Жертва Танатоса

Хантер

      За прозрачной гладью панорамных окон, за десятками миль лесного океана и ломаной линией горного хребта, занимался рассвет. Восходящее солнце, еще прячущееся за скалистыми вершинами, пускало по мглистому, серому небосводу тусклые пастельные блики, стирая остатки гаснущих звезд и постепенно разукрашивая бледный купол красками нового, по-осеннему прохладного дня.       Хантер, терзаемый бессонницей, за последние дни уже ставшей привычной, бездумно наблюдал за тем, как горизонт выталкивал из черного чрева блеклый солнечный диск; как оживала спящая изумрудно-золотистая чаща — волнующаяся под напором мощных порывов северного ветра, — запевая хором нестройных мелодичных голосов ранних птиц.       На правом плече и груди — приятная тяжесть. Теплое, глубокое и ровное дыхание ласково касается кожи, разгоняя по телу волны умиротворения и мягкого томления. Лекс спит крепко и спокойно, за всю ночь почти не сменив положения: как уснул на плече Хантера, обнимая его поперек груди, так и сопит до сих пор. Цепляясь за мужчину, словно за спасительный якорь посреди беспокойного мира, погрузившегося в хаос. Прижимаясь к нему всем телом, словно боясь отпустить хоть на мгновение, боясь потерять.       И Хантер не отпускает, точно так же опасаясь... чего?       «Я скоро умру».       Эта нелепая фраза, сказанная Александром день назад, в тот момент болезненно прошлась по нутру тупым лезвием. И если Блэквуд очень скоро об этом как будто забыл, то Хантер никак не мог выбросить из головы его слова, произнесенные пугающе спокойно и бесцветно.       «Ты часто задумываешься о смерти? Я вот... часто».       Но почему? Хантер не нашел в себе сил спросить об этом тогда. И теперь, повторно прокручивая в мыслях странное поведение и слова Лекса, мог лишь метаться в бесящем непонимании, мучимый тревожными догадками.       Как глупо. Этого же не случится.       Хантер с непривычной, несвойственной ему нежностью провел пальцами по мягким спутанным волосам Александра. Осторожно, чтобы не потревожить его сон, запустил фаланги в каштановые кудри. Вслушиваясь в размеренное дыхание Лекса, ощущая его ритмичное, замедленное сердцебиение на своих ребрах, подтянулся поближе, к его макушке, и с упоением вдохнул родной, полюбившийся запах.       Затем взгляд упал на ладонь Александра, что мирно покоилась на груди мужчины, прямо над сердцем. Ту самую, что этот идиот днем ранее прижег сигаретой, оставив глубокую уродливую воронку на идеально гладкой, тонкой коже. Разумеется, дома Хантер занялся ожогом как следует: промыл холодной водой и обработал, чтобы в жженую рану не просочилась инфекция. Однако носить повязку Лекс наотрез отказался, как будто с некой гордостью периодически разглядывая маленькую выжженную отметину. Идиот... От вида чертового ожога на его красивой золотистой коже у Вольфа щемило и ныло где-то под ребрами, будто злосчастная сигарета прожгла насквозь его самого.       Аккуратно накрыв тыльную сторону «помеченной» ладони Лекса своей, Хантер поднял его кисть и развернул к себе, чтобы увидеть уже подсохшую за прошедшие сутки ранку. Как можно осторожнее, медленно поднес раскрытую ладонь Александра к губам и коснулся темнеющей на коже отметины чувственным поцелуем. Нежно, практически невесомо, долго и... благодарно?       Несмотря на явную глупость такого поступка, несмотря на причиненную им глухую боль, Хантер благодарен Лексу за этот символичный, самоотверженный, столь глубокий в своем значении жест. Пускай и ни за что не позволит повторить подобное снова.       Отняв поврежденную теплую ладонь от губ, мужчина все так же осторожно уложил руку Блэквуда на прежнее место, на свою грудь. Слабо сжал его крепкое запястье и в порыве невыразимого горячего чувства, саднящего внутри какой-то горькой тупой болью, зарылся носом в его волосы, закрыв глаза и едва не урча довольным зверем.       Хантер никому не позволит и пальцем тронуть Александра. Никому не позволит причинить ему боль и уж тем более — угрожать его жизни.       А что насчет тебя самого?       Голос, на протяжении всей долгой бессонной ночи исподтишка ковырявший и изводивший сознание безотчетной тревогой, вдруг прозвучал в мыслях ясно, громко и резко, точно пушечный выстрел.       «А что насчет меня?.. — как-то потерянно подумал мужчина, невольно даже перестав дышать. — Разве я могу...»       ...Причинить ему боль? Ты уже делал это, и далеко не раз. Убить его? Разве ты и об этом не думал?       Телом, прежде расслабленным и обмякшим, мгновенно завладело напряжение, тут же сковав уставшие, разморенные мускулы; заполнив конечности тяжелым свинцом. Сердечная мышца сжалась и, болезненно грохнув о грудину, застряла где-то в горле комом из подкатывающей тошноты. Дерущую сухой резью гортань и спазмированные легкие сдавило удушьем — так, словно не хватало воздуха, чтобы сделать вдох.       Голос в голове хотелось заглушить. Избавиться от него. Выжечь с корнем. Но он не замолкал, беспрестанно, раз за разом, точно заевшая пластинка, повторяя одно и то же.       Ты сам убьешь его. Рано или поздно — ты его сломаешь. Уничтожишь. Не сможешь посадить на цепь и сделать всецело своим — убьешь.       Убьешь.       Спустив судорожный выдох сквозь до боли сцепленные зубы, Хантер на мгновение прикрыл глаза, тщетно пытаясь отыскать внутри себя ту тонкую, как струна, нить покоя, что сейчас ему так необходима.       Не получилось. На душе — паршиво как никогда. Бессознательный страх — невыносимо яркий и острый, — неведомый убийце прежде, рвал нутро на кровавые ошметки, раздирал изнутри.       Аккуратно выпутав пальцы из шелковистых локонов Лекса, Хантер так же аккуратно выскользнул из объятий парня и отодвинулся. Блэквуд лишь тихо, сквозь сон, промычал что-то невнятное, опустил голову и вытянутую руку на подушку, но не проснулся. И хорошо: Хантер не смог бы сейчас посмотреть ему в глаза и ответить на вопрос «что случилось». Поэтому, бесшумной тенью соскользнув с кровати, мужчина подхватил брошенные у изножья штаны и футболку и покинул спальню, оставив за спиной сладко спящего Александра и необычайно яркий, налившийся артериальной кровью рассвет.

***

      Первый этаж одинокого дома в лесу, укрытого толстым покрывалом безмолвия. Глухая, гнетущая, тяжеловесная тишина. Густой, удушливый полумрак раннего утра.       Пустая терраса. Промозглый холод пробирает до костей, замораживая хребет, покрывая внутренности коркой льда, оставляя на коже колючие мурашки.       Сигареты — одна за другой. Первая. Вторая. Третья. Пятая. Сизый дым утекает куда-то вверх, спустя мгновение уже растворяясь в насыщенном свежестью воздухе.       Оглушающие переливчатые трели певчих птиц разлетаются эхом по округе. Ветер непрестанно ерошит листву высоких древесных крон, качая тонкие ветви и прутья гибких стволов, уходящих ввысь, под перевернутую чашу пасмурного небосвода. Лес оживает, пробуждается ото сна, дышит прохладой. Но в его дыхании сквозит нечто настораживающее, почти неосязаемое. Тревожное, мрачное, опасное.       Меж пальцев обреченно тлеет очередная сигарета. Хантер перестал их считать, когда скомкал в кулаке пустую пачку и незамедлительно начал новую. Фаланги и босые ступни одеревенели от холода. Порывы ледяного ветра розгами полосуют тело сквозь тонкую футболку, но мужчине все равно. Он курит, повернувшись к темной чащобе спиной, привалившись к высоким перилам. Хмурый взор протыкает пространство и время, устремляясь в пустоту. Но затем вдруг цепляется за маленькое пятнышко на толстом стекле высокого окна. Там, где разбилась несчастная сиалия. Хантер так и не стер его, не отмыл птичью кровь, попросту забыв, что на него совсем не похоже. Упорядоченное стальной логикой и хладнокровным рационализмом существование вдребезги раскурочил хаос.       Хаос, который убийца добровольно впустил в свою жизнь; который перевернул его мир с ног на голову. Хаос, имевший имя, и плоть, и запах, и вкус. Хаос, ввергнувший Вольфа в пучину сомнений, терзаний и бесконтрольного ужаса.       Раньше он не испытывал страха. Не боялся ни одиночества, ни непонимания, ни даже смерти. Никогда не страдал от своей... инаковости. Свыкся, что таких, как он, — в этом мире больше не существует. Не может существовать. Иначе мир давно утонул бы в крови.       Чудовище, порожденное жестокостью, грязью и порочностью этого мира; чудовище, имя которому Хантер Вольф, — прежде не ведало чувства вины. Убийца не испытывал ни вины, ни жалости, ни угрызений совести, отнимая чужие ничтожные, совершенно незначительные для него жизни. Он наслаждался, причиняя боль. Наслаждался, наблюдая, как жизнь угасает в глазах его жертв. Наслаждался, слыша, как обрывается чужое дыхание. Как утекают из умирающих тел последние силы.       Убийца не боялся ни возмездия, ни правосудия, ни кары за свои деяния — от общества или свыше. Богов создали люди, и боги эти давно погибли, сожранные бесчисленными грехами и пороками собственной любящей паствы.       Вольфу неведомы были те естественные, природные страхи и ужасы, что так или иначе терзали каждое живое существо, способное мыслить. Черствое сердце не сжималось от вида смерти. Вонь разложения не вызывала тошноту. Ведь смерть и разложение — обычные явления, венчающие закономерную кульминацию жизни.       Но сейчас — он боялся.       Нет, не так: он был в ужасе.       Его трясло — не то от холода, не то он жуткого осознания, дробящего черепную коробку и внутренности окоченевшего тела. Натянутые мышцы и кисти рук прошибало нервным тремором, то и дело сбивающим искры с кончика тлеющей сигареты. В глотке, словно набитой гвоздями, застрял ком. Пустой желудок свернулся под ребрами тугим узлом, провоцируя горькую тошноту. Мысли сбились в желеобразный кисель, и что-то невнятное копошилось на подкорке, не желая обретать четкую, читаемую форму.       От гадкого чувства, запустившего когти в грудину и жравшего нутро, хотелось избавиться. Но как Хантер ни старался, казалось, что с каждой секундой оно лишь вгрызалось все глубже и глубже.       Ощутив, как огонь сигареты, дошедший до фильтра, ужалил линию рта, Хантер небрежно отбросил бычок прямо на дощатое покрытие террасы. Выпустил остатки дыма сквозь раздутые ноздри. Голова безвольно опустилась на грудь, руки повисли плетьми. Двинуться с места казалось непосильной задачей: Вольфа словно приморозило к холодной поверхности пола. На опущенные плечи давила неподъемная тяжесть серого неба, нависающего сверху могильным камнем.       Когда спустя какое-то время — секунды? минуты? — Хантер поднял взгляд и встретился со своим полупрозрачным отражением в окне, на груди его, прямо по центру солнечного сплетения — зияла черная червоточина. Пятно засохшей птичьей крови пробило сквозную дыру в грудине убийцы.       

***

      Словно в тумане или под действием сильного наркотика, Хантер вернулся в дом и добрел до уборной на первом этаже. Грубо толкнул дверь, вошел, не включая света. Узкое продолговатое окошко под потолком пропускало тусклое, рассеянное свечение уже посветлевшего утра, слегка разбавляя серый полумрак тесной комнатки.       Хантер остановился перед квадратным настенным зеркалом, подпираемым снизу широким умывальником, и уперся вытянутыми руками в края керамической раковины. Поднял отчего-то плывущий, мутный взгляд на свое отражение напротив и тут же замер, пораженнный.       С гладкой зеркальной поверхности, слабо отражающей бледные лучики света, на мужчину уставились два жутких обсидиановых глаза в глубоких провалах глазниц — настолько черные, что поглощали любой свет. Зрачки — бездонные пропасти; адские кострища, горящие пустой и голодной всепожирающей тьмой. Лицо — ужасающая дьявольская маска. Череп мертвеца, туго обтянутый белой, бескровной кожей, покрытой рытвинами морщин. Вместо рта — кровожадный оскал волчьей пасти, криво раздирающий нижнюю часть лица.       Чудовище.       Хантера мутило. Тошнота скручивала желудок, к горлу волнами подкатывала едкая горечь. Внутренности желали вывернуться наизнанку. Окаменевшие мышцы от перенапряжения свело судорогой.       В сдавленной грудине утробно заклокотало. Из глотки сквозь звериный оскал прорвался хриплый нечеловеческий рык, и мгновение спустя в отвратительную морду чудовища с молниеносной скоростью впечатался сокрушительный кулак. Звякнуло сминаемое мощью удара стекло. Отражение пошло трещинами. Побелевшие костяшки с невероятной силой ввинтились в омерзительную рожу.       Затем еще раз. И еще. И еще.       Уродливая морда чудовища распалась на десятки осколков, размножилась, отражаясь в каждом из них. Десятки пар кошмарных угольных глаз пялились на мужчину с безумной яростью, пылая непроглядной лютой ненавистью. Но жесткий кулак, не останавливаясь, раз за разом со всей дури врезался в остатки зеркала и крошил безобразное отражение монстра, пока от него не осталась стеклянная крошка, разукрашенная густыми багровыми мазками.       Хантер не чувствовал боли в раскуроченной в мясо кисти и остановился лишь тогда, когда тысячи мельчайших острых кусочков уничтоженного зеркала с тихим звоном осыпались со стены в раковину. Кулак, последний раз встретившись с твердью кафельной плитки, распустившейся паутинками мелких трещин, застыл. Сведенное сильнейшим напряжением предплечье прошибало крупной дрожью. По гладкой графитовой стене из-под разбитых костяшек стекали тонкие багряные струйки.       Чудовище — уничтожено. Побеждено. По крайней мере, на какое-то время...

***

             Обратно в спальню Хантер пришел, когда бледное солнце — уже поднявшееся над далекой горной грядой — сквозь обрывки серых облаков проливало на бескрайние лесные просторы слабенькое теплое сияние.       Густой туман, застилавший взор, развеялся. Тошнота отступила. Раскрошив зеркало, мужчина еще долго стоял у раковины и бездумно держал поврежденный кулак под тугим потоком ледяной воды, смывая кровь, пока кровотечение полностью не остановилось. Затем туго забинтовал стремительно опухающую левую кисть — теперь вместо перчаток изуродованную кожу скрывала стерильная белизна повязки. Осколки зеркала отправились в мусорку, а кровавые подтеки, запачкавшие кафель стены, Вольф тщательно отмыл. Боли, пульсировавшей в травмированной руке, он не замечал.       Вернувшись ко все еще мирно спящему Александру, Хантер тихо опустился на край кровати и окинул хмурым взглядом свернувшегося клубком парня.       Такой спокойный и прекрасный. Такой уязвимый. Беззащитный. Хрупкий. Доверчивый.       Сколько еще получится вот так держать его здесь, скрывая жестокую истину?       И что произойдет, когда правда, подобно гнойному нарыву, неизбежно вскроется?       Хантер медленно откинулся на подушки, улегся рядом с Лексом, прикрыл глаза и вслушался в его тихое, ровное дыхание. Это успокаивало. Он — все еще рядом. Живой, теплый, невредимый.       Не в силах смотреть на него, так и не избавившись от клыкастого морока, запустившего кривые когти в нутро, Хантер отвернулся от парня и лег на бок. Закрыв уставшие глаза, Вольф наконец поддался тьме, постепенно окутывающей измотанное сознание. И перед тем как темнота утащила его в тревожный, беспокойный сон без сновидений, мужчина услышал в тяжелеющей голове последнюю отчетливую мысль.       Верно: убить его было бы гораздо проще.