Don't let my ignorance prevail

Лето, 1996

      Гогот, свист, бухой народ, несколько странненьких девочек с совершенно чокнутым макияжем и толпа пубертатных обросших сальными волосами парней — в принципе, мало чем отличавшихся от тех, кто стоял на сцене — и их рукоплескания, адресованные нам, нам, нам. Мне, может быть, тоже. Не хотелось даже самому себе в этом признаваться, но их реакция сильно ласкала самолюбие.       Внутри тянуло, так сладко, задевая что-то труднодоступное и оттого очень нежное, что неизменно провоцировало эту прохладную, горделивую улыбку.       Кажется, я должен был лишиться страсти к таким вещам, за все то время, что я выступаю: начиная с семилетнего возраста, когда в руках у меня была скрипка, и заканчивая сегодняшним днем, когда я уже держал гриф своей супер-сексуальной стрелы. В детстве я не понимал этого чувства, его не было: зал сливался в единую пеструю массу голов достопочтенных отцов и матерей, сидящих рядами, один за другим, серьезная клетчатая рубашка рядом с белым, простеньким кардиганом или скромным платьем. Они улыбаются умиленно, любуясь своими чадами, а ты просто делаешь то, что репетировал. Машинально. Даже не знаешь, что это такое – волноваться. Детки, такие талантливые, говорят они. Ваш сын – очень музыкальный ребенок. У него хорошие данные.       Этот светлый мальчик со скрипкой. Шелковые блестящие волосы, золотистые, совсем белесые, выглаженная рубашка и брюки. Прямо ангелочек, нужно сделать несколько фотографий на память. Ты гордишься им? Посмотри, какой у нас чудесный сынок.       Потом волосы потемнели. Сейчас они безвкусно русые – без особых претензий на оригинальность.       Зато приросла жажда. И страсть.       И жажда эта не только не убавлялась с каждым новым выступлением, а наоборот, росла в геометрической прогрессии, или что-то в этом роде. Я вскидываю наверх козу. Кричу: вы охуенные. Я вас обожаю.       После концерта мы традиционно стояли в курилке и делились впечатлениями. Мы тогда разогревали другую группу, и меня удивило как количество людей, пришедшее нас слушать, так и их реакция: они были отличные, очень живые. Черт, может, они запомнят нас, и сметут наш первый альбом с прилавков, когда мы его выпустим? Яни Пирисъёки сдержанно улыбнулся на мои обильно сдобренные эмоциями рассуждения, бросил бычок на землю себе под ноги, а потом раздавил его носком ботинка. Он казался уверенным, невозмутимым и просто очень крутым, и это внушало мне чуть больше спокойствия насчет нашего будущего. Только что записанная кассета была очередным подтверждением того, что это будущее может все-таки наступить: иллюзий насчет той записи я не питал, так как понимал, что без излишней скромности хреново рычу, но сам факт, что мы наконец встали на этот путь, что у нас есть четыре нормальные композиции, не считая двух предыдущих, совсем еще «детских» записей, – это взметнуло мои фантазии куда-то ввысь. Успех был не за горами, и его пленительный сладковатый запах манил меня вперед. А кому мой голос не нравится – пусть послушают первый альбом EntombeD и заткнут свои рты. Да и потом, я в первую очередь гитарист, а не оперная дива.       Клавишник как идея — и как человек тоже — у нас появился только в последние полгода, и, если честно, я сам еще толком ни черта не понимал, что именно нам с ним вместе нужно делать. Какого-либо структурного подхода к сочинительству у нас не было и близко; скажем, что это был просто довольно амбициозный эксперимент, который вылился в полноценное новое демо. Мы с Яни просто много совместно страдали фигней, и из этого получалась какая-то музыка. Таков рецепт успеха IneartheD, если вас когда-либо заботил этот вопрос. Да и вообще, всю нашу групповую деятельность тогда можно было охарактеризовать именно так.       В тот вечер мне жутко не хотелось возвращаться в Лепакко, где я коротал ночи. Иногда, знаете, названия все-таки бывают говорящими, и Лепакко был именно что гребаной кромешной дырой с летучими мышами. Ладно, мышей не было, но была целая охапка каких-то фриков и сквоттеров, и в их числе я оказался совершенно случайно. Как площадка для выступлений Лепакко был отличным клубом, но под долгосрочное проживание он не был заточен. С местом жительства нужно было что-то решать, и причем как можно скорее, до наступления холодов.       Периодически я напрашивался ночевать у друзей, когда становилось совсем туго. Яска иногда мог принять меня, когда его родители были в хорошем расположении духа, но я не мог себе позволять слишком часто тусоваться у него: наши предки неплохо общались, и если бы им открылась истина, что сын Кристиины Лайхо, тот самый расчудесный на свете мальчик вынужден скитаться по гадюшникам и вписываться к корешам, потому что он оказался идиотом без определенного места жительства, то они бы на уши поставили весь Эспоо. Волна ужаса быстро перекинулась бы и на моих славных родителей, а они, в свою очередь, мигом бы меня вытащили из клоповника Лепакко и, наверное, посадили бы под домашний арест, лишив меня собственного доверия. Хотя никаких арестов не было давным-давно. Ну, и Анне бы досталось, что она позволила брату так загнить. А я не загнивал, на самом деле! Во всяком случае, не буквально. Но родители бы точно так подумали. И тогда мне бы пришлось посидеть немного дома, а потом, выйдя вновь на родную улицу, я в скором времени опиздюлился бы с легкой подачи тех милых джентльменов, что никак не могли меня забыть. Короче, картина была именно такая. Никому эти новости про меня были не нужны.       Иногда я заваливался к Але, иногда к Яске; к Хенкке – максимум один раз и только в состоянии полного отчаяния, потому что мне было ужасно неловко перед ним. То есть, ничего криминального я из себя не представлял, во всяком случае не больше, чем обычно, но оказываться дома у Сеппяли было просто странно: мы знали друг друга не так давно, и тогда еще у меня сохранялось ощущение, что мы с ним из разных кругов. Строгий скандинавский минимализм его дома, горы родительских книг, отстраненно стоящие в недосягаемости стеклянные стаканы работы Тапио Вирккалы, являющиеся статусным приобретением для его родителей и о которых даже сам Хенкка рассказывал с придыханием, и я – посреди чистой кухни, в своих обглоданных штанах и мятой черной футболке с логотипом какой-нибудь всем набившей оскомину группы. Я выглядел там нелепо. Несмотря на то, что Хенкка и сам постепенно отращивал волосы и уже начал одеваться как нормальный человек, по-металу, разница между нами была слишком очевидна, тем более – в его собственном доме. Как бы Хенкка ни одевался и какой бы длины волосы ни носил, в его лице все равно читалось что-то утонченное и возвышенное, далекое от моего мира. Он всегда был мил и приветлив ко мне, я знал, что интересен ему – и гордился этим, но моя провинциальная распиздяйская идентичность бунтовала каждый раз, когда сталкивались наши образы жизни. Нам еще только предстояло понять друг друга. И принять, пожалуй, тоже.       Чаще всего мой выбор останавливался на Пирисъёки, потому что он был единственным парнем из группы, кого не тяготило мое пребывание – он, как и я, уже жил отдельно от родителей, несмотря на возраст. Да и потом, то время, которое мы проводили вместе, шло нам на пользу: я ориентировал его по части того звучания клавишных, которое видел идеальным для нашей музыки. Хенкка и Яни присоединились к группе в одно время, но с клавишником я сразу почувствовал себя на своем месте. Он не был похож на нас: не старался выглядеть как металлист, стригся под машинку и как будто «работал» на несколько идейно разных тусовок одновременно, но именно с ним у меня возникла довольно крепкая связь. По крайней мере, я так думал, до определенного времени.       Вся наша команда казалась мне крайне слаженной. Это заслуга каждого в отдельности и всех вместе. С приходом басиста и клавишника я почему-то сразу понял – вот он, звездный состав. То есть, все мы: Яска, Але, Яни, Хенкка, ну, и Алекси – это те самые имена, которые потом будут греметь на всю страну, может быть, даже по Yle покажут, короче, вы поняли идею. Наша банда казалась мне чем-то вроде союза «Мстителей», не меньше.       Пирисъёки не мог похвастаться безупречным музыкальным образованием, да и вовсе не был музыкантом в классическом понимании этого слова, но при этом интересовался поиском оригинальных звуковых решений. Он был что-то вроде самородка: структурными знаниями Яни не обладал, но искал их по крупицам везде и всюду, и копал при этом глубоко, пусть ему и приходилось прикладывать вдвое больше усилий, чем любому из нас. Он был энтузиастом, и это меня цепляло сильнее прочего. В самом начале мне приходилось на пальцах, буквально – по клавишам объяснять ему, что я хочу от него слышать, и такая коммуникация отнимала много времени, но он быстро все схватывал. Мы могли подолгу сидеть вместе за его синтезатором, переставляя местами разношерстные музыкальные фрагменты, чтобы добиться целостности. Ему было не обойтись без меня по части техники и гармонии, а я в свою очередь не переставал удивляться его широченному музыкальному кругозору и способности глубоко нырять в изучение нюансов. Мы не переставали учиться друг у друга тому, чего каждому из нас не хватало по отдельности. Яни был довольно своенравным товарищем, и иногда эта взаимопомощь оборачивалась мелкими стычками, но нам обоим это дико вкатывало. Мы периодически бодались скорее ради самого процесса, потому что это обостряло ощущение... собственной незаменимости, пожалуй.       Ни он, ни я не были любителями ходить вокруг да около, поэтому я даже не заметил, как мы успели сдружиться. Это было стремительно, живо, у нас почти моментально установился какой-то особенный контакт, вы знаете. Я видел прогресс всей группы, и мой собственный вместе с тем, а еще – охрененное личное взаимопонимание между мной и клавишником. Думаю, то, что я испытывал на протяжении первых нескольких месяцев, совершенно точно можно было назвать эйфорией. Мир вокруг шатался и горел гребаным синим пламенем, зато в группе все было просто идеально.       Группа дарила хотя бы минимальное ощущение стабильности, а стремительно укрепляющаяся дружба с клавишником представлялась почти что спасением. Что-то особенное было в самой его личности, глубоко внутри, что-то таинственное, что внушало мне тихий восторг и одновременно – спокойствие. Насчет себя в первую очередь.       Короче говоря, Яни мне очень нравился, хотя хрена с два я бы ему об этом сказал. Да и зачем? Он все равно это прекрасно видел, так зачем коверкать ощущение глупыми словами? Мы были охрененными друзьями, рядом с ним я чувствовал себя в безопасности – во всех возможных смыслах, я мог ему доверять; эти вещи не нуждались ни в какой излишней лирике. А самое охрененное в этом всем было то, что в этой дружбе не оставалось места для полутонов, для каких-нибудь постыдных, невысказанных ублюдских мыслей, которые, если появляются, приводят обоих к полному... кхм, в общем, мы охрененно дружили, и лично меня это на триста десять процентов устраивало. Яни я на эту тему не спрашивал, и не стал бы никогда в жизни.       Возможность зависать у него дома пару раз спасала меня от некоторых необдуманных решений. Хотя, я и без того творил много глупостей, когда съехал от Анны, но их было бы значительно больше, если бы не друзья.       Когда выдавался редкий случай, мы с Пирисъёки могли сутками не вылезать из его вечно погруженной в темень комнаты. Окна он всегда закрывал плотными шторами, из-за которых я не мог понять, когда наступал день, а когда – ночь; хаос, который царил у него в виде коробок из-под пиццы, сложенных небольшими стопками прямо на полу журналов и пустых банок от энергетиков меня почему-то успокаивал, а темнота не пугала, а скорее наоборот, погружала в состояние, близкое к трансу, и я застревал между сном и бодрствованием, что удивительно хорошо влияло на творческую деятельность. Видимо, сам Яни вообще никогда не спал: все время сидел в наушниках, выдавливая что-то по сотому разу из синтезатора, и я улавливал приглушенные биты, доносившиеся с его стороны.       Однажды, в одну из тех летних ночей, которые я проводил у него, он все-таки показал мне, что именно представляла из себя его работа. Я резко очнулся от тревожного сна, когда почувствовал, что он трясет меня за плечо. Сонно уставившись на него, я пытался прийти в чувства и понять, откуда в его выражении столько ликования, но долго гадать не приходилось: он потащил меня на свет горящего в темноте дисплея синтезатора, стоило мне только продрать глаза.       — Слушай, слушай, — басил он, надевая на меня наушники и усаживая на гору подушек, что служила креслом для лежащего на полу, в компании журналов, инструмента.       — Техно? — спросил я, тщетно пытаясь после сна сосредоточиться на зацикленной звуковой дорожке с ритмичным битом.       — Я пока не определился, что именно это будет, — произнес он. — Ну, что думаешь?       — Круто, — растерянно кивнул я. — Бит сам написал? Яни кивнул, а я прижал наушники плотнее к ушам.       — Один мой друг диджеит в клубе по вторникам, — сообщил он, когда дорожка кончилась. — Предложил мне попробовать с ним.       — Правда? А он щедрый, этот твой кореш. Охрененная возможность! Я и не знал, что в Хельсинки есть какая-то техно-сцена.       — Есть парочка людей. Если хочешь, можешь сходить за компанию.       — Спасибо, вряд ли. Меня загрызут, — рассмеялся я. — Не моя музыка.       — Если что, предложение в силе. Алекси, а ты никогда не думал в сторону индастриал-метала? Кажется, у меня есть пара идей на этот счет.       — Н-нет, я никогда не думал об этом... — я видел, как Яни светится, воодушевленный своим творением, и старался говорить как можно мягче, чтобы не огорчить его. — Знаешь, я более-менее представляю, о чем пишу, и как именно оно должно звучать. Не как техно, то есть. Без обид. Пирисъёки пожал плечами, наблюдая, как я стаскиваю с шеи наушники.       — Я считаю, что это прогрессивно, — сообщил он скорее наушникам, чем мне. — Смешение жанров – это обычно именно то, что рождает качественно новый звук.       — Мне не особенно нужны инновации, ты знаешь. Я просто хочу играть так, как чувствую, и мне... немного все равно, будет ли это новшеством, или нет, — я прокашлялся, неловко поглядывая на него. — А по части клавишных партий я всегда предполагал, что они дублируют и, э-э, развивают тот мотив, который играет гитара. Как Ингви Мальмстин с Йенсом Йоханссоном делали, да?       — Ну да, — вздохнул он устало. — Избитый прием. Вычурно больно. И если честно, уже не впечатляет.       — Я знаю, как заставить эти инструменты звучать хорошо вместе, — почти обиженно ответил я.       — Да, только на кой хрен миру еще одно такое дуо?       Тогда я не придал почти никакого значения этому диалогу, хоть Яни и удалось слегка меня задеть. Зато через пару месяцев я начал понимать, что, возможно, конец был ближе, чем я и вовсе мог предположить.

Март, 1997

      — Это полный пиздец, господа. Он орал на меня как сумасшедший! Он был не в себе! Говорит: подписывай заявление и катись отсюда на хрен, придурок. Я ему: ты че, дядя? Ты, типа, че базаришь? Думаю: ну, не хватало еще с этой херней дрочиться. Он говорит...       Яска толкает сидящего за столом рядом с ним Хенкку локтем, случайно роняя обертки от бургеров и чеки на пол. По отдельности они самые тихие люди, которых я знаю, но стоит их посадить вместе – вряд ли после нашего выхода из «Хесбургера» от этого заведения что-то останется.       — Следи, сюжетный поворот, — Яска продолжает трепать басиста, но Хенкка сидит с невозмутимым лицом и внимательно смотрит на меня. Пытается, во всяком случае.       — Ты меня не перебивай, — хмурюсь я ему в ответ. — Короче...       — Так, Аллу, пардон, — вклинивается теперь басист, уставший слушать избыточные комментарии Раатикайнена сбоку от себя. — Я уже запутался. Ты передал договора подряда... но?       — Да, передал, но проебался! То есть, я перепутал папки. Но это такая мелочь! Подумаешь, я бы просто съездил к клиенту еще раз и все бы забрал! И исправил, но ты бы видел табло этого борова. Он сказал, чтобы я выметался ко всем чертям. И я такой, н-на! Да и шел бы ты сам на хер, дядя. Где подписаться?       — И что в итоге? — Але устало кладет щетинистое лицо на ладонь.       — Ну, все. Я все, теперь. Свободный.       — Без работы?       — Без работы, брат.       — Самое главное – это твой психологический комфорт, Аллу! — Хенкка сочувственно кивает мне. Его отросшие светлые кудри и вечно грустные глаза делают его похожим на милосердного, ратующего за правосудие и жутко надоедливого ангелочка, который в мультиках возникает на плече у чувака, которого терзают внутренние сомнения.       — Правда, Аллу! Береги кукуху смолоду. Заодно нашему арендодателю эту историю расскажи, пусть он тоже за тебя порадуется! — Яска тянется через стол и с силой хлопает меня по плечу. Как бы я ни уворачивался, его удар все равно оказался болезненным.       — Очень смешно, умник. Короче. Я знаю. Звучит дерьмово. Не надо мне это объяснять! Но все будет окей. Найду новое место, разве это проблема? Да и потом, теперь я могу круглосуточно заниматься музыкой. А это значит – та-дам, новое демо! А то и сразу альбом.       — Да, насчет этого, — включается Куоппала со всей своей серьезностью. — Я звонил трем лейблам на неделе, они не собираются тратить время и деньги на выпуск «группы-однодневки». И поддерживать финансовую сторону записи альбома – это уж точно не в их интересах. Они хотят длительного сотрудничества и работы с их же продюсером, короче, вы поняли идею. Им нужен стопроцентный результат. И кто-то, кто протянет дольше одного релиза.       Я положил голову на ладони и измученно вздохнул, уже не пытаясь выжимать из себя приподнятое настроение.       — Ну, и что теперь это должно значить? Может, нам самим записать этот долбаный альбом? Скинемся, наскребем денег где-нибудь.       — Особенно сильно я в это верю после твоего увольнения, — добавляет Яска.       — Будем выступать в барах. Подумаешь. Чаще, чем раз в месяц, — отрезал я. — Накопим денег. Ты не парься.       — Да, может, и накопим, через сто лет, — фыркнул барабанщик. Хенкка шикнул в его адрес, явно беспокоясь за сохранность моего «психологического комфорта». Але прокашлялся, продолжая:       — Если найдем денег, можно и самим записаться. Лучше Ансси Киппо нас все равно никто не сведет. А потом уже решим, что с лейблом... — остановился, задумчиво потер переносицу. — Ты пишешь музыку, Алекси? Как прогресс?       — Идет, семимильными шагами, — пробубнил я.       — Ну-ну. Нам же надо, собственно, этот альбом из чего-то составить. Не хочется выпускать компиляцию детсадовского дэт-метала.       — Слушай, у меня были тяжелые дни. Все под контролем! Честно. Тем более, раз никто нас спонсировать не собирается – месяц-другой у меня есть в запасе, правильно? Может, за это время мы все-таки найдем кого-нибудь, кто захочет нас издать.       — Ладно, — тяжело вздохнул Але, завершая тему. — Сколько времени? Янне уже, наверное, приехал.       Увольнения увольнениями, а репетиции – по расписанию.       Во всяком случае, это расписание нужно уже начинать восстанавливать, потому что мы ничего не делали последние недели две... или три. С момента концерта. Нужно было срочно наверстывать темп. Ну и проверить, к тому же, как там поживает наш драгоценный клавишник.       Яска долго еще будет возмущаться из-за того, что я потерял работу. Нет, я его понимаю, конечно, тащить меня на себе он не будет. Может, парни думают, что я совсем ни черта не соображаю: тебя уволили, а ты и в ус не дуешь, ты, вообще, в порядке? Но я сам был в точно таком же замешательстве.       Концерты нас не кормили. Даже если бы мы выступали более регулярно, средства, которые мы с них получали, не смогли бы обеспечить существование пятерых человек, что уж говорить о реализации настоящего полноформатника. Все, что мы зарабатывали, в итоге сливалось в ту же дыру, из которой и было выкачано: на съем репетиционной точки, поддержание инструментов в приличном состоянии, на расходники вроде палочек, струн, медиаторов и всего остального. Когда получалось выходить в ноль, мы считали это достижением.       За последнее выступление мы тоже заработали сущие гроши, и мне даже стыдно было отдавать те смешные деньги Янне, и я искренне удивился, что его ожидания от нас никак не конфликтовали с вырученной суммой. С его стараниями, которые он прикладывал, чтобы разучить мудреный материал за считанные дни, и чтобы в конечном итоге выступить, он мог бы рассмеяться мне в лицо и справедливо сказать «иди-ка ты к черту, Алекси, со своей группой». Отношение Янне к работе стоило как минимум немного дороже хрена лысого без масла.       Странно с ним все как-то получается. И тот разговор под утро, у Хенкки дома, и все остальное. С тех пор мы будто забыли о существовании друг друга. Залезли друг другу в души, что-то вроде, а потом взяли и исчезли с радаров, как ни в чем ни бывало. Испарились, бесследно.        Странно было понимать, что я хочу увидеть его снова. Выяснять с ним отношения было неприятно в моменте, но с тех пор будто и не осталось никаких болевых ощущений. Не сказать, что я мучился и стенал, не находя себе места и думая только о нем – серьезно? – но в голове при упоминании клавишника моментально возникала одна и та же сцена: темнота, его синеватый силуэт, мерцающий в тусклом свете вспыхивающего экрана телевизора, и я рядом с ним, в домашних шортах, просто как полный идиот! И он обнимает меня. Охренеть как мило. И зачем нужно было это делать? Меня слегка тревожило то, что мы должны были встретиться, и одновременно с этим я... ждал, когда же это произойдет.       То есть, совместная репетиция – то, что надо. Поболтать опять с этим придурком, только не как в прошлый раз. Я всегда ощущаю себя очень уязвимым, когда человек начинает мне изливать сокровенное, ведь это значит, что он ждет того же в ответ. Янне нормальный парень, в этом нет проблемы. Но иногда не стоит копать слишком глубоко, не со всеми. Мне кажется, что Янне... не стоит ему... в общем-то, не следует ему особенно ко мне подмазываться, вот что. Нам друг к другу, ему ко мне, мне к нему, да какая разница. Так или иначе... Черт возьми, я сейчас возьму и войду в гребаную комнату, и не буду слишком сильно это все анализировать. Мне насрать. Раз хочет со мной общаться, вот пусть сам с этим и разбирается. Он был предупрежден.       Мы оказались на точке в одно время, и зашли в комнату уже всей толпой. Он скидывает куртку: на нем опять тот самый свитер, тупой, который бьется током. Я зачем-то посмотрел на него, и он тоже, и я почти что наяву услышал стальной лязг, как при заточке ножей или фехтовании. И мне тут же, отчего-то, захотелось убить себя об стену, с разбега. Я не видел его все эти три недели, даже немного больше, мы пересекались с момента концерта только один раз, в компании остальных, когда катались за «зарплатой». Наша встреча тогда длилась не дольше пяти минут, и я уехал счастливый, потому что такой контекст избавил меня от необходимости оставаться с Янне надолго. Думал, перерыв пойдет мне на пользу, что переработки и невыносимая усталость просто сотрут у меня из головы ту странность и неловкость, которая воцарялась внутри, когда он оказывался поблизости, но ситуация только усугубилась. Тупик. А он смотрит мне в глаза и улыбается самой искренней на свете улыбкой, какую я вообще видел у людей.       — Рад тебя видеть, — говорит он негромко, мне это говорит – ты ведь не станешь трепаться, мол, «рад тебя видеть», бла-бла-бла, если на самом деле хочешь втащить человеку между глаз, не думая, правда? Он чуть кивает головой, типа, «да, вот такие дела, прикинь». Правда рад видеть. Я уже не задаю себе вопросов, откуда он взял свой нелепый язык жестов, просто это – Янне. Быть неестественным – его фишка. Мне даже начинает нравиться, в этом есть что-то особенное, прикольное, что только Янне может. Придурок.       Мы улыбаемся друг другу, и я стараюсь вспомнить, с какой именно целью я здесь оказался.       Битый час мы просто лабали все подряд, что могли вспомнить. Чужую музыку, нашу, все вперемешку. Яска назойливо шутил о том, что я не пишу ничего нового, Хенкка пытался меня защищать. Але красноречиво молчал, но они не давили на меня. Мне просто нужно время.       Янне явно наслаждался происходящим, что меня ужасно радовало. Учитывая, что он рассказал мне о том, как хотел бросить музыку, для меня его вовлеченность в процесс была очень ценной. И, похоже, он наконец начал чувствовать себя частью группы, потому что позволял себе шутить немного чаще, чем никогда, и смотрелся за инструментом не как загнанный ученик на экзамене, а как уверенный в себе музыкант. Мне не нужно было «выдавливать» из него этот интерес. Он просто был самим собой, придурковатым, несуразным, но до безобразия талантливым и увлеченным. Это было классно. А если отбросить излишнюю критику и взглянуть на ситуацию непредвзято, то, может, он – и правда наша судьба?       Ни хрена себе, далеко же я ушел в своих мыслях.       — Кажется, нужно было даже не тратить время, а еще в прошлом году уболтать тебя играть с нами, — рассмеялся Яска, обращаясь к Вирману. Видимо, не только у меня крутились подобного рода вещи в голове. Алекси, ты не сошел с ума, расслабься. — Наш бывший клавишник был просто занозой в заднице. С этими его прогулами!       Я мрачно усмехнулся, но промолчал.       — Серьезно, это огромный прокол, — улыбнулся Янне в ответ. У него какое-то очень приподнятое настроение было сегодня, видимо, он неплохо проводил время в нашей компании. Каждый раз бы так. — Вы бы сейчас уже были известны на всю Европу, как минимум. Видимо, вы просто не были готовы играть с профессионалом такого уровня. Все рассмеялись. Я подпер спиной стену, рассматривая его с легкой насмешкой – наверное, так я выглядел, – меня позабавило то, как он рисовался. В его исполнении хвастовство звучало довольно комично.       — Ты о себе хорошего мнения, — все еще немного посмеиваясь, сказал Хенкка. Янне нарочито-изящно смахнул челку пальцами, продолжая гнуть свою шутку. Как вдруг я опомнился, сообразив, что секунду назад сам убрал свои волосы за спину подобным жестом. Это он меня стебет? Ничего себе, осмелел. Но, на самом деле, он не слишком-то и следил, как именно я там свои волосы трогаю, так что навряд ли это было намеренно и нацелено конкретно на меня.       — Просто трезво оцениваю свои навыки, — заявил Янне с очень важным видом, а затем наигранно уронил руку на клавиатуру. Его пальцы при этом машинально отыграли восходящее арпеджио, словно это было для них так же естественно, как для самого Янне – дышать, а потом он вновь возвратился в исходную ноту.       Я закатил глаза и вывернул потенциометр громкости гитары на максимум – обычно, когда мы прерывались, я убавлял его в ноль, чтобы не фонить; Але с Хенккой, естественно, тоже так делали – и сыграл ровно то же самое арпеджио, но быстрее. Не знаю, мне просто хотелось встрять в его комедийный номер, наверное. Он же меня бесит, как-никак. Да и потом, я эти долбаные арпеджио на завтрак ем.       Янне поднял на меня взгляд; я заметил, как он приоткрыл рот, будто собираясь что-то сказать, но потом вдруг хитро улыбнулся. И сыграл оборот опять, с легкостью повышая планку скорости. Как только он остановился, я подхватил его, без особого труда задавая новый темп, и он встрял тут же, стоило мне закончить ход. Это могло бы длиться вечно, но тут вмешался Яска:       — Эй, девочки. Помада у меня, успокойтесь. Не обращая особого внимания на барабанщика, Вирман снова улыбнулся мне, но теперь уже явно не в образе, а по-настоящему, вроде того. Мне не пришло в голову ничего лучше, чем показать ему язык.       — Алекси, — позвал меня Куоппала, будто озаренный нашим перформансом. В начале дня он был не в духе, хоть и тактично старался этого не показывать. Где-то внутри я понимал, что это, наверное, была моя вина, ведь новости о том, как бездарно я растратил последние недели, не вызывали у него никакого восторга. — Тебе это ничего не напоминает?       Я лишь неуверенно мотнул головой.       — Это же то, на чем ты был повернут одно время, помнишь?       — Арпеджио? — хохотнул я, так и не уловив, что он пытается мне сказать.       — Синхрония, — Александр смотрел то на меня, то на Янне, надеясь, что хоть кто-то из нас сможет оценить его замечание по достоинству. Клавишник, однако, оказался не сильно дальновиднее меня в этом плане. — Теперь, когда с нами играет Янне, синхрония лид-гитары и синтезатора представляется более реалистичной, не находишь?       — А-а, это? — поморщился я. — Да брось, я переболел. Зачем миру еще одни Мальмстин и Йоханссон? Уже было, это никому не интересно еще с конца восьмидесятых.       — С чего ты это взял? — Але стал внимательно рассматривать меня, и я отвернулся в сторону. — Мне всегда казалось, что это отличная идея.       — Просто я так подумал, — буркнул я в ответ. Взгляд клавишника ощутимо прожигал мне висок, вынуждая обернуться на него снова. Он казался заинтригованным, и смотрел на меня с непонятным ожиданием в глазах, но я не мог в толк взять, чего он теперь хочет.       Скудный свет фонарей освещал полностью погрузившуюся во тьму улицу, по которой мы возвращались домой. Был поздний вечер, температура застряла едва ли ниже нуля, но казалось, что никакого послабления погода не давала: весна обычно запаздывала месяца на полтора, и вряд ли от нее можно было ожидать каких-либо приятных сюрпризов в ближайшее время.       У нас в запасе еще было как минимум два автобуса прежде, чем их расписание прерывалось до завтрашнего утра, так что мы не торопясь направились по знакомому маршруту пешком к следующей остановке, чтобы не околеть в недружелюбную мартовскую погоду.       Уставший на сто лет вперед, я молча следовал за остальными, пусто глядя на невысокие здания и сосны, что росли вдоль дороги. По ту сторону раскинулась роща, довольно густая и мрачная, чтобы не заходить туда ночью, но нам нужно было обогнуть ее, чтобы поймать автобус. Вдруг, Янне, шедший немного впереди, затормозил и поравнялся со мной, и мы пошли плечом к плечу, все так же в полной тишине. Александр обернулся на нас, задержался взглядом на мне, потом на Янне, и ускорил шаг, вовлекая в разговор басиста и барабанщика. Меня это неожиданно сильно смутило. Типа, в чем дело? Но, если большого значения этому не придавать, то, пожалуй, спасибо. Я обернулся на Вирмана, который сосредоточенно смотрел себе под ноги, держа руки в карманах куртки, и явно усиленно что-то обдумывал.       — Кхм, так откуда, ты говорил, взялась такая техника? — спросил он, напуская на себя непринужденный вид, насколько он умел это делать. И я могу сказать только то, что получалось у него совершенно бездарно. Да и ни о какой технике я перед ним не заикался, если мне, конечно, память не изменяет. — Я про твои навыки. Учился где-нибудь?       — Ну, я родился просветленным гитарным гуру, — ответил я, пытаясь игнорировать то, насколько неловко Янне вписался в этот разговор. — Да ладно, шучу. Музыкальный колледж Огели.       — Огели? Ты закончил Огели? Я поджал губы.       — Ну, я там учился – это совершенно точно.       — Ты хочешь сказать, что мы учились в одной музыкалке, так? — удивленно переспросил он.       — Черт, — я взглянул на него, будто слышал эту информацию в первый раз. — Правда! Яска же знаком с тобой еще с музыкалки, да? Мы с ним вместе учились! И как я умудрился пропустить это мимо ушей?       — Не на том сосредоточился, может, — улыбнулся он. — Но я никогда не видел тебя там.       — М-м, я тоже не помню, чтобы видел тебя. Может, мы забыли. К тому же, я почти не общался с пианистами.       — А твой инструмент...       — Электрогитара.       — Ну, мало ли, фламенко.       — Ты серьезно сейчас? — здесь я рассмеялся, хоть и сам не понял, из-за чего. Янне тоже хохотнул, сразу же продолжая:       — А что? Там тоже все длинноволосые. В любом случае, я ни с теми, ни с другими особо не связывался. Гонора много, у гитаристов.       — У-у. Да, ебанутый народ. А пианисты – невыносимые задроты. Один – один. Янне только закатил глаза, но мне показалось, что он улыбался. Почувствовав, что улыбаюсь и сам, я отвел взгляд.       — И все же, я бы не сказал, что прямо-таки все гитаристы – сумасшедшие, — продолжил он, немного поразмыслив.       — Да ну? — мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что именно он пытается мне сказать. — Не все, говоришь?       — Одного знаю, он – исключение. Кровь резко прилила к щекам, и я прокашлялся, нахмурившись. Он, сука, пытается мне льстить. Ага, удачи. Я не ведусь на такую фигню.       — Э-эм. Ну, не стоит.       — Почему нет? — спросил тот, прозрачный, как стекло. — Серьезно, Аллу. Александр Куоппала – он вроде ничего. И играет здорово, к тому же. Разве нет?       Янне широко заулыбался, смотря на меня, и я понял, что мое лицо загорелось еще ярче, теперь уже от стыда. Я больно прикусил себе язык, пытаясь сохранять достоинство. Сукин сын.       — Д-да. Конечно. Неспроста же он с нами, все-таки, ты знаешь. Янне согласно закивал.       — А когда ты начал? Играть, — решил перевести тему я, потирая щеки холодными пальцами, чтобы отвлечься.       — Не помню. Лет в пять, — пожал плечами он, все еще светясь от радости. Ушлепок. — Чуть ли не с рождения.       — Это чувствуется, — бросил я автоматически, все еще раздумывая, стоит ли мстить. И все же, он был таким искренним, светлым, этот придурок, что мне действительно не хотелось гадить ему в тапки. Я решил смилостивиться и позволить шутке сойти ему с рук. На этот раз. — То есть, правда. Если ты играешь, это сразу слышно. Ясно – ты понимаешь, что делаешь.       — Наверное, — произнес он. — А ты, значит, с пеленок играл на электрогитаре?       — Нет, — я чуть ухмыльнулся, внезапно почувствовав всю странность происходящего диалога. — Я начинал с пианино, тоже. Тоже примерно в пять. Мне не подошел инструмент, и моя... эм... женщина, которая меня учила, сказала предкам, что струнные скорее всего будут лучше.       — И так случилась гитара?       — Так случилась скрипка.       — Правда? — он мельком оглянулся на меня.       — Типа того. Ну, я пилил на скрипке, когда был пиздюком. Это было прикольно, мне нравилось. Лет в двенадцать только бросил ее, и усиленно занялся гитарой. Как-то так.       — Так вот в чем дело, — задумчиво протянул Янне. — Я еще думал, откуда такой слух. А ты, оказывается, скрипач. Пазл складывается.       — Ты же тоже прекрасно все слышишь. У тебя тоже отличный слух.       — Мне нужно видеть клавиши, чтобы ориентироваться. Иначе – не могу. А ты будто из воздуха музыку берешь, — он шмыгнул носом и закутался в куртку.       Мы снова пошли молча, и как только разговор оборвался, я сразу же почувствовал необходимость возобновить его, будто я был не на месте, когда молчал рядом с ним. В голове крутилась мысль, на которую меня натолкнул Александр, и я еще какое-то время думал, стоит ли мне ее озвучивать, или нет.       — Слушай, я тут подумал... — медленно начал я, опять замолкая, чтобы решиться окончательно.       Вирман помычал, подталкивая меня говорить дальше.       — Обычно, когда мне в голову ничего не приходит, мы собираемся с Куоппалой и играем все подряд. Это помогает, в тонус приводит, что ли, если случается творческий затуп. Настраивает на нужный лад. Хе-хе, каламбур. Да... Плюс, когда мы только вдвоем, только две гитары, то меньше отвлекаемся, потому что работаем над самим костяком песни, типа того.       — С ним не отвлечешься.       — Точно, — я усмехнулся. — У него серьезный подход. Но это вот к чему: я подумал, что это было бы полезно, если бы мы встретились так пару раз с тобой. Это должно быть продуктивно, потому что, ну, ты знаешь. Обдумаем, как намутить чего-нибудь интересного.       — Без проблем, — кивнул он. — Можно устроить.       — Например, завтра. Если ты не занят.       — Да не вопрос, — он расправил плечи и обвел взглядом окружавшую нас темноту. Он был похож на инопланетянина, который понабрался по верхам базовых знаний об общении между людьми и вот теперь пытается быть естественным. Меня дико тянуло улыбаться, и я уже не стал себя сдерживать. — И да, Алекси...       — Чего?       — Вы с Але говорили про синхронию. Ты назвал двух музыкантов. Мне интересно просто, что они делали.       — Ты реально никогда не слышал Ингви Мальмстина? — спросил я, внимательнее всматриваясь в него.       — Ну, нет, — буркнул Янне. Я пихнул его в руку, чтобы он не напрягался.       — Забей, могу принести кассету, послушаешь. Там в основном гитарное дрочево, то есть, мне-то по кайфу, конечно, но не знаю, понравится ли тебе. Может быть скучно. Но клавишник того стоит. Это высший пилотаж.       — Да, было бы здорово услышать хотя бы одного человека, который делает то, что делаю я.       Мы бы так и болтали с ним, если бы не заметили, как всей компанией уже подошли к остановке.       Когда я оказался на улице на следующий день, меня у самого порога встретило совершенно немыслимое количество вновь выпавшего снега, из-за белизны которого приходилось щуриться. Что-то внутри подсказывало мне, что я столкнусь с определенными трудностями на пути до студии, однако, я ошибся: трудности ждали после.       Как всегда, Янне оказался на месте вовремя, и я, пока докуривал свою сигарету, заметил, как он выскочил из приехавшего автобуса. Мы обменялись сдержанными приветствиями, хлопнули друг друга по ладоням и направились внутрь.       Первое, что бросилось мне в глаза – почти полная темнота, за исключением того ограниченного освещения, которые давало окно с лестничного пролета. Мы переглянулись, а затем неуверенно двинулись вглубь по коридору.       Мы оба уже подошли к лестнице, как вдруг нас окликнул вахтер, высунув голову из окошка своей комнатки:       — Вы зря пришли, молодые люди, — сказал он, постукивая пальцами по раме окошка. — Слыхали, какая вчера ночью буря была? Электричества нет, линию электропередач оборвало. Если вы не барабанщики – можете смело ехать домой.       — И долго их будут чинить? — спросил я. — Несколько часов?..       — Мечтай, парень, — хмыкнул консьерж. — Будем надеяться, что восстановят к следующей неделе. Эти коммунальщики! Не слишком расторопные господа. А мне сидеть тут, вон, весь день, без телевизора!..       — А может, запасной генератор есть?.. — протянул Янне неуверенно, на что получил недовольный и утомленный взгляд сразу двух пар глаз.       — Да! Десять штук! Идите, нечего вам здесь торчать, — и мужик уже отвернулся обратно к своему кроссворду.              Мы вышли из здания, останавливаясь перед входом и не зная, что именно теперь делать. Я поправил гитару у себя за спиной: она вдруг показалась невыносимо тяжелой, и таскаться с ней весь день по улице, ровно как и ехать с ней домой, виделось настоящим мучением. Тихо зарычав, я с досады пнул снег. Янне пусто глядел на меня, видимо, ожидая дальнейших распоряжений.       — Походу, все отменяется, чувак, — мне почему-то было ужасно неловко из-за того, что я вынудил его потратить время впустую. — Бля, извини, я не рассчитывал, что такое вообще может произойти.       — Да ладно, — пожал плечами он. — Это трудно было предугадать. Да и потом, это же не твоя вина.       — Нет, ну, какого хрена, да? Именно сегодня. Это какой-то гребаный злой рок. Мы оба неуверенно посмеялись, переминаясь с ноги на ногу.       — Значит... какие планы? — спрашивает Янне.       — Не знаю. Уже никаких. Ты... наверное, домой поедешь?       — Это вряд ли. Мне сейчас там делать нечего. Не больше, чем здесь. Я только молча кивнул.       — Можем прогуляться, если хочешь, — предложил он, без особого интереса глядя вперед. — Погода мягкая. Я снова двинул плечами, оценивая вес гитары. Будто я к ней не привык.       — Погнали. И мы двинулись в сторону той рощи, которую проходили вчера.       Среди деревьев было тихо и безлюдно. Расположенное на рабочей окраине, это место не пользовалось большим спросом у прохожих: мало кто предпочитал сокращать путь через густой и диковатый лесопарк. Не помню, чтобы я сам хоть раз целенаправленно ходил сюда, к северу можно было встретить более приятные места для прогулок, но в ту минуту меня это не заботило. В конце концов, эта роща оказалась под боком очень вовремя.       Янне молчал, а я копался в своих ощущениях. Мне казалось ненормальным то количество раз, которое я прокручивал в памяти тот самый наш разговор, и вообще весь день после последнего концерта. Я пытался хотя бы по каким-то признакам выяснить, что сам Янне думает насчет своей новой роли в группе, да и насчет меня тоже: надеялся на то, что это не я такой мнительный, а и правда что-то поменялось в его восприятии меня, может, даже, в лучшую сторону. Пугало то, что я вообще думаю на эту тему, будто это компрометировало меня, делая интерес слишком очевидным, хоть это и должно было быть хорошо в конечном счете. Тогда почему мне так стыдно в этом признаваться?       Немного растерянный из-за нашего молчания, я стал спрашивать его про то, как он проводил последние дни. Он отвечал, стараясь звучать не слишком утомленно – то, се, всякое разное, ничего особенного. Нетрудно было заметить, что ему не сильно нравилось говорить про себя, во всяком случае, в будничном контексте. Я делал вид, что слушаю, но мое внимание то и дело ускользало в сторону, будто лавируя между значениями его слов. Меня почему-то занимали мелочи вроде того, как он прищуривает глаза, когда задумывается о чем-нибудь, то, как забирает воздух, морща нос. Янне что-то сказал, как всегда бессмысленное, и я хмыкнул в ответ, ничего не имея в виду, но тут же услышал, как он засмеялся.       — И правда, не заморачивайся.       — Прости. Отвлекаюсь быстро, — я замахал руками, выкидывая из головы лишнее, и виновато обернулся на расплывшегося в улыбке Янне. — Что ты сказал?       — Ты, ну... кажется, обещал мне кассету.       — Точняк! Да! — и я сунулся в гитарный чехол, выискивая по карманам все, что принес с собой.       Вытаскиваю по очереди все кассеты перед его глазами. Смеется: ты обещал одну, а притащил, похоже, всю библиотеку. Для тебя – не жалко, отшучиваюсь я, но предупреждаю: если что-то отсюда сгинет в небытии, отвечать ты будешь за это своей головой. Он смеется опять.       Raising Force Ингви Мальмстина, Stratovarius, Amorphis. Тот парень, про которого я тебе говорил – Йенс Йоханссон – он теперь в «Стратовариусе». Послушай, это очень важно. Pantera, Slayer, Sepultura – на закуску, потому что это классика. С твоим инструментом никак не связано, но знать необходимо. Ну, а если ты и после этого играть не передумаешь – то, пожалуй, Possessed. Реально крутая группа! Один из их альбомов продюсировал сам Джо Сатриани. Хотя тебе, наверное, срать – кто такой Джо Сатриани. Правда? Ты же не любишь гитаристов. Если тебя не будет тошнить после всего этого количества – тогда рискни заценить Entombed. И, если ты все еще будешь чувствовать себя хорошо – Obituary. Ну, давай, удачи тебе со всем этим.       Янне улыбался, слушая мою чересчур торопливую речь. Может, я и выглядел, как псих, но я ведь абсолютно серьезно.       В какой-то момент время перестало ощущаться. Мы шли вперед, снег успокаивающе похрустывал под ногами, а деревья все плотнее закрывали нас от внешней жизни, которая мерно текла на улицах и проезжих частях. Протоптанные людьми тропы становились уже, но Янне целенаправленно не позволял мне совсем уходить с дороги, хоть я и подначивал его пару раз. И я пытался спорить с ним. Немного позже стало окончательно понятно, что все это время я в действительности зря боялся растерять темы для разговоров. Как минимум, с ним можно бесконечно спорить обо всем подряд. Скучно не станет.       Я рассказывал ему про то, что сам пережил за годы своего музыкального образования. Оказалось, что до знакомства мы оба будто существовали в параллельных мирах: проведя по крайней мере несколько лет под одной крышей со мной, он вообще не разделял моих восторгов и разочарований по поводу всего, что там происходило. Он не был индифферентен, конечно; за столько лет и у него накопилась пара-тройка душераздирающих историй, и я слушал их, чуть ли не открыв рот, потому что я не мог поверить, что все те сплетни пропустил я сам. Видимо, и правда, когда Вирман впервые переступил порог нашей репетиционной, открылся портал, который позволил ему и мне, совершенно несовместимым существам, оказаться в одном пространстве и времени. Неудивительно, почему это было настолько триумфальное событие.       —...погоди, погоди, погоди, — твердил я, пытаясь разобраться в путаных ситуациях и образах, сбивчивых шутках, которые мы то и дело перекидывали друг другу. — Давай заново. Ты, после стольких лет исчерпывающего классического обучения, правда думал больше никогда не трогать клавиши?       — Что тебя смущает? Так происходит со многими. Не только с музыкантами.       — Ты не ответил, — замечаю. — И я не про многих. Просто, как я это вижу: вот есть один такой тип, похож на тебя. Он играет джазовые стандарты и протирает штаны в Огели. Очень талантливый, прямо въебать хочется. Целую вечность играет! И тут вдруг – бум, все. Перестает. Что случилось? И, спустя какое-то время, решает присоединиться к банде каких-то опездалов, чтобы играть музыку, которая ему вообще не близка. Вопрос: Почему. Он. Остается? Янне задумался.       — Ты ждешь, что я расскажу тебе историю, но... не было никаких ярких переломных моментов. Я играл, потому что так сложилось. Закончил... и так оно все там и осталось.       — Не гони. Вот так просто?! Без страсти? Всю жизнь играл то, что тебе не было интересно?       — Нет! — возразил он. — Я люблю то, что делаю. И всегда любил, в той или иной степени. Просто, понимаешь, я... В какой-то момент был одержим, и... А все вокруг меняется. Ты остаешься статичным, а у людей жизнь кипит. Понимаешь, о чем я?       — Ну... кажется.       — Да и вообще... Ты никогда не чувствовал себя одиноким, Алекси? — вдруг спросил он.       — Чувак, посмотри на меня. Я патлатый мелкий хер из деревни, который играет стремное музло и не может продержаться на «нормальной работе» дольше трех месяцев. Да, я знаю, что такое одиночество.       — Тогда ты должен прекрасно понимать, что я имею в виду. Я – пианист-задрот. Мой мир крутится вокруг инструмента. Естественно, я начинаю сомневаться: возможно, мне нужно что-то еще.       — И ты бросаешь, — подхватываю я.       — Минуточку. Я выпускаюсь и заканчиваю. И только потом меня накрывает. Все, я оказываюсь совершенно беспомощен. Если раньше я был просто оторван от мира, то теперь я еще и не имею... той особенности, что ли, той изюминки, которая делала мою оторванность от мира обоснованной. Надеюсь, ты понял.       — И любовь пропала, и перспектив не появилось.       — Именно так, черт возьми.       — Значит, ты пустился во все тяжкие, типа?       — Ну, если однажды покурить с тобой сигареты – это хардкор, то, пожалуй, и правда.       — Хе-хе. В любом случае, ты встал на хреновую дорожку. А что с жанром?       — Почему тебя так волнует жанр? — удивленно усмехнулся Вирман. — Послушай, ты думаешь, у меня глаза на лоб должны вылезать от твоего чудного певческого голоска или от обилия дисторшна? Ты ждешь, что я должен быть шокирован? Мне просто интересно.       — Я же не про это... Мне непонятно. Это странный выбор для человека, который десять лет гонял сонаты и какого-нибудь Чика Кореа, который звучит будто пластинку вертят задом-наперед. Тут тебя будто по башке стукнули, и ты такой: ебать, метал. Хочу. Так оно было, нет?       — Знаешь... да, так и было.       — Ну я же серьезно, Янне!       — Отвечаю. В других тонах, но примерно так и было. Я подумал: почему нет? Мне, в конце концов, нравится этот жанр.       — Действительно, ты же слушаешь «Металлику», как я мог забыть.       — Твою мать! — он рассмеялся и закинул голову назад, вздыхая. — Алекси, вот ты... Иногда бываешь нормальным человеком, а иногда такой, блин, нудный. Что плохого в «Металлике»?       — Да слушай на здоровье, мне без разницы. Просто это – самая дефолтная группа, которую можно назвать. Если копировальная машина – значит «Ксерокс».       — И что теперь? Это как-то приуменьшает их значимость? Или мою любовь к их музыке?       — Нет, это значит только то, что ты любишь «Металлику», а не метал вообще.       — Отвали от меня. Ты сам, наверное, только и делаешь, что слушаешь «Металлику», ночью, когда никто тебя не видит.       — Каюсь, виноват. Мы громко заржали, а наши голоса эхом разносились между деревьев.       — Но тогда... что насчет тебя? — он мельком оглянулся в мою сторону. — Ты никогда ничего подобного не испытывал, судя по тому, что я вижу. Я про, ну, разочарование в музыке.       Я хмыкнул.       — У меня вагон другого говна. Музыка – это то, что держит меня на плаву. Знаешь... мне кажется, что это выбор. Например, ты знаешь, что у тебя есть пара вещей в на подстраховку, которые могут потенциально спасти тебя, если ты окажешься в дерьме. И ты можешь себе позволить сказать «да ебись оно все раком, я пойду рисовать картины, я устал». Так вот, я – не могу себе так сказать. Да, разочарования не было, но я не застрахован от этого. Просто права на это не имею. Тут речь даже не про любовь... Это больше, чем гребаная любовь. Это болезнь. Ты приносишь жертву. Понимаешь, да?       Янне кивнул:       — ...а если отступишься – предашь себя. И уперся взглядом себе под ноги.       — Это предательство, которое лишает тебя любого смысла, — сказал я уверенно. — Поэтому ты меня удивляешь, Вирман. Это, типа, твое призвание, правильно? Это твой смысл. Но ты относишься к нему, будто это гребаное хобби. На выходных размяться.       — Это не так, — тихо произнес он.       — А как же? Ты можешь разочароваться, а потом очароваться снова. Снять шапку, надеть шапку. И так до бесконечности.       Янне зашаркал ботинками по снегу, хмурясь и глубже вталкивая руки в карманы.       — Это просто не так, — повторил он уже громче. — Если у меня это по-другому, это не значит, что я меньше стараюсь, или меньше люблю, или что я не приношу жертвы. Ты не сидел в моей шкуре. У меня два долбаных седых волоса из-за Огели. Никогда не говори так.       — Я только задал вопрос. Он надолго замолчал, а я стал мучительно перемалывать себе кости, потому что какого-то хрена мой язык всегда опережает мозги.       — Янне, я не закончил.       — Так продолжай.       — Нет, я... про Огели. Я не выпустился.       — Чего? — он окинул меня недоверчивым взглядом с ног до головы. — Ты?       — Да, блять, Янне. Я идиот, я не выпустился из сраного колледжа, окей? Так что... не знаю, кто кого в итоге. Еще плюс один в твою пользу, наверное.       — Знаешь, Алекси, — после долгой паузы заговорил он, подбирая слова, и его мягкие черты вдруг показались мне настолько давно, глубоко знакомыми, будто я смотрел на него каждый день на протяжении всей своей жизни. — Я бы на твоем месте не переживал об этом. Тому, что есть у тебя, в колледжах не учат.       Начинало смеркаться, но никто из нас еще не торопился возвращаться домой. С каждым шагом спину все сильнее саднило от тяжести инструмента, но внимания я не обращал: просто чертовски не хотел уходить. Иногда на пути нам попадались прохожие, и они проскальзывали мимо, как тени, одинаково мрачные и бледные, вечно куда-то спешащие, а я даже не мог представить, куда они могут направляться. Не то что бы мне это было безумно интересно, если быть откровенным.       Внутри происходил какой-то безымянный процесс. Янне тоже усердно о чем-то думал, и то и дело закидывал голову наверх, пытаясь, видимо, прикинуть время, но вслух ничего не говорил. Я потянул его за рукав, когда на глаза мне попалась скамейка, и мы забрались на нее с ногами, потому что ходить уже было невыносимо. Он стал спрашивать, почему я не сказал раньше, что устал таскать гитару, говорил, что помог бы мне. Я отмахивался: много почестей, не нуждаюсь.       — ...Не то чтобы у меня куча опыта, — рассуждал Янне вслух, сидя рядом со мной на спинке парковой скамейки и дыша себе на руки. — Но я кое-что знаю про группы такого плана, как ваша. И вот, я впервые встречаю настолько отбитых.       Я заржал в голос, чуть не потеряв равновесие.       — В хорошем смысле отбитых, — поправился он, внушительно глядя на меня. — Обычно, такие штуки живут около недели. Конечно, Яска предупредил меня, что «все серьезно», но... я только сейчас начинаю, ну, верить в это.       — А мне казалось, я достаточно сильно напугал тебя, чтобы ты поверил в серьезность всего, что происходит, с самого начала, — заметил я, с облегчением принимая ответный смешок Янне. — Все просто: у нас одна цель, и мы к ней идем. Мы хорошая команда.       — И почему тогда так вышло, что он не справился?       — Кто?       — Тот парень. Твой клавишник прошлый.       — Он справлялся, — ответил я резко, а Янне предусмотрительно замолчал. — То есть... ну, под конец уже нет, но он сам придурок. Все могло бы быть охуенно, просто... пошел он на хер. Мудозвон.       — У вас до сих пор нежные отношения, как я посмотрю.       — Еще какие. Янне стряхнул снег со скамейки рядом с собой.       — Не очень хочешь рассказывать об этом?       — А что ты хочешь услышать? Чувак облажался. Я... тоже. Что теперь-то.       — Ты еще переживаешь?       — Делать мне больше нечего, кроме как загоняться о том, что какой-то придурок передумал играть со мной в группе, — пробормотал я себе под нос. — Не смотри на меня так, Янне, никакой драмы не было. Просто он, ну, ему перестало быть это интересно. Это нормально! Он мне клятву не давал, я ему тоже. Так что – пусть катится. Я был довольно наивным, чтобы думать, что это будет навсегда, ой-ой! Ах как грустно. Теперь я так не думаю. Конец гребаной истории.       — Мне жаль, Алекси.       — Чего тебе жаль? — рассмеялся я. — Да расслабься ты. Дерьмо случается. Было неприятно, но, знаешь, так бывает! Меня это не волнует. Мы с ним в десны не целовались, никакой душевной травмы у меня нет. Просто мы оба поменялись, и все! А я хочу работать серьезно. Типа, я человек, мы все люди, у всех бывают плохие дни, но встречаться раз в месяц – это не работа. Если ты не можешь встречаться чаще – извини, да, я тебя уважаю и все в таком духе, но нам не по пути. Чувак, я хочу кушать. Но больше, чем кушать, я хочу не гнить на ебучих заправках. Чувствуешь меня, Янне? А для этого надо слегка, сука, напрячься. И вот он не захотел этого делать! Разве я могу осуждать его за это? Зато он теперь занимается другими, более важными вещами.       — И ты никогда не думал о том, что... ну, может, он захочет вернуться? Я взглянул на Янне: в какой-то момент мне почудилось, что он стебется надо мной, но выглядел он при этом довольно серьезно.       — Не вернется он, — ответил я. — И тебя это не касается. Он тихо вздохнул, растерявшись, и смотрел на меня, не понимая, как реагировать на эти слова. Я хлопнул себя по лбу – буквально.       — Янне, Господи, я имею в виду, что ты теперь играешь с нами. Это не касается тебя – в том смысле, что это не должно тебя волновать, потому что ты здесь, понимаешь? Место занято.       — О, да... прости, я неправильно услышал тебя.       — Это я сказал неправильно. Кстати, насчет «кушать». Я бы щас заточил кебаб. Два. Нет, три. Что думаешь? Пиздец, я голодный, как из леса.       — Ну, в целом, ты... О-о-о.       — Ты понял, да?       — Я понял.

***

      Нагнать упущенный день не составило труда: электричество восстановили совсем скоро, и уже ничто не мешало мне и клавишнику заниматься работой. Мы провели всю неделю с ним, много баловались, но я даже не ожидал, сколько дельных идей у нас получится друг из друга выудить.       По ночам же на меня, как обычно, обрушивались тонны пережитых эмоций, и я подолгу не мог уснуть, гипнотизируя потолок своей комнаты. Может, в каком-то смысле я все же и проиграл, только каждая новая встреча в студии убеждала меня в том, что это не так уж и важно. Приобретал я гораздо большее, чем то, чего лишался. Это все просто абстрактная болтовня. Напыщенная, высокомерная ошибка. Кажется, я даже рад, что мое мнение оказалось ошибочным. Мне понравилось ошибаться.       Он звонил по утрам, чтобы разбудить меня и заодно согласовать планы на день. Яска ржал надо мной, когда только заметил эту зарождающуюся традицию: говорил, что я неестественно быстро срываюсь с места, когда слышу телефонный звонок. Меня это вообще не парило, потому что я чувствовал, очень ярко, что все меняется, вокруг меня и внутри, происходит что-то важное, для чего у меня не было слов, а если бы они были, я бы их не сказал, потому что слишком все это хрупко и тонко, я знаю, что могу сломать это, если буду невнимательным, а я так не хочу больше ничего ломать. Это все непонятно, но так интересно, и я очень боюсь все испортить, мне совершенно точно нельзя очаровываться, потому что меня всегда щелкают по носу, когда я очаровываюсь, но пока что – все встает на нужные места. А Янне хорошо играет. Думаю, однажды мы научимся.       В коридоре раздается привычное трещание, и я невольно подпрыгиваю на месте, но сдерживаюсь: пусть Яска даже не надеется, что я дам ему лишний повод.       — Алекси, это тебя, — усмехается он, вставая в дверном проеме моей комнаты.       — Возьми сам, — бубню я, глубже зарываясь в подушку. Чертово устройство продолжает надрываться, и Яска решает наконец оставить меня и ответить на звонок самостоятельно. Как только он покидает мою комнату, я тут же выныриваю из-под одеяла, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной. Там довольно скоро все затихло, и я решил, что это явно был кто-то левый.       Напрягся я только когда Яска опять показался в дверях, но теперь он уже не выглядел таким веселым, как пару минут назад.       — Это тебя, — повторил он.       — Вирман? Яска изобразил неловкую гримасу, поглядывая на меня с некоторым опасением.       — Лучше иди сам послушай. И, когда я все-таки поднял трубку, то услышал там голос, который вообще уже не планировал когда-либо слышать.       — Сука, — прошептал я, врубаясь, что именно произошло уже только после того, как в трубке послышались гудки.       — Эй, — Яска подходит ко мне сзади, и я буквально чувствую, что он хочет прикоснуться ко мне, руку на меня положить, или вроде того, но будто боится, что я выйду из себя. И с ужасом понимаю, что в таком случае он был бы в своих догадках прав. — Что он хотел?       — Встретиться, — выдавил я.       — И все? Зачем?       — Я не знаю, блять, — кладу ледяные пальцы на пылающее лицо. — Я не знаю, что от меня хочет гребаный Яни Пирисъёки.