infatuated with you

      Когда автобус с шипением раскрывает двери на нужной остановке, они выбегают на тёмную, едва освещённую фонарями улицу и попадают под нещадный ливень. Дороги прогибаются под тяжестью луж. Кроны деревьев раскачиваются под напором ветра — намекают, что бежать домой нужно как можно скорее.        Чонин открывает дверь квартиры и осторожно оглядывается. Мама, видимо, снова куда-то уехала: в комнатах темно, оглушительная тишина режет по ушам. Как же это сыграло ему на руку — дело было даже не в том, что он не хотел знакомить с ней Хёнджина, а в том, что хотел, чтобы особенный вечер оставался только в их распоряжении. Чонин нажимает на выключатель, и коридор окутывает трескучий свет.       — Ого, ты один? — удивляется Хёнджин.              — Мама вроде с кем-то встречается, — пожимает плечами Чонин. — Редко домой приходит.        — Ох… прости, это деликатная тема.       — Нет, ничего страшного, — Чонин спешно сбрасывает обувь и бежит в комнату. — Подожди, я дам, во что переодеться.        Он останавливается возле шкафа. Сколько раз Чонин представлял, какую одежду мог бы дать Хёнджину: новую, просторную, приятную к телу, пахнущую кондиционером для белья. Чтобы Хёнджин комфортно устроился в его постели и насладился сном. Из стопки домашних футболок Чонин выуживает самую большую и мягкую, хрустящую после стирки. На ней — принт с Томом и Джерри. Кажется, он купил её пару лет назад на распродаже, однако он мог поклясться, что удобнее в гардеробе вещи просто не существовало. Вместе с футболкой он находит широкие шорты и полотенце и возвращается к Хёнджину, что неуклюже топчется в коридоре с пальто в руках. Мокрые волосы липнут к лицу, делая его похожим на потерянного щеночка, которого Чонин забрал из-под дождя в тёплый дом. Он вручает ему вещи и забирает верхнюю одежду, не в силах скрыть улыбку.       — Иди в душ первый. Я пока ужин приготовлю.        Хёнджин послушно двигается в сторону ванной. Пальто после такого ливня хорошо бы просушить, в них ещё в школу наутро идти — по крайней мере, на ночь можно оставить на вешалке. Если за это время не просохнет, Чонин просто пройдётся феном. Он стряхивает пальто от капель дождя, но от тряски что-то со шлепком вываливается из кармана и катится в другой конец коридора. Хмурясь, Чонин вешает пальто на плечики и присаживается на корточки.        Так, что едва не теряет равновесие.        На полу лежит презерватив. Чонин поднимает его кончиками пальцев, по инерции сбивая пыль. Фирменная голубая упаковка дорогой марки слишком узнаваемая. Чонин видео её на прилавках аптек и в рекламе, но вот где он не ожидал её увидеть, это…        В кармане пальто Хёнджина?…        Нет, серьёзно? Хёнджин носил с собой презерватив?        Из ванной доносится шум воды. Хёнджин здесь, но при этом отсутствует, а частичка его мира буквально у Чонина на ладони. Он повторно оглядывает упаковку, будто остаются ещё какие-то сомнения в том, что это такое. Даже пошло выпуклая круглая форма намекает ему, что ошибиться невозможно.        Чонин промаргивает. Такие вещи не вяжутся с предыдущими событиями, как если бы Хёнджин одолжил это пальто у отца, друга, да у кого угодно, лишь бы эту ответственность за презерватив с него свалить. Но пальто принадлежит Хёнджину — Чонин видел его в нём уже не впервые.        На ватных ногах он поднимается и убирает вещицу обратно в карман. И… часто он такое носит? Так же, как упаковка блестела на свету, в голове проблёскивает мысль: что, если Чонин вообще ошибался во всех своих догадках и у Хёнджина уже кто-то есть? Ёнбок, например? Они близки… Чонин знает, что нельзя волноваться, но за пределами грудной клетки что-то режет.        Это личная жизнь Хёнджина, и они ничего друг другу не обещали. Мало ли, чем он занимается, да многие старшеклассники уже вовсю состоят в отношениях… Но к чему тогда были эти слова? Эта встреча? Или же… Нет, ну, может, Хёнджин и правда воспринимает его как близкого друга? Того, которому поплакаться в жилетку, когда отвергнет кто-то другой?       Едва беря себя в руки, Чонин уходит на кухню и включает чайник. Господи, он знал, он был уверен, что нельзя ни на что надеяться, раз всё так хорошо и чудесно! Неправдоподобно чудесно.        С шумом Чонин достаёт чашки и заваривает зелёный чай. Аромат трав распространяется по кухне, а окна запотевают. Теперь за ними не видно ничего, лишь тёмно-серое полотно туч. Чонин находит упаковку лапши и овощи, но, сдаваясь, просто бросает их на столешницу.        — Ого, так ты пригласил меня на рамён?               Непроизвольно охая, Чонин оборачивается. Хёнджин выходит из душа, выжимая влагу из волос полотенцем — он даже щурится от усердия. Капли медленно стекают по шее, повторяя узор голубых вен, и проваливаются в ложбинку между ключиц. Футболка липнет к телу на мокрых, не высушенных участках, небрежно мнётся на плече и приоткрывает небольшой участок кожи. Чонин опускает голову. Хёнджин останавливается рядом с ним, обматывает полотенце на шее, по-хозяйски хватает кастрюлю и заливает воду. На его коже всё ещё сохраняется слабый, выдохшийся аромат парфюма, но теперь он соседствует с запахом геля для душа из ближайшего продовольственного. Хёнджин ведёт себя так, будто его вообще ничего не беспокоит, будто этот презерватив — деталь из другого сценария, случайно попавшая в их фильм, которая ни капли не должна влиять на сюжет. При этом он выглядит, как чей-нибудь бойфренд, без стеснения щеголяющий по дому партнёра и знающий, чем закончится это свидание — вот и припас в кармане…        Так, Чонину надо собраться. Если что, он просто спросит потом. Если бы не этот момент, Чонин бы продолжил романтично вздыхать по нему, смотря, как красивыми руками Хёнджин орудует ножом. Грустно, что неудержимая близость может внезапно подорваться. На пути их знакомства появилась преграда, и Чонин боится, что он перестанет чувствовать бесконечный комфорт рядом.        — Я в автобусе немного прочитал про выставку, — произносит Хёнджин. — Ты знал, что некоторые работы привезли из фонда Пегги Гуггенхайм? Это же в честь неё назвали студию, которая устраивает конкурс?        Точно, конкурс. Чонину нужно выкинуть из головы лишнее и вспомнить о том, что он, вообще-то, сегодня ходил в музей.        — Да, это известная американская предпринимательница. Многих современных художников заметила.        Хёнджин толкается бедром. И правда как щеночек — замечает грусть в глазах своего человека и пытается его взбодрить.        — Представь, поучаствуешь в конкурсе — и тебя заметят. Начнёшь карьеру в Америке.        Чонин хмыкает, пожимая плечами.        — Ты был в Америке, да? Расскажешь мне, каково там?       — Да, я… — Хёнджин на секунду мнётся. Засыпает овощи в кастрюлю. Помешивает лапшу и постукивает лопаткой по металлу. — Я жил там какое-то время. Кхм. Мой отец работал в крупной корпорации. В те годы они открыли филиал в Нью-Йорке, и за заслуги ему предложили там должность. Правда, потом они обанкротились, и нам пришлось вернуться в Корею.        — А что-нибудь особенное запомнилось?        Хёнджин улыбается. Глаза заполняет пелена ностальгии. Интересно, о чём он вспоминает в первую очередь? Что его поразило? И разочаровало? Чему он научился? Что сделало Хёнджина тем, каким он стоит перед Чонином сейчас?  Говорят, Америка раскрепощает. Есть ли вариант, что?…        — Прайд-парад. Я помню яркие улицы. И как люди пели песни, танцевали и радовались. Сейчас, когда я смотрю видео с парадов в тиктоке, я замечаю знакомые улицы, и меня такие тёплые воспоминания охватывают. Я ведь и сам довольно рано себя осознал, мне было радостно видеть, что я не один.       — Там это сделать, наверное, проще?       — Угу… Родители мои ужасные гомофобы, но в школе это уже считалось нормой, да и я много общался в интернете. Я всегда мечтал посетить парад, почувствовать себя взрослым, знаешь. Сбежал однажды с уроков и встал в углу улицы, — он цокает, удивляясь смелости более младшей версии себя. — Помню, как мимо меня проходили две девушки. Они были одеты в парную одежду и держали транспарант: «Любовь — для смелых». Может, они поймали мой пристальный взгляд и поэтому через какое-то время обернулись и помахали мне. И стало так… хорошо на душе, отрадно, что ли. Меня, считай, приняли к себе. И не только меня, конечно. Я смотрел, как к ним присоединялись местные жители, туристы, они пели вместе. А в конце одного представления мужчина сделал предложение своему партнёру. Тогда ликовала вся толпа, представляешь? Люди были счастливы за незнакомцев, и это подарило мне надежду. Поэтому я обрадовался, когда ты сказал об Америке. Раз ты тоже гей… Чонин, нам с тобой было бы легче жить там, а не здесь.        Хёнджин в домашних шортах и футболке, рукава которой закатывает, потому что становится слишком жарко, колдует над кастрюлей лапши. И в его словах сквозит забота о Чонине. Как если бы они были не друзьями, а давно съехавшейся парочкой — вернулись домой с работы, выгуляли собаку, уложили детей спать, теперь можно поразмышлять, как им дальше быть со своей жизнью. А он тут думает о несчастном презервативе…       — Я никогда не думал о переезде… — признаётся Чонин. — Но понимал, что здесь мне придётся трудно. Как минимум, если я начну с кем-то встречаться и…        — Здесь опасно. Тяжело всегда прятаться и бояться, что вам помешают.        Хёнджин сливает воду из кастрюли и раскладывает порции по тарелкам. Кухню наполняет горячий запах зелени и водорослей. Пока Хёнджин моет посуду, Чонин накрывает стол, и они принимаются за ужин.        — Мне нравилось то, как люди свободно выражали себя. В танцах, в музыке, в перфомансах, — продолжает Хёнджин, смотря в пустую точку перед собой. — А зрители с восхищением смотрели на них. Боже, и какие они были красивые! В том плане, что человек расцветает, когда ему не приходится скрывать истинного себя. Мне кажется, творчество как раз способствует такому внутреннему росту. Благодаря выступлениям я тоже смогу найти себя, понять, что у меня внутри. И приблизиться к уровню свободы, спокойствия и гармонии, о котором мечтаю. Смотри-ка, каждый раз, когда мы едим вместе, то балуемся вредной едой. Торт, пицца, рамён, — он всасывает острый бульон.        — Да, я бы не стал оставлять нас наедине в пустой квартире. Мало ли чем мы ещё баловаться начнём.               Хёнджин чуть не давится лапшой и широко распахнутыми глазами смотрит на Чонина. Его щёки забавно округляются от набранной в рот еды.       — И чем ты собрался баловаться, Ян Чонин?        С мокрым полотенцем на шее, кусочком зелени на губах и каплей бульона на подбородке он радикально отличается от того, чей образ должен предполагать презерватив в кармане. Чонин смеётся, а шокированный Хёнджин качает головой.        — Как же тяжело взрослеть… — говорит первый. — Приходится искать место, где тебе будет лучше.        — Да уж. Мало того, с нами рядом редко бывают люди, которые могут помочь. Мои родители, вон, ничего не знают.        — Я тоже своей маме не рассказывал.        — Вы не близки, да? — с сожалением шипит Хёнджин.        — Да, с тех пор, как отца не стало, мы так и не смогли подружиться.        — Ого… Странно. Такое обычно сближает.       Чонин пожимает плечами — мол, тут уже никакой надежды не осталось.        — Мне никогда не было понятно, почему она оставалась с нами, если не любила. Почему продолжала мучиться, если жаловалась на то, что ей приходится тянуть семью.       — Может, всё-таки любила? — предполагает Хёнджин.        — Вряд ли. Она сразу стала встречаться с другими мужчинами, и если бы она хоть сколько скорбела, то бросила бы меня в одиночестве? Скорее всего, она и до случившегося изменами промышляла… — Чонин ковыряет палочками в лапше, лениво вытягивая овощи. — Думаю, она просто видит во мне отца.        — А вы… — Хёнджин почёсывает бровь. — Сильно похожи? Какой он был, расскажешь?        — О, мы с отцом были не разлей вода! Он читал мне сказки на ночь, прививал любовь к живописи, помогал мечтать и верить в себя. Некоторые говорили, что мы оба бунтари, просто во мне это медленно просыпается.        — Ага, с виду такой порядочный, а на самом деле спишь на уроках.       Чонин жует лапшу, ещё погружённый в свои мысли, но слова Хёнджина заставляют его нахмуриться.       — Откуда ты знаешь, что я сплю на уроках?        — Видел однажды через открытую дверь, — Хёнджин опускает взгляд в тарелку. Чонин кивает. Хёнджин же видел, как Чонин мухлюет на физкультуре. В конце концов, они в одной школе учатся. — Хулиган. Так что там с отцом?        — Ну, однажды в саду я нарисовал цветы акварелью. Переборщил с водой, бумага помялась, краска расплылась — в общем, вместо цветов у меня получились большие разноцветные оладья. Другие дети в группе смеялись, но папе рисунок понравился. Он сказал, что главное — это старания, а форма уже на втором месте.        — А потом ты увидел картины художников-модернистов и офигел, что тебе какие-то претензии выдвигали?        Чонин так активно жестикулирует, что едва не тычет палочками себе в глаза.       — Скажи! Не похоже им!        — Да тобой фовисты гордились бы!        — Ну!        Они смеются, и Чонин переводит дыхание.               — В общем, я с тех пор нарочно рисовал не по правилам. Да и бесился иногда. То удеру с прогулки за кошкой, то разобью что-нибудь, пока никто не видит. Я никогда не кричал и не дрался. Оказывается, тихие дети пугают воспитательницу посильнее громких. Она даже с отцом разговаривала, но всё без толку. Он только руками разводил.        Хёнджин хихикает.        — Ещё он прививал мне любовь к творчеству. Живописи, литературе. Читал сказки на ночь. Если так подумать, все самые важные моменты детства связаны с ним, а вот мама мелькала где-то на фоне… Конечно, потом ушёл и он.        — Что-то случилось? Или… это было ожидаемо?        — Порой он… закрывался в комнате один и запрещал мне входить. Я боялся, не обидел ли его ненароком, или может, его разозлило, что я с прогулки в саду убежал, чтобы кошку погладить. Но потом подслушал. И услышал кашель. Настолько страшный, словно душа выходит из тела.        Хёнджин тяжело глотает.        — Прости, это грустная история, — сразу же прерывается Чонин.        — Нет-нет. Всё в порядке, продолжай.       — Короче, я понял, что к чему, когда его положили в больницу. Его и до этого клали временами, и я догадывался, что он болеет, но… Думал, помогу поднять на ноги и всё будет как прежде. Нарисовал натюрморт, хотел показать ему. Не успел. Санитары отогнали меня от палаты. И я услышал, как противно пищит этот аппарат…        Чонин трясёт головой, заставляя себя съесть лапшу. Жмурясь, он насильно выбивает из головы стоящий перед глазами образ, и ощущает, как из мыслей его буквально вытягивают за руку. Хватает чуть приоткрыть глаза, чтобы кошмар рассеялся, и увидеть, как Хёнджин утешительно гладит его по ладони.        — Тише, тише… Всё в порядке. Этот рисунок у тебя с собой?        — Нет. Я выкинул его там же, в мусорку.        Хёнджин понимающе кивает.        — Мама не очень много говорила со мной с того дня. Обняла меня, потом мы молча разошлись. А скорбел я в одиночестве ещё много лет после случившегося. Теперь немного излечился.       — Ты сильный парень, очень сильный. Преодолеть такое горе — храбрый поступок.        Чонин так хотел бы, чтобы Хёнджин сейчас обнял и поцеловал его. Показал, как он там обещал защищать своих близких.       — Хочешь, пойдём спать? — предлагает Хёнджин. — По глазам вижу, как ты устал сегодня.        Чонин соглашается.       — Я помою посуду. А ты иди в спальню.       Хёнджин забирает из его руки тарелку.        — Нет-нет, ты иди в душ и ложись отдыхать. А я тут приберусь.        Чонин шепчет слова благодарности и уходит с кухни.        И пока горячая вода струится по плечам, а тело окутывает ласковый пар, он смотрит в пустую точку перед собой. Каждую встречу они складывают мозаику друг друга, делясь сокровенным. И каждый раз куски этой мозаики становятся всё больше. Чонин не планировал вспоминать об отце — если честно, эта рана до сих пор не затянулась. Но рядом с Хёнджином обстановка настолько комфортная, что не открыться — просто грех. Это желание рассказать о себе рвётся наружу, как стон. Кажется, сердце выбрало Хёнджина как человека, перед которым Чонин может показать себя ранимым и слабым.        И раз так, то могут ли они обсуждать более интимные темы? И как только Чонину завести разговор? Он выходит из душа, накидывая футболку. Вообще-то, спит Чонин в одном белье, но сегодня — не один, надо бы одеться приличнее. Ох, его кровать такая узкая. Не будет ли Чонин толкаться? А что делать, если он случайно закинет на Хёнджина ноги или обнимет его, как одеяло? Наверное, ночёвка у Феликса или Рюджин покажется Хёнджину раем после бесконечной суеты Чонина.        Заходя в спальню, Чонин замечает, как Хёнджин удобно устроился в кровати, примостившись к изголовью с телефоном в руках. Он напевает себе песню под нос, качая головой в такт. Приятно знать, что разговор с Чонином не погрузил его в плохие эмоции. На его лице сияет спокойная, умиротворённая улыбка, он игриво кусает палец, пока смотрит видео, мокрые волосы небрежно падают на лицо. Чонин усаживается рядом и аккуратно проводит подушечками пальцев по лбу, убирая пару прядей к ушам. Хёнджин сразу же поднимает голову. Под светом лампы блестят кончик округлого носа и пухлые, приоткрытые в готовности что-то сказать губы.        — Не замёрзнешь? — интересуется Чонин. — Вставай, высушу тебя.        — Да ладно, я столько раз ложился спать с мокрыми…        Но Чонин уже уходит в ванную за феном. Хёнджин с энтузиазмом садится на кровати в позе лотоса и оборачивается, нетерпеливо смотря на младшенького. Тот устраивается позади, практически прижимаясь грудью к спине, и водит феном над волосами, смотря, как прядки развеваются в разные стороны. Сексуальный образ, который дарила влага на его локонах, тает и уступает место домашнему Хёнджин-и, кутающемуся в мягкости одеяла.        — Сейчас погода нестабильная, — вздыхает Чонин. — Лучше спать в тепле. Тем более у тебя скоро прослушивание и премьера.        — Ничего, я и с температурой выйти на сцену могу!        — Не геройствуй.        Чонин ныряет рукой в пряди, подсушивая корни. Волосы у Хёнджина мягкие, шёлковые и — что пленит сильнее всего — густые. В такие интересно нырять, проникать глубоко, чтобы подушечками по коже. Прижимать к лицу, трогать, пока ещё чужое тепло их не согрело, ловить нотки шампуня. Чонин любознательно проводит пальцами по всей длине, любуясь переливами. Импульс заставляет его дёрнуть рукой, чтобы отвести её назад, — слишком долго он его трогает — но со стороны Хёнджина не слышит возмущений. Тот всё ещё сидит с прямой спиной и покорно ждёт. Чонин проходится горячим воздухом и по краям футболки, которую хён тоже умудрился намочить.        — А искусство мы так и не обсудили.       — Зовёшь на искусство, на рамён… может, нам ещё фильм посмотреть, чтобы собрать все эвфемизмы к сексу?        Чонин легонько ударяет его феном по плечу, а Хёнджин хихикает.        — Я больше чем уверен, Чанбин скажет, что я тебя завалил. Всё, хён, ложись спать, — он поднимается с кровати не оглядываясь. — Секса не будет.       Когда Чонин возвращается в спальню, Хёнджин лежит под одеялом, как хорёк в норке, и смотрит снизу вверх сверкающими глазками, — только одна голова и выглядывает.        — Надо признать, я немного волнуюсь, — Чонин выключает свет. Он осторожно приподнимает одеяло и ложится с краю, стараясь не коснуться Хёнджина. — У меня первый раз кто-то ночует.       — Волноваться перед первым разом — это нормально.        Чонин шлёпает его подушкой по плечу. Хёнджин прыскает в простынь.        — Мне приятно, что ты выбрал меня, — не останавливается он. — Я постараюсь доставить тебе истинное удовольствие, — на что получает ещё, и ещё один лёгкий удар. — Боже, Чонин! Ты на мне столько синяков оставил, что у людей и правда появятся вопросы. Ты такой ненасытный.        — Вас с Чанбином на одной ферме вырастили.        — Что-что, а охмурять красивых мальчиков нам только в радость.        Чонин прикрывает глаза, стыдливо прячась в одеяло. Это невозможно, просто невозможно. Кто же знал, что пускать Хёнджина в постель опасно?        Чонин жмётся на краю кровати. Под одеялом не видно чужого тела, но он ощущает между ними пару несчастных сантиметров, которые легко преодолеть. Возможно, оба сжимают ладони в кулаки, что в ненароком не коснуться друг друга, возможно, Хёнджин сейчас тоже борется, чтобы не согнуть ноги в коленях и не задеть Чонина. И где же вся его смелость? Где его желание обвить чужую талию и уткнуться носом в шею? Вот он, Хёнджин, самый настоящий, сейчас лежит в его постели и пахнет его домом. Пушистый, искренний и смешной. Руку протяни — и достанешь до того, о чём так долго мечтал. Не придётся плакать в подушку, безнадёжно думать, сожалеть и надеяться, что назавтра что-то изменится. Хёнджин уже пришёл в его сегодня. А он глаза поднять боится.        Хёнджин подкладывает локоть под голову и трётся ухом о подушку. Мягкие волосы шуршат по прохладной наволочке, пальцы на ногах перебирают одеяло — как кот, лапками мнёт своё место.        — Спокойной ночи, Растрёпа, — Хёнджин тычется губами в подушку и подмигивает.        — Спокойной ночи, хён. Поспи крепко.        Хёнджину уютно. Его грудь спокойно вздымается и опускается, тихое дыхание заполняет комнату. Удивительно. Чонин всегда ложился спать в одиночестве, окружённый своими мыслями, в пугающей темноте. Сегодня в его комнате поселяется светлячок. Он ярко мерцает, показывая, что все его страхи можно легко отпугнуть обычным тёплым светом. После непроходимой чащи он выходит на опушку.       В голове крутятся события прошедшего дня. Они провели вместе всего лишь несколько часов, но каких… Чонин всегда считал, что любви и внимания нужно добиваться. Но это не так. Если человеку и вправду интересно, его не нужно будет просить уделить время. Он сам выкроит его. Выслушает тебя. Позаботится о тебе. Поднимет настроение, утешит, разделит твои увлечения. И предложит вместе уехать в Америку.        Нужно будет встать утром пораньше, чтобы приготовить им завтрак. Чонин, конечно, не мастер в кулинарии, но яичница у него выходит съедобная и даже достаточно солёная. От предвкушения становится жарко: пытаясь не задеть, Чонин пятится назад и сбрасывает одеяло. Однако его ожидания от кровати были слишком большими, поэтому он не замечает, как тело от резкого жеста ведёт назад. Только цепляется левой ступнёй цепляется за икру правой ноги, а потом комната накреняется, и он с грохотом сваливается на пол.        — Чонин! Ты куда!        Боль пронзает локти, колени и висок. Чонин облокачивается ладонями о пол и приподнимается.       — Всё нормально, — шипит он, потирая висок. — Сейчас встану.       Хёнджин протягивает руки в помощь, обеспокоенно оглядывая Чонина. Тот садится в кровати, потирая ушибленные места.        — Ты в порядке? Голова закружилась, что ли?        — Просто жарко стало. Я на самом деле… сплю в одних трусах.        — Господи… может, разденешься тогда?        — Нет-нет, что ты. Ты же в гостях. Это неприлично.        — Так я тоже без верха сплю! Давай просто снимем футболки, — едва договаривая, Хёнджин тянется снять одежду, но Чонин инстинктивно прикрывается одеялом.        — Да ты что! Разве так можно?        Хёнджин изумлённо моргает.        — А разве нельзя? Мы с тобой оба парни. Ты же, ну, переодеваешься на физкультуру с остальными…       Чонин хотел бы сказать «да, но это другое», однако понимает, что аргументов у него нет. Он продолжает потирать висок, только уже лениво и растерянно.              — Тебя не смутит, если мы будем в одной постели почти голыми?       — Да нет же, — фыркает Хёнджин. — Мы же просто будем спать. И ничего больше не делать. Чонин, — он успокаивающе касается его плеча, — ты боишься меня?        Чонин быстро качает головой и убирает одеяло.        — Нет, ни в коем случае. Извини. Просто ты… Я даже в раздевалке стесняюсь голых парней. Я только недавно себя осознал и… я чувствую, что влезаю в твоё личное пространство.        — Чонин-и, если кто и влезает в личное пространство, так это я в твоё, — он поглаживает его по руке. — Ещё и в одних трусах. Меня твоя нагота не смутит. И на меня можешь смотреть сколько душе угодно.        — Тогда… ладно. Ладно, хорошо, хён.       Глаза уже привыкли к темноте, и Чонин не знает, рад он этому или нет. Потому что Хёнджин стягивает футболку, и он отчётливо видит, как его тело обнажается. Из-под ткани появляются косые мышцы, настолько контрастные и рельефные, что взгляд попросту не может не упасть ниже. Художники использовали кисти рук персонажей, чтобы указать зрителю, куда нужно смотреть на картине, и точно так же тонкая полоска чёрных волосков сейчас ведёт его к паху, обтянутому бельём. Складки хлопка выстраиваются, обводя контур органа, на который Чонин этой ночью боялся смотреть сильнее всего.        Он говорил, что не может вести себя спокойно в раздевалке. Но ни один мальчишеский пресс, ни одна мощная грудь и ничьи массивные плечи не впечатляли его так же ярко. То были безликие тела.        Чонин поднимает голову. Футболка открывает крепкий живот, проявляющиеся по бокам мышцы, острые, словно акульи жабры, и выдающиеся ключицы с глубокой ложбиной, созданной для самых осторожных касаний. Контуры тела на бархатно-медовой коже выглядят слишком зрело, слишком по-взрослому. Хёнджин складывает футболку, хмыкая. Он косится на Чонина, явно держа в голове что-то хитрое.       Чонин хватается за воротник и стягивает одежду через голову. Здесь, конечно, ничем не впечатлишь. Вряд ли худощавое тело Чонина может соревноваться с комплекцией Хёнджина. Он складывает футболку на прикроватную тумбу и возвращается в постель.        — Видишь, ничего страшного в этом нет, — говорит Хёнджин, ложась на бок. — Давай, двигайся ко мне, борец с гравитацией.        — Я так полежу. Не упаду, честно.        Хёнджин качает головой. Он приближается к Чонину и смотрит ему прямо в глаза — даже в темноте в них играют блёстки. Руки блуждают под одеялом. Лишь по шуршанию можно определить, в каком направлении они движутся, и Чонин растерянно оглядывается. Пока не вздрагивает от подушечек пальцев на своей талии.        Слова застревают в горле — выдох обрывается неожиданно, неправильно, словно сердце замерло на секунду. Пальцы ложатся на рёбра, точно подстраиваясь под каждую косточку. Ниже, словно разряд тока, они пускают волны оглушительных мурашек — пронзительных, парализующих. Они ползут, медленно и настороженно исследуя тело, проходятся по лабиринтам родинок и узорам растяжек. Чонин прикрывает глаза от смущения, ресницы трепетно дрожат. Он не в силах посмотреть в глаза, зато на губы — определённо. То, что они делают прямо сейчас, импульсивно и внезапно. В идеале на такое спрашивают разрешение, но Чонин дал его уже давным-давно. Хёнджину ни о чём справляться не нужно. Его губы приоткрыты, будто ему тоже есть о чём сказать, но он не может. Не готов.        Пальцы сцепляются на пояснице. Кажется, сердцебиение отдаётся даже там — сломанное, взволнованное. Чонин кладёт ладони Хёнджину на грудь. Что будет между ними? Поцелуй? Так поспешно? Неужели он настолько нравится Хёнджину, что тот готов рискнуть прямо сейчас? Ладони тревожно ищут место между косточками ключиц, и тогда Чонина поднимают в воздух.       В прямом смысле.       Хёнджин поднимает его тело и укладывает на себя. Ноги путаются, одеяло податливо прячется между коленями. Чонин дышит тяжело и громко: кожа касается кожи, совершенно обнажённая, открытая. Мысли вырываются наружу и хаотично летают вокруг, ударяются, кричат, пока они неотрывно смотрят друг другу в глаза.        За окном сверкает молния, и гром сотрясает улицу — косой ливень с новой силой ударяется о городские крыши.        — Хён… — голос Чонина в ночной темноте звучит жалобно. — Скажи, у тебя… кто-то есть?        Хёнджин мычит в недоумении.        — Ты о партнёре? Нет, нет, конечно, у меня никого нет, — и говорит он это так спокойно, без доли сомнения и тревоги, будто это само собой разумеющаяся вещь. — Но есть один человек, который мне очень нравится.        Вот и всё. Невидимая рука вытащила карту «Башня». То, к чему их вёл сценарий, начинает исполняться. Камеры включены. Дубль один — единственный.        — Я так его люблю, ты не представляешь, — смотря Чонину в глаза, продолжает Хёнджин, а у Чонина внутри всё постепенно покрывается корочкой льда. — Он такой милый. Каждый раз, когда мы видимся и разговариваем, я думаю, а достоин ли его вообще? Его улыбка такая искренняя, светлая, он каждую эмоцию проживает по-настоящему. По максимуму. И когда мы рядом, это похоже на благословение. То, как он мне доверяет свои чувства и делит их со мной.        Хёнджин проводит пальцами по волосам Чонина, поправляя спутавшуюся чёлку. Непослушные пряди всё равно падают на глаза.       Конечно. Конечно, Хёнджину кто-то нравится. Он ведь такой же человек, как и все остальные. Сам об этом предупреждал — вот и доказательства.        — И из-за этого, — хмыкает Хёнджин, — я хочу продолжать смешить и радовать его. Смущать. Проводить с ним время. Он сразу становится такой неуклюжий, заикаться начинает, спотыкается на ровном месте, оправдывается.        Чонин молчит. Кажется, никогда ещё так долго он не смотрел Хёнджину в глаза. С испугом и настойчивым, даже приказным выжиданием. Каждое слово заставляет его ползти по лабиринту мыслей и то застревать в тупике, то вылезать на длинную дорожку.        — А ещё, знаешь, — Хёнджин улыбается, — пока он смеётся, мне хочется целовать его, прижимать к себе, чтобы его смех заглушал все остальные звуки, чтобы его губы касались моего плеча. И чтобы он обнимал меня в ответ, тоже хочу. Зарывался носом мне в шею, стискивал ткань рубашки, — его голос становится тише. — И целовать его хочу.        Слёзы горячим комом стоят внутри. Чонин не двигается, едва ли дышит, чтобы их не растормошить. Тело покрывается мелкой дрожью, и сердце, кажется, дрожит тоже. От страха. Ничто в его организме не в силах справиться с эмоциями. Чтобы снова не упасть, Чонин хватается за плечи Хёнджина.        — Я с ним как дурак, Чонин. Места себе не нахожу, хочу обсуждать всякие глупости, дарить ему милые вещи, показывать мир. Он такой светлый. Мне кажется, всё остальное рядом с ним тоже становится светлым, наивным, добрым. Таким, каким должно быть. Он превращает мир… в себя.        И если раньше в голове Чонина вращались тысячи мыслей, то теперь их смела в пыль вселенская пустота. Чёрная дыра притянула гравитацией всё, что когда-либо в нём горело. Оно потухло — ему хочется надеяться, но если он сейчас поставит всё, не потеряет ли большее? Хёнджин проводит ладонью по его щеке и подмигивает. Привычно, тепло. Так, как умеет только он.        — Чонин, скажи, каково это — быть моей первой любовью?        И всё загорается по новой. Гремит большой взрыв, каждая звезда загорается ярким светом и озаряет тысячи планет. Метеориты пронзают космос, в нём всё вибрирует и клокочет, и это отражается в ореховых глазах напротив. Чонин жмурится и припадает к его губам в поцелуе.       И между ними — всё. Мир строится заново, только по их правилам. Каждое объятие, каждое прикосновение, каждый пролетевший между ними взгляд. Спрятанный за шторами театрального зала флирт, укутанные высокими прожекторами разговоры, потерявшиеся в огромном городе прогулки под ночными фонарями. Каждое «Растрёпа» от Хёнджина и каждое «хён» от Чонина, фотографии из музея, жир страниц старых книг на пальцах, тепло рук под одеялом, разговоры на заднем дворе,  тихий голос, напевающий песни из мюзикла, первое украденное из-под носа клубничное молоко.        Хёнджин улыбается в поцелуй и раскрывает губы, медленно и тягуче принимая Чонина. Чтобы ненароком не напугать. Язык осторожно проникает внутрь. Влага поцелуя растекается по телу и заставляет их, выдыхая стон, прильнуть друг к другу в бесконечном и безусловном доверии.         Они любят, и это уже не оспаривается.       Хёнджин плавно накрывает запястья Чонина на своих плечах и лениво убирает их. Чонин замирает: им пора прекратить? Он целует слишком противно? Но Хёнджин обрывает все его сомнения, просто устраивая его руки на своей талии. Чонин выдыхает смешок и огибает ладонями обнажённую кожу. Пальцы оглаживают тазовые косточки — впервые он ощущает себя таким взрослым.        Громко и нехотя отрываясь, Чонин шепчет прямо в губы:        — Станешь моим?        А Хёнджин кончиком носа проводит по его щеке.       — Уже давно стал.        И они возвращаются к поцелую. Скромно, отрывисто — губы лишь касаются и тут же тревожно расстаются. Хныча, Чонин клюёт его в подбородок и в щёки, примыкая к лицу на долгие, упоительно долгие секунды. И пальцы на талии начинают дрожать от бессилия.        Горячая слеза громко падает на чужую щёку. Чонин прячет лицо в ладонях. Он ведь спит, да? Это похоже на прекрасный сон, один из тех, где Хёнджин всегда был его. Этого не может существовать в реальности.        — Чонин, малыш…        Чонин качает головой.       — Не смотри… не смотри на меня, у меня пятна эти дурацкие…       А Хёнджин отрывает его руки от лица и прижимается в поцелуе, позволяя слезам катиться по их лицам. И Чонин отвечает — конечно, он отвечает, — скатываясь на бок и переплетая пальцы на чужой спине. Это лучше, чем он когда-либо себе представлял: мягкие, пухлые, большие губы Хёнджина становятся скользкими и влажными от слюны и слёз, Чонин ласкает их со всей нежностью, что копилась в его сердце. Первый поцелуй — и с солёным привкусом.        — Ты самый красивый, слышишь? — Хёнджин обвивает его шею. Чонин кивает, часто-часто, и заглатывает слёзы.        — Ты всегда… Ты всегда был моей недосягаемой звездой…        — Тш-ш… — Хёнджин целует его в нос. — Тише, тише, не плачь… Побереги сердце.        — Хёнджин, я люблю тебя… — Чонин резко и громко выдыхает ему в грудь. — Я люблю тебя так сильно.        Хёнджин вдыхает аромат его волос и оставляет поцелуй на макушке. Руки заботливо тянутся обхватить дрожащее тело и укрыть его одеялом. В аккомпанемент его слезам по окну барабанит дождь.        — Я тоже люблю тебя, Чонин. Знаешь, так давно. Я всегда видел тебя на наших репетициях. И выступлениях. И всегда удивлялся, из-за чего тебя к нам тянет. А потом уже сам начал ждать тебя. И радовался, когда ты приходил.  Чонин улыбается сквозь слёзы.        — Я думал, ты нравишься всем. И что ты популярен, что у тебя точно должен кто-то быть. Мне так тяжело было открыться… я боялся, что если все узнают о моих чувствах, то засмеют. Да и вообще… куда мне тягаться. Ты меня даже не знал.        Хёнджин хрипло смеётся. Этот голос стал уже по-родному звучать в спальне Чонина.        — И сколько бы мы так играли в молчанку? — цокает он. — Чонин. Нам художники были даже не нужны.        Чонин вскакивает и смотрит на Хёнджина из-под упавшей чёлки.       — Чего?       — Ну, наши декораторы всё успевают. Просто Ёнбок предложил пригласить тебя. Я не надеялся, потому что ты всегда был очень стеснительный, но… видишь, получилось.        Хёнджин шёл к признанию последовательно. Предельно точно рассчитанными, но уверенными шажками, работая над каждым сказанным словом. Это всё не совпадение, это всё не случайно. Сценарий и правда существовал, и писал его Хёнджин.        — Значит, ты… решил сделать первый шаг?        — Чонин, первый шаг сделал ты. А я просто захотел сблизиться. Ну что, не против?        Чонин опускает голову, но улыбку скрыть не получается. Хёнджин проводит подушечками по его щекам, утирая липкие дорожки слёз.        — Поверить не могу… Ты ведь… Ты ведь сам Хван Хёнджин! И ты всё это время…       — Я не сам Хван Хёнджин, малыш. Я обычный Хёнджин.        — Видел бы ты себя моими глазами… — вздыхает Чонин.       — Видел бы ты себя моими, — качает головой Хёнджин. — И тогда понял бы, почему я так сильно влюблён.        — Значит, мы… ну… Мы встречаемся?         Если бы Чонин только мог представить, что однажды скажет эти слова Хёнджину. Идеальному, безукоризненному, самому красивому и милому на свете Хёнджину, лёжа в слезах на узкой кровати после долгих поцелуев… Если бы он только мог увидеть проблеск этого момента давным-давно, стал бы он так много страдать? И переживать?        Все его прогулки в одиночестве и меланхоличные взгляды на пустые качели, зарисовки украдкой в театральном зале, бессонные ночи с его фото на обоях, — налёт меланхолии и безнадёжности трескается и улетает, как под дуновением ветра. Чонину раскрываются новые эмоции. Такие же пёстрые, как воды ручья Чхончхегон этим вечером — и как картины импрессионистов.        — Мы встречаемся, Чонин. Господи, какой же ты у меня хорошенький.        — Хёнджин… почему у тебя в кармане лежит презерватив?        Хёнджин в недоумении хмыкает и отводит взгляд — так смотрят, когда копаются в памяти. А затем резко прыскает и бьёт себя по лбу.        — Рюджин, чтоб тебя! Почему я не выкинул его в ближайшей мусорке?!        Хёнджин смеётся и утягивает ничего не понимающего Чонина в объятия, словно извиняясь поцелуем.        — Боже… Иди сюда. Я расскажу тебе всё с самого начала.        И гроза перестаёт казаться устрашающей. Ведь по весне даже ветер становится тёплым, а капли дождя освежают после долгого душного дня.       Этой ночью его тело снова покрывается мурашками, но уже не от холода, и он всё ещё долго не может заснуть, но не из-за тревожных мыслей. Как и всегда, он шепчет имя Хёнджина.        Но сегодня — уже ему в губы.