Лекарство от скуки

От кого: Ли Минхо Вторник, 1:47  Надеюсь, мисс Юн не будет против, если вы заедете ко мне поговорить, Джи?   Сердце неуклюже споткнулось и повалилось, обрывая артерии. Блядство. Хёнджин проморгался, несколько раз поелозил глазами по строчке и глубоко вдохнул.   Выдохнул, кажется, только у дома Минхо, а весь путь до сидел без воздуха в недоумённом предвкушении, напечатав ответное: «Хотите обсудить ещё пару деталей, Минхо?»   Игра продолжается, и от этого внутри так хорошо, что капилляры почти взрываются салютами, однако от проглоченной ревности на языке всё ещё горько и чуть подташнивает. Хотя теперь это игнорировать проще, зная, что Минхо ждёт, но раздражение всё равно ползает муравьями по затылку.   Спрашивать о той рыжей незнакомке будет до крайности глупо, а знать хочется. Низачем — просто хочется. Кто она, почему Минхо был с ней так много и столь любезен. Это знание совершенно ничего не изменит, но как будто его отсутствие слишком ощутимое, чтобы успокоиться. Чёртов бред.   Если побочки и дальше будут насколько странными, Хёнджин, вероятно, свихнётся раньше, чем Исыль закончит блядский проект.   Минхо открыл так быстро, будто караулил у двери. Со спутанными влажными кудрями и в той самой футболке с закатанными рукавами. Хёнджин непроизвольно сглотнул и выронил последнюю мысль от свечения его глаз.   — Ты приехал, — Минхо лукаво улыбнулся и отшагнул, впуская.   — Мы уже перешли на «ты»? — растерявшись всего на мгновение, Хёнджин дёрнул бровями и переступил порог, держась взглядом за серость радужек. Ему подумалось, что заканчивать игру пока преждевременно, даже если в ней он сегодня явный аутсайдер. Может, удастся наверстать?   Минхо чуть ухмыльнулся, лизнул шов губ и сделал шаг. Чтобы закрыть дверь, нужно было шагнуть чуть в сторону и обойти, и Хёнджин ждал именно этого, но Минхо шагнул прямо и остановился лицом к лицу. Очень резко и неожиданно близко. Его дыхание коснулось губ, и внутренности в который раз за вечер со скрежетом провернулись. Искры серых глаз опалили ресницы.   — А тебе так понравилось обращаться ко мне на «вы»? — прозвучало на полтона ниже, и Хёнджину мгновенно захотелось оказаться на четверть роста ниже — на коленях.   — А вам, — в голову не пришло ничего, кроме очередного грязного приёма, — понравилось, когда я обращаюсь так, — Хёнджин сделал паузу, уронил взгляд на губы Минхо, а после снова посмотрел в глаза и вызывающе облизал губы, — господин Ли?   От Минхо пыхнуло жаром, как от открытого огня, а его кадык дёрнулся вслед за шумным вдохом. Хёнджин с трудом сдержал внутреннее ликование и чуть прикусил губу, чтобы не улыбнуться. Хотя бы в этой партии у него есть шансы. Минхо в жутко громкой тишине смотрел то в глаза, то на губы долгие несколько секунд, а потом коснулся линии челюсти пальцами и приблизился словно бы для поцелуя, но не коснулся губ — дважды горячо выдохнул почти к ним вплотную и наклонился к уху:   — Мне понравилось бы больше, если бы ты встал при этом на колени, — голос шершавый, скребущий перепонки. В мозгу сгорела какая-то плата, а ладонь уцепилась за футболку на боку Минхо.   — Прямо там? — Хёнджин чуть повернулся и коснулся его скулы щекой. — При всех этих людях?   Минхо надавил на челюсть, вынуждая чуть запрокинуть голову, и, едва касаясь, провёл носом по шее. Плечи закололо мурашками, а глаза закатились сами по себе.   — Нет, не хочу, чтобы они смотрели, — Минхо чуть мазнул губами по коже у кадыка. — Это моё.   Сердце забуксовало, а живот сжался почти больно. Это моё.    От фразы должно было стать мерзко. Когда другие клиенты или партнёры говорили прежде что-то столь собственническое, всегда было. Хёнджин по долгу службы привык подыгрывать, но никогда не хотел, начистоту, никому хоть сколько-то принадлежать. Попытки присвоить вызывали раздражение и желание уйти всегда без исключения, но от Минхо не тянет уходить.   Есть что-то алогично приятное в том, что Минхо хочет Хёнджина себе. Сделать своим. Может, дело в том, что Минхо не смотрел на Хёнджина, как на дорогую персональную игрушку — с самого начала смотрел иначе. Может, в том, что Хёнджин и сам не хотел бы его ни с кем делить, потому взаимно готов отдаться всецело. Быть его.   Всё это странно, но не больше, чем прочее, так что чёрт с ним. Ново хотеть быть чьим-то, однако, раз уж вышло, что влюблённый, наверное, так и должно быть. Или нет. Плевать.   На секунду мелькнула мысль о той рыжей незнакомке, с которой Минхо будто бы пришлось вынужденно этим вечером разделить, однако быстро затерялась в дымке желания.   Минхо провёл губами едва ощутимую линию по шее от кадыка до уха, а пальцами зарылся в волосы на затылке. Хёнджин прижался всем телом, сжимая ладонью его бок и ощущая лёгкую дрожь в животе. Возле мочки отпечатался короткий поцелуй, следом другой — на челюсти, потом ещё один — ближе к подбородку.   — Нужно закрыть дверь, — прошептал, едва шевеля губами.   Минхо одобрительно промычал, но с места не сдвинулся — продолжил целовать шею, спускаясь к ключицам; оставил влажное касание между шеей и плечом, и Хёнджин шумно втянул воздух, притираясь теснее. Вторая рука Минхо заскользила по талии к бедру. Кожа на ключице загорелась от мягкой линии языком, а после ещё сильнее — от укуса.   Минхо снова нарочито медленный, нежно-жадный — с каждым касанием более напористый, но всё ещё невозможно мягкий. От того, с каким упоением он целует, туманно в голове и сухо во рту.   А дозировка всё ещё идеальная. Каждый раз неповторимо потрясающая, и Хёнджин совершенно не представляет, как у Минхо это получается. Всё ждёт, что настигнет адаптация, что станет брать не так сильно, но никаких симптомов привыкания. Словно бы даже наоборот: с каждой дозой ощущения только ярче. Будь в арсенале Чонина такое лекарство, стал бы самым востребованным дилером в мире.   Поцелуи стали оставлять на коже следы, а напряжение в солнечном сплетении такое ощутимое, что сложно сдерживать стоны. Хёнджин обхватил ладонями лицо Минхо и оттянул от своей шеи:   — Отпусти меня в душ, — шепнул и мазнул губами по губам, дыша с усилием.   В серых радужках дымно и сверкает то острое, что с первого дня безжалостно потрошит Хёнджина. Никогда не угадаешь, какой орган резанёт на этот раз. Сейчас, кажется, закровоточило сразу несколько.   — Не хочу, — Минхо чуть ухмыльнулся и утянул в поцелуй. Жадный, глубокий, будто попытка откусить кусочек. Хёнджин готов, кажется, позволить откусить даже несколько. От мысли, что Минхо не хочет его отпускать, свело под рёбрами.   Ладони Минхо снова заскользили по телу, комкая одежду и с ней что-то внутри. Язык горячий, с привкусом кофе и зубной пасты, и от его движений кружится голова. Хёнджин, вероятно, на вкус как последствия выпитого несколькими часами раньше шампанского, но Минхо не жалуется — снова и снова целует, играет с языком, кусает губы, ловит тихие стоны и прижимает к себе сильнее. Его член трётся о затвердевший Хёнджина через ткань, и это до невозможного горячо и столь же невыносимо мало. Пальцы сжались на кудрявом затылке до лёгкой немоты. Минхо застонал и, вцепившись зубами, оттянул нижнюю губу Хёнджина, а после вдруг уцепился за полы рубашки и дёрнул в стороны. Часть пуговиц с хрустом отскочила и посыпалась на пол. Хёнджин ахнул от неожиданности и оторвался от губ, распахнув глаза и вцепившись пальцами в плечи Минхо. Тот поймал взгляд, чуть дёрнул уголком губ и невозмутимо рванул ткань ещё раз, отправляя на пол оставшиеся перламутровые бусины. Блять.   Он опустил взгляд на грудь Хёнджина, разведя полы рубашки в стороны и тяжело дыша — снова этот взгляд, будто оценивает. Думается, он давно оценил и изучил, но каждый раз смотрит так, будто по-новому восхищён. В серости его глаз мечутся молнии, ослепляя каскадом вспышек. У Хёнджина изнутри зачесалась грудная клетка. Наверное, зря он решил, что у него в этой партии есть шансы выиграть — с Минхо шансов никаких. Он каждый раз сочиняет всё более оригинальные ходы, и остаётся только восторженно моргать в ответ.   — Господин Ли, — вывалилось изо рта не столько возмущённое, сколько обескураженное, — вы испортили мне рубашку.   Минхо поднял тёмный от желания взгляд — выстрел прямо в лоб — и облизал губы:   — Неужели? — от нарочито беззаботного тона захотелось набрать в грудь побольше воздуха. После фразы Минхо направился к двери; за два шага, подцепив, стянул через голову футболку одним до жути грациозным и бросил в сторону. Хёнджин ощутил в висках вспышки короткого замыкания, разворачиваясь всем корпусом, чтобы не пропустить ни одного его движения. Хлопнула дверь и щёлкнул замок. Минхо повернулся, и от столкновения с его взглядом, полным вызова, дало в голову, как от первой затяжки крепкой сигаретой. — Я выпишу тебе чек.   Тела притянулись рвано и жадно, а поцелуй вышел резким почти до столкновения зубов. У Хёнджина перехватило дыхание, а сердце забилось так активно, что каждый удар стал ощущаться небольшим внутренним землетрясением. Минхо окончательно стащил рубашку с плеч и с силой притеснил грудью к себе, ухватив за поясницу. Кожа к коже.   Хёнджин одержим.   Он растерял все мысли: о походе в душ, о рыжей незнакомке, о побочках и собственной глупости. Только Минхо, касания, запах его кожи и жар языка. Кристально чистая эйфория, чище, чем самые дорогие кристаллы на стеклянном столике Чонина.   Хёнджин влез пальцами в кудри Минхо, жадно мешая слюну и притираясь бёдрами. От напряжения сводит живот и простреливает импульсами плечи. Ему мало и много. Недогон пополам с передозом.   Минхо спустился поцелуями к шее, а потом к груди, оставил несколько пятен под ключицей, стискивая в пальцах бёдра. Восхитительно.   — Я заметил ещё одну деталь, — выдохнул он в шею, — но уже за собой.   — Какую? — Хёнджин поскрёб ногтями его затылок, прогибаясь в пояснице, и почувствовал едва уловимое касание пальцев там, где несколько мгновений назад появилась, вероятно, довольно тёмная метка.   — Мне чертовски нравится оставлять на тебе следы.   Хёнджина оглушило треском собственных костей от наполнившего тело до краёв чувства. Абсолютно обезоруживающее исступление. То, что эта блажь — хотеть оставлять на другом синяки — взаимная, ощущается до странного упоительно. Не то чтобы было неочевидно — Минхо с первого дня рассыпал по телу метки с нескрываемым удовольствием и позволял оставлять их в ответ, однако, когда сказано вот так в лицо, скручивает лёгкие в причудливые фигуры. Это, пожалуй, нездорово — что-то собственническое, до крайности зависимое, но совершенно плевать. У торчков, в конце концов, принято промышлять всяким нездоровым. Минхо к тем в прямом смысле не относится, но Хёнджин не прочь ответить за двоих.   Он притянул Минхо к губам и поцеловал с тем отчаянием, с каким затягивают жгут перед инъекцией после мучительной ломки. С дрожью в теле и пульсацией стробоскопов под веками. Пальцы нашли пояс его брюк и впились в резинку до побелевших костяшек. Минхо до боли прикусил нижнюю губу и отстранился. Хёнджин насилу разлепил склеенные блаженством веки — остриё взгляда серых глаз пробило гортань, а лукавая ухмылка рассыпала по рукам мурашки.   — На колени.   Игривость его тона пополам со жгущейся похотью во взгляде плавит кости. Как ему, чёрт возьми, идёт похоть. Хёнджин под аккомпанемент лихорадочного биения сердца опустился на пол, держась за взгляд и из последних сил, и снова ухватился за пояс брюк Минхо.   — Позволите, господин Ли? — в животе напряглось до боли.   Минхо разомкнул губы и уложил ладонь на щёку. Несколько долгих секунд глядел из-под ресниц, тяжело дыша и чуть поглаживая скулу с выворачивающей наизнанку нежностью, а затем мазнул большим пальцем по губам. Хёнджин закатил глаза и чуть запрокинул голову, приоткрывая рот.   — Попроси, — шёпот Минхо напряжённый, заряженный, заливается в уши горячей смолой и вытесняет все звуки.   Хёнджина колотит. Натурально трясёт от скопившегося в теле напряжения. Ещё чуть-чуть, и ошмётки тела разлетятся по комнате.   — Пожалуйста, — выдохнул, едва шевеля губами.   — Смотри на меня, — Минхо чуть оттянул пальцем нижнюю губу и протянул полосу слюны по подбородку. Хёнджин поднял потяжелевшие ресницы:   — Пожалуйста, — повторил, пытаясь не сгореть до горстки пепла от жара взгляда серых глаз. Попытка обречённая.   Минхо сглотнул и кивнул, зарываясь пальцами в волосы на затылке Хёнджина. Боже, блять. Хёнджин уронил взгляд на его член, натягивающий ткань, облизал губы и стащил брюки и бельё. От вольтажа в крови зазвенело в ушах, а собственный член ощутимо запульсировал. Хёнджин приблизился, обхватил ствол ладонью, дважды обвёл головку языком, собирая смазку, и сразу насадился до половины. Минхо стиснул волосы в пальцах и судорожно выдохнул. Звон в ушах стал громче, почти оглушительный. Хёнджин начал медленно двигать головой, помогая себе ладонью, а второй рукой сжал бедро Минхо. Какие же потрясающие у него бёдра.   — Блять... — шепнул Минхо и чуть надавил на затылок.   Хёнджин поднял на него взгляд и взял глубже. Медленно, тягуче, не сдерживая собственные стоны. По языку растёкся солоноватый привкус, от сбитого дыхания закружилась голова. Минхо закусил губу, сверкая восхищением в серых радужках. Он потрясающий. Каждый чёртов раз по-особенному потрясающий. Пара влажных витых прядей на лбу, поалевшие щёки, трепещущие ресницы и жадная нежность, выламывающая Хёнджину лопатки. Хочется прилипнуть глазами и бесконечно смотреть. Как он закатывает глаза от удовольствия, как облизывает губы, как тяжело дышит, как хочет.   Хёнджин ускорился, елозя на онемевших коленях, и из груди Минхо вырвался неожиданно громкий стон, а пальцы на затылке сжались чуть сильнее. Живот болезненно напрягся и по спине пригоршней бусин съехали мурашки. Хёнджин почти подавился собственным стоном, снова чуть замедлился, накрыл ладонью руку Минхо на волосах и надавил, выразительно смотря в глаза.   Минхо отлично понял намёк — его взгляд потемнел едва ли не до черноты, а брови слегка дёрнулись. Хёнджин от вида этой эмоции переломился в какой-то кости. Он опустил руки на свои бёдра в абсолютной покорности. Минхо помедлил мгновение, а после крепче ухватился за волосы и начал несмело насаживать Хёнджина на член. Чёрт побери.   Он осторожничал, но с каждым толчком двигался увереннее. Хёнджин стиснул пальцы на бёдрах, ровняя дыхание.   Хлюпанье слюны совершенно бесстыдное, а взгляд серых глаз смертельно острый. Хёнджин изрезан им вдоль и поперёк и до ужаса восторженно истекает кровью. Свело челюсть и затекли ноги, а глаза начали слезиться, но стоны Минхо и его судорожно вздымающаяся грудь того стоят. Стоят всего на свете.   Несколько движений спустя дыхание Минхо сбилось до знакомых рваных выдохов, а после замерло на особенно глубоком толчке. Хватка на затылке ослабла — позволяет отстраниться. Хёнджин выпустил член наполовину и, посасывая, уложил руки на дрожащие бёдра Минхо. Сперма потекла на язык. Хёнджин проглотил, ещё пару раз провёл по головке языком и отстранился, сбито дыша.   Минхо чуть отшагнул назад, малость неловко со спущенными штанами, и привалился к двери. Хёнджин ухмыльнулся, стирая смазку с губ и слёзы с щёк. Блядство, его выебали в рот и ему понравилось. Чертовски понравилось.   — Всё в порядке? — проговорил Минхо чуть ослабшим голосом.   Хёнджин поймал взгляд серых глаз — туманный, мутный, но до невозможности нежный — и кивнул. Минхо после оргазма особенно красивый. Расслабленный, разомлевший. Ему идёт. Ему идёт абсолютно всё, кажется.   Хёнджин со скрипом в коленях поднялся на ноги, ощущая болезненное трение члена о ткань белья, и с трудом не сморщился. Минхо слишком прекрасен, чтобы в моменте думать о чём-то кроме, но теперь натяжение в брюках стало ощутимым. Пожалуй, сходить в душ всё же сто́ит.   — Кажется, я не разрешал тебе вставать с колен, — Минхо отлип от двери, натянул брюки с бельём и снова подошёл вплотную, хитро ухмыляясь и сверкая взглядом.   Хёнджин округлил глаза, удивлённо приоткрыл рот на улыбке и хотел было ответить, но Минхо резко дёрнул за пояс брюк на себя, и слова застряли в саднящем горле. Его пальцы выволокли пуговицу из прорези и вжикнули молнией. Хёнджина осыпало мурашками, а из груди вырвался тяжёлый выдох от близости губ.   — Снимай, — тон стальной, властный.   Весьма комично контрастирует с растрёпанными влажными волосами и покрасневшими щеками, но Хёнджин не нашёл в себе достаточно рвения ухмыльнуться — пару мгновений молча смотрел на огненные переливы в серых радужках, а после отшагнул, чтобы исполнить сказанное.   Эта игра слишком занимательная, чтобы прекращать, а желание всё ещё слишком горячее и тянет в солнечном сплетении. Если Минхо готов продолжить, отказываться — чистое богохульство. Отказываться хотя бы от чего-то, связанного с Минхо, думается, — почти смертельный грех.   — Снимай всё, — Минхо качнул головой, когда Хёнджин зацепил только пояс брюк. Бросило в жар.   Минхо наблюдал несколько секунд, как ткань сползает с бёдер, а после зашагал к креслу в зале. Хёнджин следил, стягивая одежду и отправляя на пол, как напряглись его плечи и руки, ухватившие подлокотники. От движения крепких мышц под покрытой испариной кожей зазудело в позвоночнике. Влажный от смазки член, освобождённый от одежды, горит огнём, а кости ломит от жажды касаний. Предвкушение жгучее и бьёт по нервным окончаниям. Минхо расслабленным и уверенным движением развернул кресло, стоявшее к Хёнджину спинкой, и вальяжно сел в него, скрипнув кожаной обивкой.   — Иди сюда, — донеслось до слуха. Всё ещё властное, но с той долей потрошащей нежности, к которой никак не удаётся привыкнуть.   Хёнджин, выпрямив спину и чуть приподняв подбородок, уверенно зашагал к Минхо. Тот обвёл взглядом обнажённое тело с ног до головы с явным удовольствием в чуть приподнятых уголках губ. В груди заплескалось тепло — приятно, когда он смотрит. Тем более, когда смотрит так. Жаждуще, восторженно, приязненно.   — На колени, — шепнул, когда Хёнджин подошёл.   Чёрт знает, что он задумал. В голове не осталось места для предположений — только звенящая напряжением от желания пустота. Хёнджин опустился на колени у ног Минхо и уложил руки на бёдра, держась за взгляд. До мороза по коже пронзительный взгляд, будто сжимающий попеременно то одно лёгкое, то другое.   Минхо бездвижно глядел несколько мгновений, а после наклонился и мягко взял за подбородок. Хёнджин активнее задышал и облизал губы.   — Ты очень красивый, — залилось в уши сладкое, восхищённое, а следом прикосновение губ к губам, медленное, глубокое и ненасытное. Дрожь спустилась по спине.   — Хотите сделать с этим что-нибудь, господин Ли? — шепнул Хёнджин в губы Минхо, когда тот чуть отстранился.   — Да, — выдохнул в ответ и, отпустив подбородок, откинулся на спинку кресла, — хочу смотреть.   Хёнджин дважды недоумённо моргнул и чуть разомкнул губы, ожидая продолжения, хотя уже прекрасно всё понял. Из груди с силой выдернуло весь воздух. Минхо действительно решил смотреть, как...   — Прикоснись к себе.   Сука.   Хёнджина окатило волной жара. Во взгляде серых глаз похоть, интерес и немного веселья, язык пробежал влажной полосой по фактурным губам, изогнутым в лукавой улыбке. Чёртов Минхо. Как же он невообразимо хорош. Сколько ещё грязных приёмов в его арсенале?   Хёнджин, очевидно, не из тех, кто боится даже самых грязных вызовов, и уж точно не из тех, кто стесняется — он развёл в стороны колени, усаживаясь задницей на пол, подался назад и опёрся на вытянутую руку, принимая правила игры.   Член пульсирует, нервы натянуты до скрежета, в висках колотится желание, отдаваясь лёгкой головной болью. В теле столько электричества, что, кажется, убьёт нахуй, едва дотронься. Хёнджин хотел бы хотя бы немного растянуть представление, раз уж Минхо так жаждет на это посмотреть, но надежда, что получится, хлипкая. Внимательный и голодный взгляд Минхо нисколько не помогает.   Хёнджин коснулся кожи на груди, провёл мягкую линию до живота, а затем вверх, не разрывая с Минхо зрительного контакта. Огладил кадык и сомкнул пальцы на шее. Чуть надавил, закусывая губу, картинно закатил глаза и запрокинул голову. Кожа настолько распалённая, что даже от прикосновений собственных рук ползут мурашки. Снова спустился невесомыми касаниями к груди и дотронулся большим пальцем до соска. С губ сорвался тихий стон. Минхо выдохнул громче обычного.   Прежде не доводилось заниматься подобным, но Хёнджин знал своё тело достаточно, чтобы понимать, что выглядит хорошо. С выгнутой спиной, напряжёнными бёдрами, разукрашенной метками шеей и стоящим влажным членом, вероятно, даже очень хорошо. Ощущение взгляда Минхо колкое, будоражащее.   Хёнджин чуть поиграл с соском и спустил ладонь на живот. Огладил его, следом — тазовую кость и бедро вниз до колена. От колена вверх чуть проскрёб ногтями, надавливая на кожу, и обхватил член. Блядство, наконец-то. Двинул ладонью вверх по стволу с шумным выдохом, обвёл большим пальцем головку несколько раз и открыл глаза, чтобы посмотреть на Минхо. Весьма опрометчивое решение — от одного только столкновения с этим взглядом можно кончить дважды.   Эмоция в серых радужках выломила третий грудной позвонок с оглушительным хрустом. «Это моё». Взгляд властный, жадный, голодный и восхищённый. И вместе с тем каким-то невероятным образом всё ещё нежный. Откуда в нём столько нежности?   Хёнджин рвано задышал, начав двигать рукой вверх-вниз по члену, и уцепился за взгляд Минхо намертво. Сложно держать глаза открытыми, но чёрта с два он позволит себе не смотреть. Хочется пропитаться дымом этих глаз, терпко-сладким и жутко ядовитым — всё совершенное ведь ядовито. Совершенное всегда отравляющее, острое, опасное. Эйфорически приятное, до дрожи желанное, но убийственное. А Минхо совершенный.   Хёнджину всё ещё дивно, что кто-то столь обыкновенный может быть настолько совершенным и что кто-то столь совершенный может быть настолько живым. Минхо невероятный.   Его взгляд гладит веки, скулы, губы, целует шею и плечи. Мягко и горячо. По телу бьют разряды тока, грудная клетка трескается от стонов, и едва выходит держаться на ослабшей руке. Хёнджин ускорил движения кисти, чуть сильнее сжимая пальцы, и всё-таки закрыл глаза, заламывая шею назад. Тело пробило лихорадочной дрожью насквозь, такой сильной, что, кажется, посмещались органы, и по руке потекла сперма.   Хёнджин не слишком понял, как оказался обмякшей безвольной куклой в руках Минхо — просто, когда снова стал способен чувствовать что-то, кроме тремора в каждой конечности, ощутил мягко-уверенную хватку на пояснице и затылке. Слух возвращался неохотно, но удалось разобрать восхищённое «Ты невероятный» прямо у уха, и захотелось улыбаться. Хёнджин чуть повернул голову и наощупь ткнулся носом куда-то Минхо в щёку:   — Теперь ты отпустишь меня в душ? — шепнул, пытаясь справиться с безжалостно выжигающим грудную клетку теплом.   — Теперь да, — к губам прилепился даже не столько, пожалуй, поцелуй, сколько просто затяжное касание. Всё ещё странно, как много эмоций вызывают такие простые вещи. Вероятно, дело не в самих вещах, а в том, с кем они связаны.   — И я хочу есть.   Минхо на это до того ласково ухмыльнулся в губы, что захотелось бесцельно подрыгаться припадочным от радости. Из-за пыли раскрошенных рёбер трудно дышать. Хёнджин разлепил глаза и чуть отстранился, чтобы заглянуть в серость радужек напротив.   С первого дня было очевидно, что он увязнет, но не думалось, что так. Тогда казалось, что будет, как было с Чаном, — бессмысленная попытка избавиться от скуки с малость занимательным началом, пресным продолжением и тошнотворно-грустным концом. Грустным в меньшей степени, чем тошнотворным, и, конечно, даже не для Хёнджина: он давно привык к тому, как быстро любое лекарство перестаёт работать.   Однако с Минхо начало вышло не просто занимательным — незаконно восхитительным, почти убийственным, и продолжение не по привычной схеме адаптации. Конечно, они всего ничего знакомы, какие-то пару недель, но с Чаном и этого было достаточно, чтобы первые симптомы начали стучать по батарее. Стучать в нужной степени громко, чтобы захотелось слезть и никогда не возвращаться. С Минхо стук даже громче, но другого рода: заполошно колотится сердце от желания остаться. Приходы яркие, красочные, один лучше другого, каждый новый сильнее предыдущего, и даже куча побочек, в конечном счёте, не умаляет восторга.   Однако, как бы сильно всё это ни отличалось от того, что было с Чаном и прочими, конец обещает быть ровно таким же тошнотворно-грустным. Теперь уже в меньшей степени тошнотворным, чем грустным, и определённо для Хёнджина. На столь нейротоксичных лекарствах не живут долго. От таких лекарств неизбежно загибаются весьма не картинным образом и очень скоро, но, пожалуй, оно того стоит.   Ласковый взгляд Минхо, его ладони на теле, его улыбка — от всего этого до влажности глаз хорошо, и это стоит всего на свете. Хёнджин трёхнедельной давности уже даже не стал бы тратить силы, чтобы отвесить пизды нынешнему — одарил бы жалко сидящего на полу в сперме, чувствах и чужих руках самым снисходительным взглядом из всех, на какие способен, и отвернулся.   Уязвимость никогда не была преимуществом, уж точно никогда прежде — желанной, а теперь вдруг от неё совершенно не коробит. Хёнджин в руках Минхо до крайности уязвим, и абсолютно плевать. Это даже приятно. Приятно позволять Минхо держать за поясницу, гладить, видеть слабым и потрескавшимся от восторга, знать. Хёнджину хочется, чтобы Минхо знал его. Почему-то совершенно не страшно от того, как много он знает. И как эта названная влюблённость умудрилась столь быстро и так сильно перешить голову, поди разбери.   — Я приготовлю что-нибудь, пока ты в душе, — Минхо чуть склонил голову. — Что ты хочешь?   — Что угодно, — Хёнджин загипнотизирован переливами в его глазах, — главное: на покалеченной сковороде.   Минхо хихикнул, обнажая зубы широкой улыбкой:   — Теперь ты одобряешь издевательства над контуженными?   Хёнджин с первой встречи с Минхо издевается сам над собой, позволяя подсесть на это лекарство без обратной дороги, так что, да, он одобряет. Настолько, что в своих издевательствах без страха, упрёка и здравого смысла готов идти до конца.   — На ней, кажется, и правда вкуснее.   — Это подарок от мамы, — вдруг сказал Минхо, качнув головой в сторону сковороды на плите, когда Хёнджин вернулся к накрытому столу из душа и принялся с довольным мычанием жевать.   Они перебросились до этого несколькими фразами в лучших традициях откровенного флирта и принялись стучать вилками — не то чтобы располагающая к откровениям атмосфера. Но Хёнджину пора бы привыкнуть, что Минхо не нужен повод быть откровенным.   — Сковородка, — расслабленно продолжил он, встретив чуть растерянный взгляд Хёнджина. Грудь сжалась от смиренного спокойствия в серых радужках. — Я купил этот дом, и мама приехала тогда с коробкой в честь новоселья, —  фактурные губы изогнулись в улыбке, ностальгической, скучающей, и повисла пауза. Не трагичная в фактах, не напряжённая, но пальцы с зажатой в них вилкой потянулись поскрести запястье. — Сказала, что на этой сковородке всегда будет вкуснее, чем на всех остальных.   В животе завернулось узлом странное чувство: что-то между умилением, нежностью и неловкостью. Прошлый разговор про эту несчастную сковороду был не слишком серьёзным, и Хёнджин не то чтобы особенно о нём думал. Сегодня вспомнил, только чтобы продолжить их с Минхо привычную игру. Несложно было догадаться, что за этим «на ней вкуснее» есть история, но спрашивать о ней не было и мысли. Отчасти приятно, что Минхо вдруг захотел рассказать. И не по себе, потому что это очередная удушающая искренностью и тоской история.   Хёнджину по-прежнему дивно, что Минхо с такой лёгкостью эти истории рассказывает. Словно бы между прочим.   — Мы тогда виделись в последний раз, — словно бы между прочим добавил после не слишком продолжительной тишины и чуть поджал губы.   Думалось, что отведёт взгляд, но Минхо смотрел прямо и открыто. За дымом тоски на радужках сверкнуло остриё ножа, того самого, что снова и снова вспарывает Хёнджину глотку. Говорить с перерезанным горлом малость проблематично, так что Хёнджин глядел в ответ, молчал и гонял носом потяжелевший воздух.   В словах Минхо нет драмы — никогда нет, какую бы душещипательную ни рассказывал; взгляд не блестит влажностью; в голосе не выбиваются из аккорда лишние ноты. Он просто говорит. Но от того почему-то только болезненнее ощущается саднящая линия под кадыком.   У Хёнджина пустота там, где должны быть родители, заполнена на две трети просроченными злостью с обидой и на одну — равнодушием, так что никогда не болело и не будет, вероятно, так, как болит у Минхо. А у Минхо ведь болит — в иных случаях не трепещут над сковородой с отломанной ручкой.   Хёнджину это малость дико и даже, пожалуй, немного завидно: он, наверное, хотел бы хранить о родителях хорошие воспоминания. Хотел бы свою сковороду, на которой всё вкуснее, в подарок от любящей матери, однако имеется только калейдоскоп детских и взрослых травм. Но, думается, с травмами справляться проще, чем с перманентной тоской по хорошему из прошлого. Травмы заживают хоть и коряво-уродливыми, но шрамами и болеть перестают, а вечная открытая рана — вряд ли.   Не хочется думать, как будет болеть вечная открытая от тоски по хорошему с Минхо, когда оно станет прошлым.   — Ты бы ей в своём обычном виде не понравился, кстати, — прежде поджатые губы Минхо вдруг расслабились и вытянулись в лукавую ухмылку, а дымка тоски в серости глаз чуть рассеялась. — Она была предвзята к богато и вычурно разодетым.   Хёнджин округлил глаза и не смог не ухмыльнутся на недоумённом: Минхо поистине поразителен в том, как играет с атмосферой. Сначала заряжает липучей искренностью, а потом мгновенно обращает в шутливую и почти будничную. Но это сейчас на руку — день и без того был слишком утомительным.   — Ты тоже был ко мне предвзят, — Хёнджин качнул головой и стрельнул взглядом, глотая остатки растерянности.   — Был, — Минхо кивнул и малость сощурился, обводя лицо внимательным взглядом. — До сих пор странно, что мы оказались здесь.   Хёнджин покатал на языке простой провокационный вопрос «Где?» несколько томительных секунд, но так и не решился задать прямо. Игра ведь должна продолжаться.   — На твоей кухне? — он облизал губы и ухмыльнулся.   Минхо игриво заулыбался, несколько мгновений молча глядел, а после принял вызов: слез со стула, обогнул барную стойку и подошёл вплотную. От приступа дежавю по спине покатились мурашки. Хёнджин чуть развернулся на стуле, закусывая тянущую губы улыбку и подставляя щёку под мягкое прикосновение ладони. По обеим сторонам шеи пробежал морозец. Минхо наклонился:   — Не совсем, — почти шёпотом, а после ухмылка в губы и медленный поцелуй с привкусом специй и чего-то ещё. Кажется, того самого «нравишься» Минхо. Если оно на вкус такое приятное, Хёнджиново «влюблённый», наверное, ещё приятнее, и потому Минхо целует с таким наслаждением.   Восторг от последней мысли столь глупо-сентиментальный, что Хёнджин трёхнедельной давности в этот момент, пожалуй, даже повернулся бы снова только для того, чтобы одарить нынешнего ещё одним жутко снисходительным.   Хёнджину, если начистоту, хотелось бы «влюблённый» Минхо попробовать. Хотя бы и из чистого любопытства: какое оно, когда не от Чана — пустое и не особенно желанное; когда не от клиентов, чьи имена стало невозможно вспомнить уже через пару недель. Какое оно, когда с той, другой стороны жизни. Какое оно, когда взаимное. Он в достаточной степени одержим уже этим «нравишься», и весьма эгоистично хотеть чего-то ещё, но Хёнджин ведь никогда не был скромным. И ему теперь будто бы не просто есть дело до большего — большего совершенно отчаянно хочется. Большего, чем прежнее большее. Семантическое насыщение словом «большее» постучалось в затылок.   Движения губ медленные, расслабленные, почти ленивые. От них крутит в солнечном сплетении, щиплет между лопаток, и Хёнджин не слишком понял, как решился всё же на прямую провокацию:   — Так где мы? — выдохнул между касаниями, чувствуя собственную эфемерность. И глупость, но это уже база.   Минхо медленно отстранился, и Хёнджин распахнул глаза, чтобы встретиться взглядами — сердце сжалось и замерло в предвкушении. В серости радужек напротив уже знакомая задумчивость, будто по незнакомой формуле рассчитывает начальную скорость стрелы, которой намерен в очередной раз Хёнджина продырявить. Наконечник у неё, вероятно, причудливый — тупой с поперечными проволочными лепестками. Чтобы точно засел внутри покрепче.   — Я и сам пока не до конца разобрался, — Минхо провёл большим пальцем по скуле, и кость под его касанием, кажется, затрещала, — но мне здесь нравится. Даже не по себе от того, насколько.   Нравится. Хёнджин не выбрал, какую эмоцию использовать, потому что внутри случилось сразу несколько противоречивых. Даже не нашёл достаточно рвения в них разобраться — прикрыл глаза, чуть повернул голову и ткнулся губами в ладонь Минхо, ощущая, как тот самый причудливый наконечник стрелы впивается в тело. Рвёт кожу, ввинчивается в плоть — глубоко, с чувством. С таким сильным чувством, что жжёт гортань и зудит в переносице.   — Правда, нравится? — пробубнил в кожу ладони. Минхо утвердительно промычал, ласково повернул голову и снова поцеловал. Хёнджин не открыл глаз.   «Даже не по себе от того, насколько».   Хёнджину тоже не по себе. Буквально с первого дня жутко не по себе, и становится только хуже, если задумываться, поэтому он предпочитает не. Предпочитает следовать всем тем правилам, что у торчков приняты: бесконечно закидываться, терпеть побочки, игнорировать хуёвые перспективы и выглядеть жалко. Постоянно хотеть больше. Злиться на того, кто решит вдруг увести из-под носа дозу. Злиться на себя за слабовольность. У него многое из этого получается хорошо, а особенно последнее.   Хёнджин злится на себя. Жутко, до зубного скрежета за то, насколько дерьмово у него получается соблюдать самое главное правило: хоть и предпочитает не задумываться, постоянно, чёрт возьми, задумывается.   Торчки, которые позволяют себе задумываться, очень плохо заканчивают.