Лекарство от скуки

Торчки, которые позволяют себе задумываться, загибаются жутче прочих, потому что, пока очередная доза ест изнутри жизненно важные, сами они едят себе мозг. Это утомительный цикл: доза, эйфория, отходос, рефлексия с целью самоуничтожения, отчаяние и снова доза, чтобы хоть немного заглушить голос в голове. Мерзкий голос, как если послушать себя на записи. И хочется верить, что не твой — ну не может твой так паршиво звучать! — однако он может. И он всегда звучал так. Он всегда был навязчивым, скрежещущим, до мурашек противным и говорящим то, что не хочется слушать. Те, кто выбирает игнорировать, в сущности, умирают даже быстрее, но незаметнее, для самих себя в первую очередь. Те, кто слушает, утомительно идут на плаху, прекрасно всё понимая.   Хёнджин всё понимает. И это, пожалуй, самое отвратительное.   Он понимает, что не справляется с побочками; что ломки каждый раз только сильнее; что нервная система идёт по пизде с немыслимой скоростью. Он не в порядке. Как-то совершенно катастрофически не в порядке, и не зря про эту блядскую влюблённость думалось плохо — она и правда имеет паршивую сторону. Ту, где Минхо оголтело хочется, большего хочется, и, когда нет возможности получить, отъезжает чердак. Со скрежетом, хрустом балок и треском черепицы.   Хёнджин вернулся в квартиру после той ночи вмазанный от эмоций и долго топтался перед зеркалом, разглядывая пятна, ползущие по шее под воротник рубашки Минхо. Тот достал её утром из шкафа с лукавой ухмылкой и игривым «Не Gucci, конечно, извините», и Хёнджин закатил на это глаза так далеко к затылку, как мог, чувствуя лёгкий спазм в челюсти от улыбки. Восторг такой сильный, что даже дезориентирует. Восторг живой, подвижный, сжимает сердечные клапаны и рвётся салютами внутри. Восторг, когда Минхо рядом.   А вот когда нет, что-то ломается. Сначала медленно, но неотвратимо, а потом быстрее и опаснее. И если раньше это хоть сколько-то поддавалось контролю, пускай и сомнительному, то теперь перестало совсем. Это похоже на медленный разгон на хуёвой тачке, которая в пути какого-то чёрта случилась трансформером и обратилась в ебучий болид. И вот он несётся на полной скорости, норовит не вписаться в поворот и переломить водителю хребет. У Хёнджина, вроде, раньше хребет был не шибко хрупкий, да и страха разъебаться не было, но среди побочек от употребления развитие остеопороза и паранойя, так что сейчас ситуация абсолютно точно критическая.   Ситуация в том, что через пару дней после той ночи Хёнджин написал Минхо с предложением встретиться и получил отказ. Никто их не любит, дело ясное, но этот ощущался как-то особенно неприятно. Как будто ударили по щеке, звонко, хлёстко, до красного следа от пальцев. «Сейчас завал по работе», — прилагалось к отказу, и Хёнджин головой в состоянии оценить, насколько аргумент весомый, но голова в последнее время плохо фурычит, и эта оценка остановить разгон не способна.   Эта оценка не способна унять зуд в затылке и плечах от навязчивого иррационального волнения — скоро всё закончится. Оно не может не, глупо отрицать. Как бы ярко не слепило подтверждениями, что Минхо с Хёнджином хорошо, мысли о том, какое это «хорошо» временное, тем навязчивее, чем дольше Минхо нет рядом. Они жужжат, гудят, облепляют голову, и не отмахнёшься.   Они же с Минхо из разных миров, если уж по существу, и Хёнджин достаточно смышлёный, чтобы не тешить себя иллюзиями, будто то большее, которое ему случайно перепало, навсегда. Даже надолго оно вряд ли — было очевидно с самого начала. Он, конечно, решил идти до конца и взять от этого «недолго» столько, сколько сможет, но факта то не отменяет — оно закончится. И когда Минхо рядом, смотрит, говорит, касается, ощущается не так остро, а когда нет, вспарывает лёгкие. Хёнджину с трудом удаётся дышать.   Эта оценка не способна успокоить склизко ползающую под кожей потребность: узнать, что с Минхо, где он, что делает. Прикоснуться, почувствовать запах, заняться от жара его взгляда, быть может, хотя бы немного полоснуть выстрелом своего. Быть рядом, чтобы он чувствовал; чтобы не заскучал без.   Не по себе от мыслей, что он заскучает, что перестанет хотеть, что прекратит смотреть с восхищением в серости радужек так скоро. Хёнджину так сильно нравится его восхищение.   Хёнджину нужно большее. Большее, чем прежнее большее. Попробовать «влюблённый» Минхо; узнать то, чего ещё не знает: о Минхо, о себе, об этой влюблённости клятой (её хорошей стороне — паршивую он знает уже на все двести). Потребность такая сильная, что выворачивает локти и колени, и это ощущается.   Это пиздецки странно, в сущности, — на физическом уровне чувствовать себя настолько плохо без чьего-то внимания.   Хёнджину всегда нравилось внимание, но прежде, в целом, подходило любое: от не слишком противных клиентов, их гостей, прохожих, случайно подошедших ближе нужного Чониновых торчков, рандомных людей в барах и клубах. Приятно, когда смотрят и восхищаются, — на том всё. Кто смотрит и восхищается, прежде было плевать, если не слишком упорствуют и не докучают, а теперь... Хёнджин окончательно ёбнулся, вот что теперь.   Ему нужно внимание Минхо. Отчаянно, до озноба. Только его, чистое, концентрированное, пьянящее. Бармен, четыре пальца, лёд не добавлять. Сразу повторить.   И было бы славно, если бы было так просто, но оно не было.   Даже сообщений — крайне разбавленного внимания — от Минхо толком не было — так, пара общих ответов по вопросу Исыль. И Хёнджин придумал примерно сотню других поводов написать, потянуть диалог, чтобы ещё хоть сколько-то внимания выцепить, но так ни разу и не написал ни о чём, кроме работы. Не из-за гордости (ему не привыкать засовывать её в задницу и выглядеть жалким, как минимум, в собственных глазах), а из-за остатков здравого смысла. Они вынуждают самому себе повторять ебучие «Хватит, блять» и «Он занят» снова, и снова, и снова. Помогает только сдерживаться от активной демонстрации новообретённой смертельной глупости, но на большее их, определённо, не хватает.   Не хватает, чтобы не думать; чтобы не накручивать, как ебучий подросток; чтобы не гонять между висками одно и то же по десятому кругу; чтобы не терять концентрацию на ровном месте; чтобы не считать дни с последней встречи с Минхо, как конченный идиот.   Шесть дней, кстати. Подташнивает.   Хёнджин абсолютно конченный идиот: собрал себе коллекцию побочек, которую не в состоянии уволочь. Зависимый конченный идиот.   А от ломок, кстати, тоже умирают: внутреннее кровотечение или остановка сердца, как вариант. Хёнджин так явственно ощущает тахикардию, что ставит на второе.     Может, всё-таки, написать Феликсу? Безысходная усталость дошла до такого уровня, что уже даже не стыдно. Уже плевать, что они не подружки — лишь бы хоть кто-то сказал, как эту хуйню внутри починить. Хёнджин готов положить прямо в рот целый вагон сплетен, если он подскажет, как такие ломки гасятся. Феликс ведь должен знать? Он точно знает обо всём, что связано с этой блядской влюблённостью, больше, чем Хёнджин. Кажется, кто угодно знает об этом больше.   Прежде было жутко просто. Там, на той стороне жизни, с которой Хёнджин свесился в последнее время через парапет. Там, где единственной действительно весомой проблемой была скука. Хёнджин работал, развлекался в попытках эту одну единственную проблему решить и не думал. Никогда в той жизни он, блядство, не думал так много, иррационально, сумбурно и утомительно. Да, случалось там всякое, но оно было привычное и понятное. Знакомое, логичное, не выкручивающее колени и голени. В той жизни было плевать. Хёнджин неиронично по этому ощущению скучает. Там побочки понятные, ожидаемые и от реальных лекарств из Чониновой аптечки — всегда ясно, что с ними делать.   Тут побочки странные, сложные, незнакомые и ведь вымышленные, если по сути, но ощущаются до крайности реально. Тут стало вдруг не плевать на такое количество вещей, что не хватает пальцев посчитать.   Хёнджину не плевать, что Минхо не пишет. Не плевать, что они вот уже почти неделю не видятся. Не плевать, что время неумолимо идёт и есть шанс упустить хотя бы кроху от того несчастного «недолго», что у них есть. Жутчайше не плевать.   Он чувствует себя той самой драматичной истеричкой из глупых романтических фильмов, от которых тянет блевать, и оттого только противнее. Те драматичные истерички хотя бы не осознают, что они ебанутые, а Хёнджин ой как осознаёт. И осознанием этим вспороть бы себе живот.   От мыслей о прошлой жизни, конечно, подташнивает, но там всё и всегда было под контролем. Даже когда что-то шло не по плану, Хёнджин всегда знал, как вырулить. Всегда знал, чего ждать. А здесь не имеет представления и несётся на полной скорости прямиком в толстенную бетонную.   Столкновение чувствуется неизбежным, однако хотя бы заглушить предсмертную боль от раздробленных костей хочется. Хотя бы как-то. Хотя бы немного. Выхватить хотя бы сколько-то привычного и стабильного, чтобы заземлило.    — Ну надо же! Сегодня просто праздник какой-то! — Чонин одарил своим коронным лисьим прищуром и отлепился от спинки дивана, рассыпав со своих плеч убитых кайфом девочек. У него сомнительно ворочается язык, ещё сомнительнее заваливается взгляд, а колодец на сгибе руки видно с другого конца комнаты. — День возвращения всех куколок в коробки.   Хёнджин обвёл взглядом комнату: привычно неоново-сине, забит всяким стеклянный стол, всякими в полубессознательном — диваны и кресла, дурно пахнет и стоит лёгкая дымка. Дом, милый дом, или как там в таких случаях говорят?   У Хёнджина достаточно хорошая память, чтобы помнить, какой провальной была прошлая попытка отвлечься так. Однако у Хёнджина ещё и достаточный уровень отчаяния в крови, чтобы забить на свою хорошую память хуй. Это другие грабли, новой модели.   — Всех? — Хёнджин изогнул бровь, мерно шагая к давно облюбованному креслу. Некоторые из лежащих в полубессознательном отвесили что-то приветственное. — Если ты видишь рядом со мной кого-то ещё, кончай ставиться, без шуток.   Чонин вмазанно закатил глаза с ухмылкой и, пошатываясь, встал:   — А ты всё такой же жутко наглый и неучтивый, — последнее слово далось ему непросто, но старания Хёнджин оценил и позволил привычно себя обнять. Смрадит от него весьма выразительно. — Я скучал по этому.   Хёнджин не то чтобы сильно скучал, если начистоту. Не по угашенному в ноль Чонину точно. Наверное, он правда был бы рад увидеть его чистым. Такое случалось всего пару раз, да и то ненадолго, так что просто любопытно, какой он, когда без дозы за пазухой. Есть ощущение, что узнать не выдастся — выглядит он, мягко говоря, хуёво, и даже малость засквозило в груди от вида его изуродованного этой дрянью тела. Вряд ли притормозит: у таких тормоза обычно отъёбаны напрочь.   Чонин выпустил из кольца рук и вернулся на своё привычное — девочки тут же суетливо облепили его снова. Хёнджин упал в кресло:   — Есть конфеты для меня?   — Обижаешь, дорогой, — Чонин разрезал щёки широкой улыбкой и потрепал по тёмным волосам в снисходительно-собственническом жесте одну из девочек.   Та тяжело подняла на него смазанный взгляд, пару секунд с ощутимым скрежетом шестерёнок обрабатывала немую просьбу, а потом поднялась и выудила из-под стола коробку. Чудеса дрессировки, право слово. Хёнджин полез в карман за бумажником.   — Оставь себе, — Чонин качнул головой и нахмурился так красочно, будто ему нечеловечески претит не только мысль получить деньги за товар, но и концепция денег в принципе. — Я сегодня угощаю.   — Клиенты щедрых дилеров плохо заканчивают, — Хёнджин чуть сощурился и склонил голову, — и сами дилеры тоже. С чего вдруг пир?   — Так у нас тут чума! — воскликнул Чонин и расхохотался так пьяно, что стало не по себе.   Хёнджин ради приличия ухмыльнулся, но без энтузиазма — скорее со снисхождением. В затылке заскреблось дерьмовое предчувствие. Дрессированная девчонка раскопала в коробке то, что искала, и, протянувшись через стол, уложила пакет перед Хёнджином. Он вежливо кивнул — на плывущем лице брюнетки слепилась игривая улыбка.   — Я сегодня как-то забыл внести в график Чёрную Смерть, знаешь, — взял зип и завертел в пальцах.   — Придётся поменять планы, — Чонин пожал плечами, не переставая широко улыбаться, а после по кривой траектории перевёл взгляд на дверной проём за плечом Хёнджина: — А вот и он! У нас гости, сладкий, — уже тому, кого там, очевидно, увидел.   Хёнджин хрустнул шейными по направлению его взгляда и на секунду подумал, что Чонин слишком активно на него дышал, пока обнимал.   — Феликс?   Лицо сползло так сильно, что заболело за ушами. Надежда выхватить привычного и стабильного с грохотом раскололась. Феликс. Прямо тут, в Чониновом притоне. Что, блять?   Он весьма отдалённо напоминает того Феликса, с которым Хёнджин знаком: без макияжа, укладки, дорогих шмоток и самодовольной ухмылки. На нём безразмерная вязаная кофта, потёртые джинсы и странного рода отчаяние. Глаза опухли, губы потрескались, и недоумение от его разбитого вида горчит. Он замер в паре шагов от дверного проёма, удивлённо моргая. Удивление блёклое, вероятно, из-за этого налёта отчаяния, какого прежде никогда не доводилось на нём видеть. Хёнджин опустил зип обратно на стол и поскрёб запястье.   — Оу, так куколки знакомы? — Чонин заинтересованно подобрался, снова отлип от спинки дивана, рассыпал девочек с плеч и упёрся локтями в колени. Хёнджин бросил на него быстрый растерянный взгляд, а после снова обернулся к Феликсу. Тот уже зашагал к столу. — Феликс? Что-то новенькое. Интересно.   — Интересно, — повторил за ним Хёнджин вполголоса, оглядывая знакомо-незнакомую фигуру.   Феликс неопределённо хмыкнул и чуть дрогнул уголками губ — то ли улыбнуться пытался, то ли оскалиться. Притянул стул из угла, уселся, вяло цепанул один из пакетов с порошком со стола, высыпал дорожку прямо на ребро ладони между большим и указательным и заученным жестом снюхал.   Повисшее безмолвие ощутилось липко, а отрешённый взгляд Феликса — до холода в костях непривычно. Всегда прежде в его взгляде были лукавые искры, вызов, интерес — хоть что-то. А сейчас нет. Хёнджин привык к пустоте радужек торчков — свои, как минимум, регулярно видит в зеркале, — но увидеть эту пустоту в глазах Феликса не ожидал.   Ничего слишком удивительного, в фактах: всегда было ясно, что у идеального образа пай-мальчика есть обратная сторона. Странно быть чистым едва ли не до святости, особенно будучи эскортником, — быть зависимым или поломанным вполне обычно. Просто, как будто бы, Хёнджину нравилась мысль о том, что Феликс другой. Исключение. Хотя бы один человек в этом грязном мире, который умудряется не тонуть. В эту мысль как-то по-детски верилось, да и Феликс не давал никогда реальных поводов сомневаться: не ошивался в плохих компаниях, открещивался от всего опасного и запрещённого, рассказывал о своей счастливой жизни с парнем, словно бы искренне смеялся.   Хёнджину прежде казалось: он умеет отличать искренность от фальшивки, даже очень правдоподобной, — рабочий дресс-код. Когда каждый день кем-то притворяешься, выучиваешься замечать за другими то же. И он замечал притворство Феликса, вообще-то, всегда знал, когда тот играет, а когда бывает собой настоящим, — ну, так ему думалось. Однако теперь выходит: думалось ему хуёво. Справедливости ради, никогда не было дела в достаточной степени, чтобы присматриваться. Легко не замечать чего-то, когда не смотришь.   Не то чтобы Хёнджин сейчас горел желанием присматриваться: близко узнавать людей, если они не Минхо, всё ещё за границами списка вредных привычек. Однако малость любопытно, как давно Феликс в этом притоне желанный гость и как вообще тут оказался.   — Мы работаем вместе, — Феликс смахнул с кожи остатки порошка, протаранил позвоночником спинку стула и глянул на Чонина — пояснение, очевидно, для него, заинтересованно тянущего мутный взгляд от Хёнджина к Феликсу и обратно. — Вот так встреча.   Хёнджин чуть качнул головой:   — И не говори-ка, — и поймал жутко непривычный Феликсов пустой взгляд.   — Не ожидал?   — Думаю, стоило, — пальцы снова нашли пакет с таблетками. — Но ты хорошо играешь. Удивительно, что мы не пересеклись тут раньше.   — Я давно тут не был, — блуждающий взгляд Феликса пополз по комнате. Чонин хохотнул, вскинув брови:   — Давно — не то слово, золотой, — он ухватил стакан с виски, сделал глоток и задумчиво сощурился. — Больше трёх лет прошло?   Феликс неопределённо дёрнул плечами, мол, около того. Хёнджин мысленно выполнил парочку математических действий: значит, ещё до того, как Сынмин любезно взял Феликса под крыло. Ещё до того, как Хёнджин подсел. Любопытно.   — Он разбил мне сердце, когда сказал, что завязывает! — с наигранной драматичностью возмутился Чонин, тыча в Феликса указательным — тот закатил глаза и поджал губы:   — И вот мы снова здесь, — мелизмы обречённости в его голосе жутко громкие и нестройные — Хёнджин почти скривился.   Торчать бросают обычно из страха — такого, который сильнее тяги шырнуться, а это ну очень сильный. Хёнджин знал нескольких, кто смог слезть. У одних кто-то передознулся на глазах, у других начали отказывать органы. Перетерпеть ломки после долгой системы можно только под большим впечатлением. И это не то, что хочется потом попробовать снова, так что торчки, которым реально выдалось завязать, редко берутся за дозу опять. Ну, разве что совсем отбитые или наглухо отчаявшиеся. К каким относится Феликс, чёрт знает наверняка, но Хёнджин ставит на второе. А вот из-за чего его так размазало — вопрос уже другого порядка.   — Мы с детства знакомы, — Феликс качнул головой в сторону Чонина, глядя Хёнджину в глаза, — теперь пояснение, очевидно, для него. — Спали на соседних койках в приюте, потом вместе барыжили.   — Фу, какое некрасивое слово! — Чонин сморщился и снова отпил из стакана. — Вели бизнес, — дёрнул бровями и привалился к спинке дивана. Его мутные зрачки прилипли к Хёнджиновой щеке. — Только дела пошли в гору, и он свинтил, ты прикинь?   — Тебе этот бизнес всегда был больше к лицу, — Феликс бросил в него пустотой своего взгляда.   Тут Хёнджин бы поспорил: лицо Чонину последствия этого бизнеса неплохо так подпортили, и даже тоналка уже давно не скрывает его изрытую кожу, туго обтянувшую скулы, и синие провалы под глазами. Однако, в остальном, у него и правда так хорошо выходит толкать нелегальное, будто только для этого и был сделан.   — Что есть, то есть, — Чонин ухмыльнулся и сощурился. — Так, что там с длинной историей?   Феликс вздохнул так глубоко, будто пытался собрать в лёгкие весь воздух в комнате:   — Да короткая, на самом деле, история, — дёрнул плечами и мельком глянул на Хёнджина.   Тот почувствовал себя малость лишним: тут как будто бы встреча старых братьев по дозе, а он влез на середине без приглашения. Но, справедливости ради, свора Чонина тоже не то чтобы на этот праздник была приглашена. Покуда не прогоняют, есть причина послушать. Может, это хотя бы ненадолго заглушит набат в голове.   — Чанбина помнишь? — Феликс глянул на Чонина.   — Ну, это вот, с которым ты тогда спутался? — тот вопросительно изогнул бровь и получил кивок в ответ. — Лябовь, все дела, я помню. Из-за него же ты нас всех нахуй послал.   — Он меня с того света вытащил, — буркнул Феликс с нотами обиды, мол, не обесценивай, но совсем тихими — громче звучала усталость. — Я всем ему обязан был.   Чонин моргал со странной улыбкой: что-то между снисхождением и потехой. За пьяной дымкой его зрачков заискрило какое-то горчащее всезнание.   — Тебе повезло, что я не обидчивый, Ёнбок~и, — по-лисьи сощурился и покачал головой. Феликс попытался, кажется, изобразить стыд или сожаление, но вышло у него не слишком реалистично.   Ёнбок~и? Хёнджин настоящего имени Феликса не знал: всегда было плевать, так что не спрашивал, а тот не рассказывал. Да он ещё и из приюта. Да ещё и одного с Чонином. Прямо-таки вечер открытий. Сколько ещё нового принесёт эта попытка вернуться к старому и стабильному? Хёнджина малость укачало, кажется.   — В общем, он помог мне слезть, найти работу с одним моим умением торговать ебалом и наркотой, и мы жили вместе с тех пор, — продолжил Феликс, буравя взглядом пакет с порошком на столе. Чуть помолчал и разбито ухмыльнулся, дёрнув плечами: — До этого момента.   Чонин катнул глаза к затылку с понимающим мычанием и ухмыльнулся:   — И ещё раз: як же тебе повезло, что я не обидчивый, — он сделал глоток из стакана, глядя ровно настолько выразительно, насколько позволяла степень опьянения. Феликс поджал губы и глубоко вздохнул:   — Я могу извиниться, но тебе же оно нахуй не надо?   — Отчего же? — Чонин хохотнул и качнул головой. — Я с удовольствием приму извинения, дорогой. Хотя бы за то, как ты ушёл тогда. Эффектно.   Если Хёнджин правильно сложил два и два, то ситуация со стороны Чонина ебаная: Феликс прекратил с ним дружбу (или что там у них было) ради мужика, а теперь вернулся, когда мужик его кинул. Ситуация со стороны Феликса, очевидно, не лучше: он завязал с наркотой, чтобы теперь снова начать ширяться, и всё потому, что его кинул мужик? Ставка на то, что Феликс до крайности отчаявшийся сыграла наполовину — на вторую половину он, кажется, всё же отбитый. Хотя, справедливости ради, Хёнджин не знает деталей. Феликс сказал что-то про «с того света» и «всем ему обязан», так что, вероятно, в его мироощущении причина снова подсесть весомая. Каждый калечит жизнь собственными руками. Не Хёнджину, вообще-то, осуждать: он пришёл за дозой от безысходной тоски по Минхо.   Как же это всё ебано, если задуматься.   — Извини, ушёл я, и правда, как долбоёб, — Феликс кивнул.   Чонин отзеркалил кивок и допил остатки в стакане:   — Кто старое помянет, тому сидеть без вискаря, — хихикнул, стукнул дном по столу, взял бутылку и налил на два пальца. — Будешь? — качнул горлышком в сторону Феликса. Тот помотал головой. Взгляд метнулся к Хёнджину — вспомнилось, видимо, что тот всё ещё здесь: — Тебе стоит предлагать, сладкий?   Хёнджин отрицательно качнул головой и слабо дёрнул уголками губ. Феликс тоже про него вынужденно вспомнил: поднял взгляд, пару мгновений смотрел молча, потом хмыкнул какой-то своей мысли и снова уцепился зрачками за пакет на столе.   — И какая кошка между тобой и этим хлопцем пробежала? — Чонин закупорил бутылку и снова откинулся на спинку дивана.   — Я ему больше не нужен, — Феликс поломанно хохотнул и лениво всплеснул руками. — Вот так просто. Наскучил, — последнее слово он произнёс почти по слогам. Хёнджину этим словом прокололо какой-то орган, но виду, конечно, не подал.   Те девочки вокруг Чонина, что хоть малость соображали и ненамеренно стали свидетельницами странного разговора, глядели с сопереживанием и тоской, а сам Чонин — с поволокой той эмоции, дефиниции для которой нет ни в одном словаре. Обдолбанное сочувствие? Тусклое и не особенно искреннее, а потому даже несколько мерзкое, но только для непривыкших. Привыкшие не привередничают — спасибо, что с тем количеством веществ в крови, какая у Чонина, эмоция в целом имеется, тем более настолько непростая. Её чистой он бы не осилил точно — даже трезвому Хёнджину она тяжеловата, так что пускай хотя бы разбавленная всяким, от снисхождения до пустого веселья, будет. Феликса, кажется, совершенно не задевает.   Феликс, кажется, в беспросветном отчаянии крайней степени, потому что в иных случаях не изливают вдруг душу в компании малознакомых закоренелых торчков. Не кидают начинающий плыть от снюханного взгляд от одного из них к другому; не утирают перед ними слёзы с до того жалким видом, что хочется отвернуться.   Феликс, конечно, не дурак и знает, куда пришёл: никакой отдачи не ждёт — просто долго говорит, что приходит на ум. О том, как много этот Чанбин для него сделал и как много значит. О том, что, кроме этого Чанбина, у него, как оказалось, ни черта не было. О том, что без этого Чанбина он не умеет, потому что в общем ничего не умеет, кроме — тут он повторился — торговли наркотой и ебалом. Хёнджину подумалось, что формулировка эта забавная, но на себя её надеть получится только наполовину: он торговать умеет исключительно ебалом.   И слушать честно умеет, кажется, не только мягкий голос Минхо — сейчас угловато-острый Феликса тоже вышло. То ли на побочках от лекарства стал слишком эмпатичным, то ли от неожиданности, но правда слушал.   Хотя лучше бы не, вообще-то, потому что торчки, которые позволяют себе задумываться, загибаются жутче прочих, а слова Феликса только сильнее провоцируют задумываться.   Слова о том, что Чанбин с Феликсом из одного сделаны и идеально друг другу подходили, с какой стороны ни глянь, но всё равно одному наскучило. Всё равно одного со временем брать перестало и захотелось повысить дозу. Повышать некуда, и резонно захотелось попробовать другое. Хёнджин не очень понял, попробовал ли Чанбин другое: Феликс сказал об этом всём спутано и рвано, но понял, что от прежнего лекарства он отказался. А Феликсу, с его стороны, без его прежнего — вилы, потому что он всё ещё зависим. Потому что ему не наскучило и без дозы страдать и умирать. И он уже сколько-то времени мучается ломками, а заткнуть нечем: никакое другое лекарство теперь не спасёт.   Феликс, конечно, аналогиями торчков не пользовался, но у Хёнджина в голове они сложились сами собой, и заподташнивало.   История эта банальная, как по учебнику из того отдела книжного, где обычно ошиваются подростки с разбитым сердцем. Даже малость разочаровывающе: Феликсу, который прежде казался исключением из всех правил, такая не подходит совершенно. Но заподташнивало от другого: все истории, связанные с этой блядской влюблённостью, одинаковые. Не открытие — очередное подтверждение, противное, живое.   От него зуд в затылке только сильнее, ведь, если уж даже сильно друг другу подходящим, вроде Чанбина и Феликса (а они, по словам Феликса, ну очень с большой буквы), наскучивает, то с теми, кто из разных миров, как Минхо и Хёнджин, всё кристально. Неизбежно.   Хёнджин всё держался за мысль: пусть хотя бы немного будет хорошо, даже если это «хорошо» конечное, однако сейчас подумалось: это ведь ловушка. Чем дольше торчишь, тем сложнее слезть. Чем дольше торчишь, тем пагубнее последствия, и, если успеешь бросить, пока не отказали все жизненно важные, ещё есть шанс на рехаб. У Феликса, кажется, шансы катастрофически низкие, если вообще имеются, и ему об этом уже поздно. А каковы шансы у Хёнджина?   Феликс выглядит так, что тянет расчесать запястье в кровь. Он бледный, подсохший, с красными глазами и влагой на щеках, с тремором в пальцах и плечах, с пустотой в глазницах и отчаянием в голосе. Хёнджину доводилось видеть торчков за шаг до края и никогда не хотелось одним из них стать, поэтому он всегда аккуратен с дозировкой. Поэтому никогда не мешает с алкоголем. Поэтому всегда всё контролирует. Но в случае с этой блядской влюблённостью он контролирует целое нихуя, и перспектива рухнуть туда, где быть не хочется, пугающе реальная. А быть там действительно не хочется — сейчас, когда прямо напротив такой живой и яркий пример, ощущается особенно остро. Хёнджину не привыкать быть жалким, но вот настолько — слишком.   Ему уже без шансов избежать этого вовсе, но, может быть, есть смысл не закапывать себя глубже?   Что будет, если он прямо сейчас от своего лекарства откажется? Раньше, чем неизбежность постучит по батарее. Раньше, чем привязанность, которая уже чувствуется невыносимо сильной, станет необратимой. По спине пополз мерзкий липкий мороз.   Что, если он прямо сейчас откажется от Минхо?   Чёрт знает, вообще-то, кому из них наскучит быстрее, но у Хёнджина есть неутешительные предположения, и проверять их очень бы не хотелось. Проще ведь уйти самому, чем получить хлёсткую пощёчину чужой просьбой или равнодушием.   Хёнджин помнит равнодушие Минхо в первую встречу, и тогда было вполне выносимо — он ещё не знал, насколько иначе тот может себя вести. Тогда Минхо был просто очередным клиентом, пусть и странным, но теперь Хёнджин знает сотню оттенков его приязни; видел столько желания и нежности в его глазах, что они вывелись пирографией на роговице.   Кажется немыслимым, что Минхо будет плевать. Что из его взгляда пропадёт восхищение и те лукавые искры, которые каждый раз опаляют ресницы и мажут по коже абстрактные горячие линии. Хёнджин не хотел бы видеть. Ещё более удушающей кажется мысль о том, что Минхо скажет нечто такое, что сказал Феликсу Чанбин. Хёнджин не хотел бы слышать.   Но Хёнджин и не хотел бы отказываться от Минхо сейчас. Он получил больше, чем мог предположить, может, даже больше, чем заслуживает, но всё ещё катастрофически мало. От мысли потерять до свиста сквозит между рёбер. Блядская ловушка. Настолько очевидная ловушка, что попасть тянет из принципа.   А ещё тянет всё же закинуться — пакет с колёсами горит в пальцах. Хёнджин бестолково вертел его в руках, пока Феликс говорил, но так и не открыл. За этим ведь приехал, так что сто́ит. Или не сто́ит? Снова лотерея, каким будет приход, и Хёнджину бы сейчас не проигрывать: без того вокруг головы утомительно и шумно роятся мысли.   — Феликс, — Хёнджин сам не понял, почему вдруг открыл рот, и даже на секунду опешил. Вопрос у него возник совершенно идиотский и крайне неуместный, пожалуй, и думалось его не озвучивать, но язык почему-то сработал быстрее. Заплаканные поплывшие глаза Феликса прилипли к щекам — до чего же жалкое зрелище. Чувства делают с людьми совершенно немыслимые вещи. — Но всё, что было, ведь того стоило?   Феликс сдвинул брови, шмыгнул и сколько-то смотрел молча, а потом одарил ещё одной разбитой ухмылкой:   — Не знаю.   Хёнджин достал из пакета колесо и катнул по языку.