Жертва Танатоса

Лекс

      В тот день Монро уехал рано. Лексу очень не хотелось оставаться одному, но препятствовать неизбежному отъезду — как минимум глупо.       Впоследствии случилось то, чего Блэквуд боялся: в отсутствие Эрика дом сжимался, давил своими стеклянными стенами, сморщиваясь до формы мелкого куба. Сон никак не шел, поэтому Александр пытался отыскать спасение во всем, что подворачивалось под руку: он несколько раз обошел берлогу Монро, пересчитав ступеньки лестницы; перемывал тарелки и чашки; подвигал мебель в гостиной; перебрал книги на полках, обнаружив нечто поистине неожиданное. Шекспировские «Сонеты». Плотный томик в темной твердой обложке, украшенной какими-то вензелями. Корешок слегка потрепанный. Блэквуда никогда не прельщала поэзия — слишком тонкая и, как ему казалось, наивная сфера творчества. Да и, как он помнил, Монро тоже воротил нос от лирики. Тогда что тут забыл Шекспир?       Хмыкнув, Лекс наугад раскрыл книжку, привалившись плечом к стеллажу. Сто восемнадцатый сонет. Глаза наспех пробежались по крупному шрифту ровных строк:              Для аппетита пряностью приправы       Мы называем горький вкус во рту.       Мы горечь пьем, чтоб избежать отравы,       Нарочно возбуждая дурноту.              Так, избалованный твоей любовью,       Я в горьких мыслях радость находил       И сам себе придумал нездоровье       Еще в расцвете бодрости и сил...              Блэквуд нахмурился. На периферии памяти замигали смазанные черты каких-то сцен. Шекспир, сонеты... Точно. Туманные наброски ожесточились, рисуя времена, когда Лекс еще встречался с той девушкой. Кассандрой. Она любила Шекспира. Вроде говорила о том, что он обогнал свое время, вложив в тексты щемящий надрыв. Как-то так. Она изъяснялась высокопарно и откровенно скучно. Но Александр все равно слушал.       Интересно, какого черта этот древний ошметок английской поэзии забыл здесь, в жилище Монро?       Превозмогая иррациональное отвращение и откровенный скептицизм, Александр вскользь прошелся по оставшемуся куску текста:              От этого любовного коварства       И спасенья вымышленных бед       Я заболел не в шутку и лекарства       Горчайшие глотал себе во вред...              — Но понял я: лекарства — яд смертельный, — Александр не заметил, что читает вслух, скрупулезно вытачивая каждое слово, — тем, кто любовью болен беспредельной.       Последняя строчка неприятно кольнула нутро. Во рту, словно материализовавшись, запеклась мерзкая горечь. Любовь, яд, болезнь.       И сам себе придумал нездоровье.       Блэквуд злобно прищурился, прожигая взглядом страницу, точно видя в ней угрозу для собственной жизни. Будто очнувшись от наваждения, он вышел из оцепенения и громко захлопнул книгу, тут же отправленную обратно на полку.       Чушь. Поэзия — отдушина для меланхоликов, мазохистов и плаксивых девочек. Так думал Александр. Вот они действительно самолично придумывают себе нездоровье.       Тряхнув головой, чтобы отогнать непрошенные мысли, Лекс, гонимый теснотой дома, отправился в зал — перед отъездом Монро сказал, что там можно спустить пар, если станет скучно.       Однако Блэквуду не скучно — он в смятении. И теперь надежда лишь на нещадную физическую нагрузку.              Мышцы приятно ныли — Александр почти ощущал, как надорвавшиеся волокна медленно срастаются. В этот раз он взял вес, превысивший норму, и по завершении тренировки тело изнемогало вплоть до дрожи в коленях. Окаченный потом и пульсирующей негой утомления, Лекс спустил штаны до лодыжек и уже принялся было за белье, чтобы шагнуть под тугие струи душа, как вдруг в поле его бокового зрения попал чужеродный объект.       Дверь закрыта.       Почему она закрыта? Блэквуд всегда оставлял двери распахнутыми. С детства. Это привычка.       Позвонки перебрали мурашки. Лекс так и застыл, согнувшись, цепляясь пальцами за резинку боксеров. Прямой взгляд перепуганного, загнанного в ловушку зверя буравил наглухо закрытую дверь. Сердце зашлось от первобытного страха, распустившегося по округе наэлектризованной паутиной: дернешься — и тебя примет разряд, который вызовет паралич сердца и дыхательной системы.       Закрытая дверь. Лекс не помнил, чтобы закрывал ее. Кто закрыл дверь?       Сердце будто разрослось нарывом, брызжущим сукровицей, и теперь отзывалось грохотом всюду — начиная с темени и заканчивая кончиками пальцев. Лоб охладила испарина. Страшно даже вдохнуть.       Неизвестность, таящаяся за этой дверью, пугает.       Александр больше не управлял телом — оно онемело и вросло в пол. Сколько он так простоял? Тишина давила на уши, протыкая барабанные перепонки. Сердце грохотало, заполняя собой ванную комнату.       Нужно решиться. Несмотря на ужас. Несмотря на прилив паники, которой Лекс захлебывался. Отобрать пульт управления у того, кто стоит по ту сторону, чтобы вернуть конечностям подвижность. Задержать дыхание на четыре счета — и выдохнуть. Все просто.       Парень выпрямился — медленно, чтобы не выдать себя ни малейшим звуком.       Дверь по-прежнему закрыта.       Первый шаг дался с трудом: кривой, ломаный, он напоминал движение проржавевшего, выведенного из эксплуатации робота. Лекс споткнулся о спущенные штаны и едва не рухнул на пол, визуально отдалившийся.       Дверь, до которой сжался мир, по краям разошедшийся дымкой, на месте.       Еще шаг. Одеревеневшая спина — натянута струной.       Дверь приближается.       Еще шаг. И еще.       Вот пальцы уже ложатся на холодную ручку. Горло душит тошнота. Блэквуда ведет: еще немного — и он потеряет сознание. Этого нельзя допустить.       Глоток. Слюна горчит. Пятерню прошибает холодная судорога, вынуждающая крепче стиснуть ручку. Прильнув к двери, Блэквуд, подавляя желание отпрянуть, прижимается ухом к деревянной вертикали, слушая мертвую тишину.       Я схожу с ума.       Тишина сгущается. Сжимает череп тисками и ложится морозной коркой на тело. Неизвестность. Гнетущая, страшная.       Неизвестность, в которой притаилась Бездна. Она копошится, скребет когтями пол, дышит в дверной замок и лязгает зубами.       Там кто-то есть.       Внутри друг друга на ошметки разрывают два чувства: первое жаждет освободиться, снести чертову дверь; второе подсказывает: «притаись, потерпи».       В конце концов побеждает первое: оно сильнее, агрессивнее, голоднее. Сердце делает кульбит и скатывается вниз. Адреналин рвет жилы. Со всей дури Блэквуд давит на ручку, резко толкает дверь и выскакивает за порог.       Никого.       Сердце еще буйно вздрагивало и брызгало соками остаточного испуга, ныло в кончиках пальцев, расшатывало колени. Голову застлала мгла. Запустив руки в копну волос, Лекс выгнул спину дугой и уперся подбородком в грудь. Промычал что-то бессвязное. Дурнота плескалась в животе волнами. Так ощущается безумие? Но почему? Какого черта оно настигло здесь?       Пытаясь восстановить дыхание, Александр неспешно разогнулся, стараясь не растревожить желудок, стянувшийся узлом.       Бежать. Свалить из этого дома и не возвращаться до приезда Монро.       Блэквуд широко раскрыл глаза и тут же зажмурился. Еще раз мотнул головой, пребывая в некотором опьянении. Пошатываясь, он направился к гардеробной, чтобы натянуть на себя первую попавшуюся толстовку и какие-нибудь штаны. Когда с одеждой было покончено, безумец, на вид явно болезненный, с трудом преодолел лестницу, опираясь на перила. На границе поля зрения обозначился спасительный выход, и Александр не мог думать ни о чем другом, кроме свободы вдалеке от безжалостного мрака дома, ставшего языческим капищем, куда сбрасывают жертвенных агнцев.       Эта дверь Блэквуда не испугала: он знал, что по ту сторону — спасение, а не гнетущая неизвестность. Навалившись на преграду всем весом, он практически вывалился наружу и тут же принялся жадно глотать стылый воздух, ощущающийся душеспасительным нектаром. Дыхание — полной грудью. Такое, словно Александр долгое время находился в толще воды, на глубине в сотню миль.       Упершись руками в согнутые колени и запрокинув голову, Лекс, раздув легкие финальным вдохом, расслабленно вздрогнул и устремил невидящий взгляд в призрачно-хмурое небо, простирающееся дымчатым полотном над остроконечными шапками елей.       Вот какова свобода на вкус.       Ноги и руки, прежде скованные цепями парализующего мороза, вновь налились силой. Спина размякла, и по мышцам прокатилась вязкая усталость, как бывает после долгого бега с препятствиями. Александра нисколько не беспокоила мысль, что придется выносить укусы лесной прохлады и без дела скитаться по территории, прилегающей к враждебно настроенному дому. И все же... все же перспектива сдохнуть от скуки ничуть не радовала. В конце концов, Блэквуд с его буйным темпераментом долго без дела не просидит.       Обмозговав нарисовавшуюся проблему, Лекс опасливо покосился на дом. Громоздкий, потемневший. Даже окна, дарившие ощущение безграничной свободы, будто бы затонировались, погрузив во тьму начинку берлоги. Но Блэквуд решил: он встретится с этим демоном лицом к лицу. В последний раз. И быстро. Прошмыгнет с такой скоростью, что он и не заметит.       Движения молниеносные, отточенные. Ворвавшись внутрь, парень полоснул быстрым лихорадочным взглядом студию. Стеллаж с книгами — единственное доступное развлечение. Стиснув зубы, Лекс бегом пересек гостиную, не разбирая схватил с полки какую-то книжку и поспешил смыться из этой адской глотки, пока она не успела среагировать на его присутствие.       Щелчок двери. Прохлада, забирающаяся под плотную ткань толстовки. Натянув капюшон на голову, Александр наконец взглянул на книгу, вырванную из лап дома-чудовища.       Шекспир. Все те же «Сонеты».       «И сам себе придумал нездоровье», — гулом отозвалось в голове, неприятно холодя сознание.       Блэквуд цыкнул. Все же лучше, чем ничего. Сейчас даже тошнотворная английская поэзия сгодится. Спрыгнув с крыльца, он направился энергичным, уверенным шагом вглубь хищного лесного полумрака. Подальше от дома Монро.       Подальше от своего безумия.       

***

      Мои глаза в тебя не влюблены, —       Они твои пороки видят ясно.       А сердце ни одной твоей вины       Не видит и с глазами не согласно.       Ушей твоя не услаждает речь.       Твой голос, взор и рук твоих касанье,       Прельщая, не могли меня увлечь       На праздник слуха, зренья, осязанья.       И все же внешним чувствам не дано —       Ни всем пяти, ни каждому отдельно —       Уверить сердце бедное одно,       Что это рабство для него смертельно.       В своем несчастье одному я рад,       Что ты — мой грех и ты — мой вечный ад.       — В своем несчастье одному я рад... — вслух повторил Лекс и, в очередной раз задетый неясной силой, таящейся в гребаном стишке, закрыл книгу — менее злобно, чем в первый раз, — отложил ее на пожухлую, охристо-салатовую траву рядом с собой. Подавшись корпусом назад, улегся на спину, прямо на холодную траву, местами схваченную сыростью.       Сверху клубилось все то же тоскливое небо, напоминающее храмовую крышу, подпираемую древесными колоннами. И половину небесного свода загораживали сосновые лапы, скребущиеся в божественную дверь. А в ногах, выдыхаясь перед долгой зимой, лениво вился черный ручей, зажатый в узком русле и местами уже схваченный прозрачной ледяной кожицей. Вскоре лед задушит его. Может, оставит полынью-другую, напоминающую об опасности мироздания. Этакое напоминание тупому человеку.       Но Блэквуд не замечал унылый, хоть и по-своему очаровательной в своей мистической тоске пейзаж. Его мысли роились где-то глубоко внутри.       И всему виной чертов сонет.       Смерть. Рабство. Грех. Ад. Лекса беспокоил набор этих тревожных мотивов. Он чувствовал, что по лону разума раскиданы части чего-то важного, осколки каких-то смыслов, которые необходимо собрать воедино. Но скрепить их никак не получалось. Осколки... Прям как те, что Блэквуд накануне увидел в урне. Окровавленные, разной величины, — они въелись в память и теперь корежили ее нагноениями.       Смерть. Рабство. Грех. Ад. Отрава. Нездоровье.       Любовь.       Сиалия. Дом. Жажда плоти. Безумие.       Эрик Монро.       Пронзенный жалом осознания, Александр подорвался, растревожив ломкую траву. Взгляд впился в змееподобный ручей.       «Ты сам себе и грех и ад», — кто-то ехидно прошипел в ухо, обвивая шею.       Подтянув колени к груди, Лекс сложил на них руки и осмелился заглянуть в свое нутро. И тут он увидел, как крошится его персональный Вавилон. Виной всему — сам Блэквуд. Ни Кассандра, ни разрушительные чувства к Монро. Да даже не родители.       Он — виновник своего нездоровья.       Все кошмары живут в голове, и Блэквуд в силе их подчинить. Ради... Эрика.       Потому что Лекс не хотел делать что-то для себя.       А если бы не Монро... Что было бы тогда? Одиночество? Алкоголь? Наркота? Смерть?       Александра передернуло. Захотелось курить, чтобы перебить странные и пугающие мысли. Ощупав карманы, Лекс спустил сквозь зубы печально-яростное «бля»: сигареты остались дома. Только сейчас он обнаружил, что задницу нехило так подмораживает. Дыхание гадостного ветра пробиралось под капюшон и стекало по хребту. Околевшие ноги с трудом отзывались на сигналы, посылаемые мозгом.       Блэквуд не знал, сколько времени провел вот так, сидя на голой земле и читая угрюмого Шекспира, чье поэтическое эго явно изукрашено садомазохистскими наклонностями. В последний раз оглядев ручей, стесненный двумя черными покатыми берегами, и плоть леса, Александр подхватил книгу и поднялся на ноги. Отряхнул штаны от налипших травинок и хвойных иголок и двинулся к дому по едва заметной протоптанной дорожке, то и дело теряющейся в тенях, отбрасываемых разлапистыми деревьями.              У кромки леса, недалеко от дома, — тачка Монро. Стоило Лексу ее увидеть, как сердце пропустило удар и зашлось от радости. Душевная хмарь развеялась, уступив место чувству неприкрытого восторга.       Лекс готов был сорваться с места, чтобы поскорее ухватиться за Эрика. В порыве отыскать его губы своими губами. И не отпускать еще долго, ничуть не стыдясь своих — пускай и детских — чувств.       — Лекс!       Грозный окрик прострелил спину. Нутро скульнуло и дрогнуло, ужаленное гадким предчувствием. Было в этом громовом обращении что-то... гневное. И чужое. Кадык точно выкрутили, окольцевав горло лютой болью. Александр чуть повернул голову и косо посмотрел за плечо, боясь шевельнуться.       Монро стоял неподалеку. Распаренный, запыхавшийся от бега. В пальто, утыканном хвоинками. С растрепанными волосами, местами прилипшими ко лбу. И совершенно жуткими, нечеловеческими глазами, искрящимися дьявольскими кострищами. Искаженный бешенством, он отделился от сумрака леса и стремительно преодолел расстояние, отделявшее его от так и не шелохнувшегося Лекса. Налетел остервенело. Вцепился в плечи до острой боли и рывком развернул Блэквуда к себе лицом. Будто тряпичную куклу. И встряхнул его так, что у парня помутнело в глазах и почва ушла из-под ног. На землю, раскрыв страницы подобно крыльям, шлепнулась злосчастная книга.       Мозг буравил один вопрос: что его так разозлило?       Александр искренне не понимал, в чем он провинился. Настолько, что Монро — нет, уже не Монро — озверел, потеряв человеческий облик. И правда: его лицо, заполонившее небосвод, сейчас напоминало ощеренную волчью морду, дикую и по-настоящему страшную. Вот-вот — и меж обнаженных клыков польется пена. Под гнетом бездонно-черного взгляда Лекс чувствовал, как уменьшается; чувствовал, как душу пожирает постыдный страх добычи, угодившей в силки.       — Какого хуя... — Он — Зверь — тряханул Блэквуда еще раз. Со всей дури. Выбивая дыхание, застилая глаза багряным саваном головокружения. Утробный, полный ненависти рык сжимает череп и вдавливает внутрь глаза: — Какого хуя ты... свалил?       — Я не понимаю... — Из горла, стянутого фантомным ошейником, вырывается лишь хриплое бульканье. Лицо обдает его тяжелым дыханием — пламенным, сжигающим кожу дотла.       — Не понимаешь? — он понижает голос до тихого, на первый взгляд спокойного рокота. Но Блэквуд ощущает всю силу его агрессии, вспарывающей глотку без лезвия. — Настолько тупой?       — При чем тут... — начал было Лекс, но он — адский демон — беспринципно рубанул:       — Заткнись. Не смей вякать, пока я не разрешу.       Лексу не хотелось смотреть на него — на то, что когда-то было Эриком, родным и теплым. И в то же время не мог отвести глаз от этой мощи, лишавшей воли, подчинявшей. Александр поймал себя на ужасной мысли: он готов подчиниться.       Опешив, парень, разогреваемый внезапно пробудившимся инстинктом самосохранения, отпрыгнул, вырвавшись из жестких лап. Плечи горели от боли. Сердце колотилось мелкой и частой дробью. Александр смотрел на не-Эрика, и его облизывали языки костра, разгоревшегося внутри. Злость. Ужас. Непонимание. И что-то еще, неподвластное разуму.       — В чем я виноват, блядь? — ощерился Блэквуд. — И это я должен спрашивать: какого хуя ты ведешь себя так?       Молчание. Зверь вновь срезал расстояние. Одной рукой вцепился в запястье Александра — так, что тот не успел среагировать, — а вторую занес для... удара. Рука в перчатке — чужая, такая же черная, как и охотничьи глаза, — воспарила к небу. Александр распахнул глаза, пораженный происходящим. Этого не может быть. Всего лишь кошмар. Просто мерзкий сон, который никогда не воплотится в жизнь.       Рука — в перчатке — опускается ниже, как в замедленной съемке. Блэквуд смотрит на сокрушительную пятерню, что вскоре обрушится на него зубодробительной оплеухой. Перед глазами проносятся последние дни: мелкие ссоры, много секса, тепла, мелкой житейской радости, бесценные воспоминания Монро. И его настоящие руки. Прекрасные. Испепеляющие своими касаниями.       Александр инстинктивно зажмурился, когда кожаная лапа практически впечаталась в лицо.       И... ничего не произошло.       Лишь на щеке остался прохладный осадок из воздуха, взволнованного широким, властным замахом.       Сколько прошло времени? Минута? Две? Запястье все еще ныло, скованное дырявящими его пальцами. Блэквуд осторожно приоткрыл один глаз. Руки нет. Зато есть он, Эрик. Настоящий. Не Зверь в уродливой животной маске, а тот самый Эрик Монро. И в его глазах читается... подлинный ужас. Ужас и боль. Боль и сожаление. Сожаление и смятение. Его лицо — серое в свете тусклого дня и будто состарившееся — исказилось судорогой нескрываемого страдания.       Блэквуда тоже оплел терновник эмоций, живьем пожирающих Монро. Мир перевернулся с ног на голову, уничтожив границы между реальным и ирреальным, сном и явью, осмысленностью и безумием.       Этот новый — перевернутый — мир пугал.       С запястья слетел груз оков. Но они продолжали стоять друг напротив друга — такие разные и в то же время до боли похожие. Лекс таращился, не мигая. Слуха коснулось знакомое шуршание, из-за которого он вздрогнул. Затем край глаза выцепил знакомую — настоящую — руку. Эрик поднес пятерню к щеке Александра — к той, что хотел заклеймить позорным ударом, — выставив костяшки. И уже было коснулся золотистой кожи, как Блэквуд вдруг отпрянул, приняв позу зажатого в угол кошака, слегка склонившего к земле голову и вылупившегося непонимающе-дико.       Эрик ничего не сказал — он только обреченно опустил руку. Окинул готового обороняться Лекса нечитаемым взглядом. Поджал губы. Нахмурился. И тяжелой поступью уставшего ловца, долго гонявшегося за прыткой дичью, направился к дому. А Блэквуд еще какое-то время не мог двинуться, не сводя глаз с места, где недавно стоял Монро. И щеку до сих пор холодила близость кожаной — чужой — руки.       Внутренний голос, напитанный скорбью, легонько зашептал:              И все же внешним чувствам не дано —       Ни всем пяти, ни каждому отдельно —       Уверить сердце бедное одно,       Что это рабство для него смертельно.