узнали. Они бы могли выбить из него что-то обо мне.       «Где он сейчас?»       «С ним все нормально. Он в порядке, но напуган. Нужно переждать. Я боюсь, что они ищут тебя».       «И черт с ними. Мне насрать. Я не видел тебя сто лет. Я не играл с тобой сто лет. Я больше не могу. Нам нужно собраться».       «Понимаю. Но нужно придумать, как это сделать».       «Так я приеду?»       «Да подожди ты хоть немного. Подожди. Они скоро забудут».       «Слушай... — я прижал заледеневшие пальцы к вискам. — Яска, там... ничего ведь нового не произошло, правда? Может, ты знаешь про... что кто-нибудь... тоже, типа, к ним угодил? Раньше, или сейчас».       «Нет. Ничего, о чем бы я знал». Не сказать, что его слова сильно меня успокоили, но это можно было понимать как хорошую новость.       «Ты можешь приехать ко мне? — попросил я, обессилевший. — Пожалуйста. Я хочу выбраться. Мне душно здесь».       Он запросто согласился и был в Хельсинки на следующий день. Я встретил его в холле Центрального Вокзала, под крышей которого восседали тяжеловесные голуби, и мы вместе отправились куда глаза глядят. Я чувствовал себя скованным невидимыми стенами даже когда выходил на улицу: ощущал на себе взгляды людей, которым на самом деле было категорически плевать на меня – но все равно от ощущения слежки избавиться не мог. Не мог сбежать от удушья. От этой воображаемой петли, что стягивалась на моей глотке.       — Как Анна? — осведомился Яска, пытаясь выйти со мной на диалог. Мы довольно долго шли молча, пытаясь просто насладиться обществом друг друга. Когда он был рядом, мне становилось немного спокойнее, хотя тревога упорно не покидала меня ни в людных местах, ни в более спокойных.       — Она – неплохо. Зато я не поладил с ее молодым человеком.       — Здрасьте.       — Ага. Он меня ненавидит. Ему в кайф. Вот так. Яска задумчиво хмыкнул, и мы снова пошли в тишине. Мне не хотелось самому себе в этом признаваться, но я просто загибался от одиночества с тех пор, как приехал. Если бы не упорные попытки Анны бывать со мной и вытаскивать меня на улицу, когда тому еще ничто постороннее не мешало, я мог бы сойти с ума.       — А в Эспоо что? — решил опять спросить я. Меня действительно напрягли вчерашние новости про Отто. Вообще, Яска не мог слишком хорошо знать обстановку. Я единственный из всех своих друзей столкнулся с той ситуацией. И, черт возьми, я был благодарен хотя бы за это: что я такой один. Если бы что-то случилось с моими близкими, я мог бы... наверное, я был бы способен на нечто действительно страшное. Яска знал обо всем только от меня, понаслышке. Но из-за того, что он, так или иначе, быстрее получал информацию, так как был в своеобразном «эпицентре» событий, я теперь мог рассчитывать только на него и на немногочисленные связи с другими своими друзьями и на некоторых знакомых сестры.       — Спокойно, — пожал плечами он. — Никаких серьезных хулиганств. Новости ходили про всякое... но не сказать, что они часто всплывают.       — Это какие?       — Ну, одного парня грабанули. Ничего серьезного.       — Кто это был? Что за парень?       — Хрен знает. Знакомый знакомых. Ты не знаешь его.       — Блядство, — заключил я мрачно. — Это просто блядство. До сих пор поверить не могу, что полиция ни черта не делает. Неужели они ждут, пока кого-то правда прикончат?       Я не заметил, как мы оказались у Дворца Конгрессов. Огромнейший пустырь с бельмом в виде памятника функциональной архитектуре. Мне в целом нравился Алвар Алто, просто такие обширные открытые пространства, как здесь, нагоняли тоску. Жутко, когда тебя настолько легко можно просмотреть со всех сторон, даже если ничего не угрожает. Ни одного нормального дерева. Во мне такие места откликаются историями про снайперов. Как только я понял, что завел нас вглубь пустоты, мне сразу же захотелось свернуть хоть куда-нибудь, где на тебя не наваливался бы экзистенциальный ужас, но оставалось только упорно идти вперед. Это было бы глупо сейчас – взять и пойти в другую сторону. Если бы меня кто-нибудь увидел, подумали бы, что я гребаный псих.       — Знаешь, что предложил Але? Он говорит, можно временно перебраться в Лепакко. Чтобы ты тоже мог репетировать с нами. Мы можем вскладчину снимать там место. А в репетиционную музыкальной школы в Тапиоле вернемся, если ты снова переедешь в Эспоо. Лепакко – легендарный хельсинкский клуб. Он почти что являлся родным домом всем здешним металлистам: там рождались новые имена, туда же стекались гуру и прожженные знатоки. Настоящее место силы, этот клуб был синонимом финской тяжелой сцены, в нем бурлила жизнь, кипела горячая кровь, репетировать там – большая честь, пожалуй. Мой первый в жизни метал-концерт, который я посетил как слушатель, случился именно там.       — Круто. Только я не хочу, чтобы вы делали это из-за меня. А еще прямо сейчас я нищебродствую. Так что, здравствуй, Тапиола. Яска тихо помычал, подбирая слова.       — В Эспоо сейчас будет опасно. Тебе.       — Я не беспомощный, — возразил я. — Могу за себя постоять. Видел это? Здесь я вынул из кармана небольшой складной нож, и Яска тут же попросил меня поскорее убрать эту чертовщину обратно.       — Какого хрена ты носишь его с собой?       — А что, недостаточно поводов?       — Не в гребаном же центре Хельсинки! С ума сошел?       — Мне так проще. Господи, чувак, когда эта хренова пустыня кончится? Я хочу уйти отсюда.       — Потерпи немного. Скоро парк, правильно?       — Я терпеть ненавижу это гребаное место. Вон там – жилые дома. Как люди вообще здесь живут? Гребаное чистилище.       — Ты сам сюда пошел, — буркнул Яска, и мы синхронно ускорили шаг. — Так что насчет Лепакко?       — Я уже сказал. Ради меня – не надо. Для меня не проблема приезжать в Эспоо. Я просто не буду ходить в определенные районы, и все. Это мой гребаный родной дом. Я не какой-нибудь сраный трус, чтобы...       — Можешь передо мной не оправдываться. Я знаю, — Яска серьезно посмотрел на меня, и я довольно быстро заставил себя замолчать. — Просто мог бы посидеть тихо здесь, не высовываясь, пока ничего не поменяется.       — А что должно поменяться? Почти уже месяц прошел. А воз и ныне там. Все еще вопросы возникают, где я. Вечно прятаться? А что, если их никогда не посадят? Что тогда?       — Давай дадим этому еще хотя бы пару месяцев, окей?       — Они же не могут всегда знать, где я нахожусь. Они не могут меня отследить, если не знают, где я живу. Теоретически, я в безопасности. Значит, я могу попробовать приехать.       — На мой вкус, Лепакко – наилучший выход. Подумай сам.       — Ну, подумаю, подумаю. Пойдем быстрее.       Дойдя, наконец, до парка, взамен тому жуткому плацдарму, похожему на чертову взлетную полосу, мы сели на скамейку под все еще голыми деревьями. Я достал пачку табака, вытащил свежий фильтр и вложил его с одного края маленькой папиросной бумажки. Высыпал по ней табак, принимаясь вертеть в пальцах это кривоватое чудовище, трудясь затолкать табак поплотнее, чтобы он не высыпался. Гребаные, мать их, самокрутки. Это занятие должно быть формой терапии для перенесших инсульт. За каким чертом я не сделал этого дома? Яска терпеливо смотрел, как я это делаю, а мне хотелось под землю провалиться, потому что ни черта у меня не получалось. Некоторые люди так ловко крутят себе сигареты, им даже не нужно останавливаться, они на ходу это делают. Даже этому мастерству нужно учиться, видимо. Черт бы побрал эти самокрутки.       — Чего у тебя так руки трясутся? Дай я тебе помогу. Я, почти что разозленный, отодвинулся от Яски, закрывая от него убогое детище моих стараний.       — Не смей. Погоди секунду. Я был уже не в себе от того, что у меня ничего не выходило. Не могу даже самокрутку себе свернуть! Какого черта? И я с такой моторикой еще смею себя гитаристом называть! Что с моими гребаными пальцами стряслось?       — Не нервничай. Просто возьми ее по-другому.       — Я щас уже закончу, — здесь я слишком сильно сжал бумагу, и она порвалась прямо у фильтра. Я устало отклонился на скамейку, раздраженно вздыхая над своим бессилием. — Господи, я больше не могу так.       — Ладно тебе, — Яска усмехнулся, подтягивая к себе все нужные ингредиенты, и стал с невероятным спокойствием и вниманием делать то же самое. С его упорством, у него получилось это секунд за десять. Я просто молча отвернулся. — Держи. Вот, готовая.       — Спасибо. Спасибо, что показал мне, какое я, блять, днище, — я звонко рассмеялся, едва не соскочив на истерику.       — Да прекрати ты, Аллу, — он прикурил, затягиваясь, и передал самокрутку мне. Я принял ее. Вместе со своим поражением.       — Короче, надо что-то делать. Надо что-то делать. Я не собираюсь скрываться всю свою жизнь. Надо что-то делать... — И тут в мою голову пришла одна мысль. Она была очень хороша, во всяком случае в формате идеи, до того, что я почувствовал легкое покалывание предвкушения во всем теле. — Яска...       Друг обернулся на меня, улавливая нездоровое свечение у меня в глазах.       — Что?..       — Яска, — я облизал губы, с силой вцепляясь пальцами ему в руку. — Яска, я должен умереть.       — Иди к чертовой матери, — отмахнулся он, закатив глаза. Видимо, он рассчитывал услышать от меня действительно хорошую идею.       — Ты не понял. Меня должны убить. Он должен убить меня.       — Да ты псих, Лайхо. Отцепись.       — Ну послушай же ты меня, черт возьми! Я смотрел на него, не моргая, и видел, как медленно проступает догадка на его лице.       — Нет, — Яска скинул мою руку, взволнованно смотря на меня. — Я пас. Я ни ногой в это. Даже продолжать не смей. Я не собираюсь в этом участвовать.       — Но ты же понимаешь, — я схватился за голову, маниакально улыбаясь. — Это гребаный выход. Если я, блять, подохну. Если это будет убийство. Если мы инсценируем мою смерть от его руки. Мы его посадим за решетку. Ты понимаешь?! Мы, блять, посадим этого уебка.       — Хватит, — рявкнул он. — Это нереалистично. Ты рискуешь по-настоящему, а он не рискует ничем. Это просто фантазия. Алекси, забудь об этом.       — Да пойми же ты. Нам только нужно придумать, как это сделать. Чувак, мне нужно умереть у него на глазах. Ну, смотри. Я заработаю денег... куплю бронежилет...       — Ты в своем уме? Ты слышишь себя?       — Я себя прекрасно слышу. Погоди. Мы придумаем. Нужно придумать план. Эта гнида будет сидеть. Яска, я, мать твою, не хочу прятаться. Я не буду прятаться. Мы посадим его.       — Алекси, — он смотрел на меня очень серьезно, видя, что я ни разу не шучу. — Нет. Нет, нет, нет, и еще раз нет. Во-первых, не втягивай меня в это. Во-вторых, ты меня уж извини, но ты никакой не криминальный гений. Для того, чтобы инсценировать убийство, нужен реальный труп. Не просто чувак с бронежилетом, которого вдруг пырнули, а он запросто выжил. Понимаешь?       — Значит, нужно покушение со свидетелями, — пробормотал я самому себе. — Да. Именно. Отто будет свидетелем. И ты. Или Але. Нужно как-то... вытравить их, но только тогда, когда вы будете рядом. И это будет уже достаточный состав преступления.       Яска устало потер лоб.       — Умоляю тебя. Пожалуйста, просто немного потерпи. Что-то случится. Рано или поздно. Они же просто шайка наркош. Их и поймают с наркотой. Это будет заслуженно, и никому из нас не придется пачкать руки. Просто подожди, я тебя умоляю.       — Подождать? А если не с наркотой? Если они правда убьют кого-нибудь? Они на амфетаминах. Ты будто не веришь мне. Я, блять, знаю, на что он способен.       — Я верю, Алекси. Только успокойся уже. Хорошо?       — Не могу сидеть сложа руки. Яска, они порежут кого-нибудь, и даже не заметят.       — На все есть полиция. Это не твоя забота. Просто выдохни, и все. Это в прошлом.       — Это бы сильно помогло делу, если бы они попались на каком-нибудь насилии. То есть, ты понимаешь, я – ходячий компромат на них. Только доказательств, кроме меня, никаких нет. Я реально мог бы что-то поменять, если бы смог устроить для них грамотную засаду.       — А это уже звучит, как провокация. Я только фыркнул.       — Алекси, правда. Ты играешь с огнем. Тебе не хватило? Ты, как я помню, уже пытался им что-то доказывать. А теперь что? Снова хочешь его внимания?       — Конечно, я ведь жить без него не могу, — съязвил я. — Гребаная приманка. Возьми меня, если сможешь. Да, блять. Слушай, а может, мне же его и ебнуть, раз такое дело? Это же просто идеально. Раз это я здесь провокатор и играю в жертву, а он ни в чем не виноват, может, мне уже завершить это все? Взаимный обмен ножевыми, и все, мы квиты. Какая охуенно романтическая история, тебе не кажется? И умерли в один день.       Теперь он замолчал. Надолго замолчал. Я поднял на него глаза, надеясь увидеть что угодно, хоть что-нибудь, минимальный зачаток понимания, но Яска смотрел на меня с самой настоящей тревогой.       — Я шучу, — сказал я сразу. — Пошутил. Это шутка. Господи, Яска, это шутка. Повисло тяжелое молчание. Нож стал как-то особенно сильно тянуть карман к земле. На что я, действительно, рассчитывал, когда брал его с собой? Гребаное холодное оружие прямо под рукой.       — Иногда ты правда пугаешь меня, чувак. Сердце пропустило удар. Лучший друг сомневается во мне. Мой лучший друг допускает мысль, что я мог бы стать убийцей, и она не вызывает в нем никаких противоречий.       — Яс, я правда шучу, — повторил я. — Не подумал, что сказал. Ты ведь... не считаешь, что я действительно способен на это?       — Просто волнуюсь за тебя, — тихо сказал он, поднимаясь с лавки.       Мы неторопливо пошли вдоль берега Тёёлёнлахти, занятые размышлениями – оба. И для обоих они, судя по всему, были достаточно затруднительными. Эпизоды из прошлого носились в голове, словно крупицы пыли во взмученной воде, и спутанные отрывки воспоминаний вместе с несбыточными и ужасающими планами заслоняли собой все, что я мог видеть впереди. Я ничего не могу сделать, что не было бы преступлением. Я бессилен. Снова. У меня есть определенного характера знание, которое могло бы уберечь других людей от аналогичного опыта, но я просто не могу его использовать. Так же, как и не имею права наказывать. Всего лишь мысль о том, что я сказал вслух, казалось мне чудовищной. Если я могу позволить себе такую идею, значит ли это, что я и мой обидчик – стороны одной монеты? Какая принципиальная разница между мной, чертовой жертвой, которая вздумала таскать с собой оружие и вынашивать план мести, и человеком, с которого это все началось?       Почему я испытываю вину за то, что попал в эту ситуацию изначально, хотя я совершенно точно не сделал ничего, чтобы заслужить такое отношение к себе? А теперь, впервые позволив себе почерпнуть силу в злости, в возможности мести, тут же разочаровываюсь в сделанных мной выводах? Марионетка собственной обиды. Ничем не лучше. Больной на голову.       Яска выглядел довольно мрачно. Он редко бывает таким. Во мне вскипает смутный страх, что-то очень детское, когда я вижу его настолько угрюмым, даже отрешенным. Я не могу позволить себе подорвать его доверие.       — Яска, — обращаюсь я к нему, и он наконец-то вспоминает, что я все это время шел рядом. Достаю из кармана сложенный нож, несколько секунд рассматривая его на ладони. Клинок из нержавеющей стали и алюминиевый сплав в качестве рукояти. Хорошая штука. Смотрю на гладкую воду. Рассчитываю расстояние, а потом с размаху вышвыриваю его вдаль, и он с глухим шлепком тонет, навсегда скрываясь в холодной воде.       Раатикайнен проводил полет глазами, затем вновь оборачиваясь на меня.       — Зачем?..       — Все в прошлом, — решил я. — Больше не пригодится.       Яска ответил не сразу. Я безразличным взглядом считал круги, расходящиеся по зеркальной глади залива.       — Так будет лучше.       — И я хочу, чтобы ты верил мне, — добавил я едва различимо. Яска долго смотрел на меня, изучая мое лицо.       — Я никогда и не сомневался.