Плен

      Наручники тихо побрякивали по костяшкам рук, которые пульсировали под стать изведенному голосу заключенного бедолаги сверху. Долго же он держался, очень ярко и идейно, если была в людском страдании хоть какая-то идейность. Сколько было времени? Снаружи было ли облачно?       Его спрашивали простые, беззубые вопросы, и тем сильнее росла паранойя, что он не заметил прозрачных нитей колючей проволоки, что обвила талию и вот-вот разрежет его пополам. Что он пропустил? Где был подвох? Неужели он действительно забыл такую простую деталь: посмотреть вниз?       Фогель отвечал неохотно и коротко, но замолкать не решался — в конце концов, звание званием, но и не таких они мучили до смерти. Он устало горбился на своем деревянном стуле и тихо хрипел, чтобы нагнать изможденности.       Товарищ Гестапо, размеренный в своих вопросах, тоже казался сонным. Он пристроился на край стола и, скрестив руки, чеканил слова, как поезд чеканит стыки рельс. Вроде нормальный человек, с ним можно было говорить, он мыслил на том же языке, летчик видел его смех, видел и недоумение. В этом, наверное, и заключалась его ошибка.       Как господин Энгель попал на самолет? Так же как и он. Почему в первый раз не упомянул? Да что там упоминать. А где нашли форму Рыжему? Так еще солдата завалили. Все просто, только все равно что-то назойливо сосало под ложечкой. Это чувство напуганным животным свернулось и забилось в самый обшарпанный угол стыда и сидело там смирно, напрягшись до того плотным комком, что мягкого места не ткнуть.       Самое интересное: локации, распорядки и документы, вытянули из него легко. Штурмбаннфюрер мог бы уже отпустить, но держал, не столько, как хотелось думать, из вредности, сколько из полного пренебрежения к его плачевному состоянию.       "Знаете, чего я не понимаю," — якобы искренне начал Хэльштром, — "Почему вас держали в таких приятных условиях. И хуй бы с ним. Почему вас не убили за многочисленные побеги. Что вы по этому поводу думаете?" Разве это было очевидно? Разве, чуть подумав, сам он мог понять это раньше?       "Хикокс, да и все британцы — когда я стал наблюдать за ними — показались мне мягкотелыми и горделивыми педантами. Они, очевидно, гордятся своей чистоплюйностью," — с горечью в голосе произнес Фогель. Ведь так он и думал. Хикокс, глупый Хикокс влюбился в него, вот и все!       "А у вас было много времени наблюдать за лейтенантом," — ожидающе продолжил собеседник. Летчик осекся и на секунду примолк, и тем уже вырыл себе могилу. Как же он так проглядел это глупое свое замечание?       "Из того немногого, что он орал на своих подчиненных-" — поспешно попробовал он, но Штурмбаннфюрер прервал его жестом.       "Я теряю терпение. Вы обвиняетесь в предательстве, помимо прочего, на фоне убийства собственного подчиненного, и теперь думаете утверждать, что доблестный, по вашим словам, лейтенант, орет на своих," — гестаповец отлепился от стола. "Встаньте. Пройдитесь".       Хауптман поспешно следовал приказу. Затекшие ноги оказались ватными, каждый шаг не столько причинял боль, сколько был до глубины костей неприятным. Над головой глухо скулил заключенный. Возможно, он лежал на полу или где-то очень близко к вытяжке, потому что этот глухой и безнадежный звук проникал в стены и доносился со всех сторон, словно сквозь поры бетона. Когда же его наконец добьют?       "Я думаю, что вы, помимо общения с лейтенантом еще и легли под него," — кривя губу, прошипел Штурмбаннфюрер. Фогель вскинулся. Плечи его расправились, руки потянули наручники, и свысока он оскалился на свет лампы, которая прятала офицера в туман простых форм.       "Как вы смеете такое говорить?" — голос его едва находил темное пятно человека. "Вас там не было". Мешком гвоздей лежало что-то на самом дне диафрагмы. Заключенный все скулил. Нервы сдавали. Зачем он вообще решил связаться с Хикоксом? Зачем не умер в самолете? Зачем так спешил? Разве он был трусом, разве недостаточно боли испытал, чтобы выйти победителем?       "Следите за языком, Хауптман," — майор шагнул вперед, летчик инстинктивно дернул руками, и почувствовал, что одна скользит достаточно. Он дернул еще раз. Штурмбаннфюрер подступил ближе. "Легли под него, ради теплой постельки. Идеологией-то вас не заманить," — плюнул он.       Фогель рванул руку сквозь браслет, она сама нашла чужое лицо. Но удар получился размашистый и слабый. Его толкнули на пол, и тут же железный мыс сапога пришелся в рану. Он взвыл, оглушенный. Все стало белым, будто в огромный церковный колокол ебнули молотком, а он оказался в самом центре. Потом все почернело, и снежинками закрапали белые взрывы. Он уцепился за щиколотку, ударил по колену и снова получил в живот. Тело одним движением сжалось в себя, и мокрым теплом в рубашку засочилась кровь.       "Вот, как мы сейчас поступим," — громко выдохнув, Штурмбаннфюрер пригладил волосы. "Я задам вам вопрос, и вы хорошенько подумаете над ним. Если ответ мне не понравится, я сниму с вас кожу. Понятно?" Фогель, пыхтя, заставил себя поднять мутные от слез глаза и сквозь зубы проскрежетал: "Так точно," — лишь бы его перестали пинать.       "Замечательно," — тот отступил, ослабляя поясной ремень. "Какую информацию вы предоставляли Лейтенанту? Не отвечайте сразу, подумайте," — как-то ласково прозвучали слова. Хауптман вдохнул как можно незаметней, жмуря глаза, чтобы согнать глупые слезы.       "Вы считаете что же? Что я предал родину ради вшивого матраса? Никакой блять информации я ему не давал".       "Как же он узнал ваше имя," — риторически развел руки Штурмбаннфюрер. Хауптман приготовился к очередному удару, приготовился, что сейчас его подтянут на стул и действительно начнут снимать кожу. Но офицер не двигался, и он тоже не спешил вставать, окаменелый под его прямым взором.       Наверное, Хэльштром был слишком уж терпелив. Конечно не из жалости к корчущемуся на полу, но из профессиональных побуждений. Молчание его давило на грудь похлеще обломков самолета, и Фогель невольно раскрыл рот опять, лишь бы заполнить тишину хоть чем. Даже сосед сверху молчал.       Он говорил осторожно, но заведомо знал, что этой осторожности не хватит. Хикокс тренировал на нем немецкий, они разбирали устройство аэродрома, они осматривали новые самолеты. Брит был с ним галантен, насколько возможно. И сквозь слова Хауптман чувствовал свою тогдашнюю скуку. Как там было взаперти, как душно и однообразно, хоть на стену лезь. А прямо под боком вились свободные птицы. И он стремился к ним.       "Вам не хватило чего: сил, смелости убежать с концами?" — Штурмбаннфюрер стряхнул с себя китель и, потягивая сигарету между делом, закатал рукава хорошей накрахмаленной рубашки.       "Не-ет…" — протянул летчик, усаживаясь в луже своей кровищи. Развязанные руки и правда развязали ему язык, точно он был итальянец. "У нас с лейтенантом могла быть красивая история. Он так хорошо меня добивался, такая…" — он сделал жест, будто держал стеклянный шар, — "вещь получилась. Вы не представляете, какого это, просто так вот взять ее и со всей дури ебнуть об пол и чувство такое-"       "Вот оно что," — понимающе сощурился тот. "Приземлись вы незамеченным. Каков был дальнейший план?"       Наверное, выловить Краммера. Наверное, вернуться в Англию. Летать. Жить. Никогда больше не видеть Берлин, ходить по струнке, царапать крышку ранга с клеймом на ладонях, слушать одну и ту же похвалу: "Одумался!" И забыть наконец, чья рука кормит.       "Такого не могло быть," — соврал летчик, поднимаясь на ноги. Идея саботажа, наверное, пришла к нему не случайно.       "Что произошло на борту?" — Штурмбаннфюрер отошел к портфелю, который черным зевом смотрел в потолок, и нашарил там что-то. На борту все произошло быстро и скомкано. Выстрелы, крики, разбитое сердце, свободный полет. Не сходилось. Как он оказался на борту?       Фогель притих, увидел в чужих руках молоток и опрометчиво подумал, что это не страшно. Его ебнули под колено. Он повалился в сторону, нога отнялась и больно ударилась костяшкой о бетон. Потом только вырвался крик. Не сходится, не сходится! А как сделать так, чтобы сошлось?       "Вам же неудобно," — сочувственно заметил офицер и с размаху ударил под второе колено. "На самолете вы оказались с разрешения лейтенанта. Зачем он вас взял?" Еще удар. Хауптман скорчился в комок, чтобы защитить живот, но молоток приходился по суставам.       Думай!       Удар.       Думай быстрее!       Удар.       Хикокс взял его чтобы-       Электричество лязгнуло по хребту, как свернувшегося ежа, его перевернули на спину и вынудили оголить живот. Только не в живот!       "Хватит! Хватит уже-" — выкрикнул он, сжимая зубы. Все сковало судорогой, комната шла кругом. "Я должен был…" — проще было сказать правду, выхода не было.       Следователь присел рядом с ним, машинально поглаживая по рукояти свое оружие, и уже совершенно другим тоном спросил: "Какого было убивать в первый раз?"       Вздох застрял в горле. Бедолага сверху давно уже молчал. Умер ли? Сдался? Или радовался, что и его черед пришел глумиться? Голова гудела, душный воздух давил на легкие, и на периферии все чернело, словно проявленная фотокарточка.       "Я его камнем забил," — поспешно проговорил Хауптман, ловя на себе нездоровый взгляд. "Все так быстро произошло. Он лежал, и мозг у него был теплый и скользкий. К рукам липло. И осколки. Вокруг темно. И слишком лично. Я даже…" Хэльштром хрипло рассмеялся. Глаза его сверкнули, черные и большие, но летчик вдруг нашел ритм собственного страха.       "Я не мог перестать думать, хотел лейтенанта пристрелить," — болезненный жар разлился по щекам, руки потяжелели в предвкушении уже не такого страшного действа. Фогель смотрел на манящее кольцо синяков вокруг чужой шеи и был совершенно уверен: попытается. "В голову, чтобы можно было…"       "Чтобы что?" — Хэльштром навис над ним, морщась от гнилого дыхания, но не отрывая глаз. Он все видел насквозь, будто для него эта пошлая параллель была совершенно обыкновенной. "Не потому ли, что вам понравилось?" Не потому ли, что толкая шило в ранение, он думал совершенно не о побеге?       Хауптман выкинул руки, вцепился в разметку на шее и выжал последнюю силу, слыша хруст костяшек. Офицер вскрикнул, зашипел, занес молоток, но Фогель знал уже, что должен придавить его в пол. Рука потянулась к кобуре. Хотела выхватить ракетницу и выстрелить в упор. Чтобы Хэльштром побелел, как Рыжий, чтобы дрогнул и обмяк в его руках в оргазменной судороге смерти. За то, что посмел встать на пути между летчиком и свободой. Поганая наивная тварь.       Рука потянулась к кобуре, но та была на ремне.       На столе.       Боль взорвалась в щеке, ржавый металл заполнил пасть, словно ее разорвало. Красным заволокло глаз, завертелось, заплясало. Но закрыв лицо, руки он упрямо не разжимал.       Молоток нашел его локоть раз, другой. Как пушинку Хэльштром стряхнул его с себя, кривя рот лыбой. Они сцепились, скользя по крови, и в какой-то момент летчик не хотел уже прекращать. Но удары приходились до тех пор, пока не выбили все силы и желание сопротивляться. Штурмбаннфюрер шатко встал на ноги, клацая зубами воздух.       Все тело ходило ходуном как земля от раскатов артиллерии, оно хрипело, смеялось, ныло. Грязным месивом под многотонным давлением мешались чувства, а перед глазами плясали искры. Летчик заметил, что не сожалеет ни о чем, и что это расшатанное, переполненное адреналином состояние нравится ему больше, чем перспектива дожить до старости.       Он поднялся на локти, затем на руки, скользя отбитыми коленями, подполз ближе, как глупая старая псина, которая слишком привыкла подставлять под сапог мягкое нутро. Воздух глотками врывался в грудь, так быстро, что перед глазами темнело и тряслось. Еще. Он хотел еще.       Летчик прижался лбом в чужую штанину, хотел спрятаться от охватившего ужаса. Хотел забраться под кожу, разорваться на части и шрапнелью раствориться в мясе.       Чужая рука по-хозяйничьи опустилась на голову. Черное дуло знакомого Вальтера сверкнуло на уровне лица. Офицер все не мог собраться во что-то последовательное, взгляд его подолгу оставался то на плечах, то на шее, то на лице. Удивленный и раскрасневшийся весь, однако далеко не от напряжения, глаза черные и мутные от набухших капилляров, это кровожадное помутнение сознания, полное желания и азарта. Он чуть подался вперед, летчик с готовностью уцепил руками бедра, мертвой хваткой потянул к себе.       "Прошу вас... Не убивайте меня так скоро," — проскулил Хауптман.       Штурмбаннфюрер затянулся и спустил ему тлеющую сигарету, на которой леопардовыми пятнами краснели его отпечатки. Летчик благодарно припал к ней, зажмурившись. Тяжестью пошел по ногам никотин.       "Рот," — приказал гестаповец. Он, кажется, старался лишний раз не дышать и не смотреть. Хауптман покорно открыл пасть и выкатил темный от крови язык, и держал так. Просил.       Холодный Вальтер клацнул по зубам и медленно пополз по языку. Фогель зажмурился, подавляя позыв, когда острая мушка царапнула по стенке горла. Так же медленно черненый ствол потянули назад, он блестел теперь от слюны. Снова толкнули в глотку. Слезы сбили любую возможность видеть что-то кроме гестаповской тени, летчик не мог вздохнуть, давился, краснел от кашля, но отстраняться не смел.       Штурмбаннфюрер наблюдал пристально и завистливо к собственному пистолету. Пошлые кровавые губы растянулись вокруг ствола. Фогеля трясло не прекращая, и все же перекрыть возбуждение дискомфортом было невозможно.       "Вам так идут слезы," — шепотом произнес Штурмбаннфюрер и осторожно оттянул оружие. Летчик еще мгновение следовал за ним ртом, но Вальтер уже исчез. Он покрыл чужой пах, мягко прихватив губами по очертаниям, и принялся мягко ласкать, мешая слюну и запах пота. Хэльштром повел бедрами навстречу, маленький, спертый звук вырвался из его глотки, такой жалкий и протяжный. Вокруг сочилось пошлое, мокрое тепло, и он приятно терся о язык, на мгновение забыв обо всем.              Фогель хотел бы почувствовать на языке теплую головку... Глаза его сонно сощурились, но офицер резко вздохнул, вздрогнул и, оттянув его от себя, затушил сигарету о язык. Прикрыв рукой лицо, он приказал вернуться на стул. Не хотел, видимо, так сильно отвлечься. Паутиной стелились по полу сопливого вида комки крови.       "Господин Энгель с самого начала сотрудничал с британцами. Так или не так?" — Хэльштром тяжело опустился на него и ладонью надавил на рану. Фогель безвольно простонал в ответ, чувствуя, как ужас сжимает ребра и становится жаром. Его готовности было недостаточно, чтобы допрос остановить.       "Нет- оставьте его".       "Вас перевели в казармы, потому что Господин Энгель начал говорить," — подушечки пальцев легонько обвели края раны, мягко надавливая внутрь. Кровь подожгла уши, и какая-то застенчивость окутала Хауптмана. Он обреченно ухватил чужое предплечье.       "Хватит вам. Оставьте мальчишку. К чему это?" — взмолился он. Но Штурмбаннфюрер не мог по ищейской природе своей оставить картину событий неполной. Он надавил сильнее, и палец пропал в разбухшем мясе по ноготь, выталкивая темную струйку крови. Беспокойное зрелище, ощущение собственного сердца вокруг чужого тела. Летчик невольно повел бедрами, находя против себя возбуждение.       "И сбежать вы не могли, потому что непременно должны были просить его бежать вместе. И поняли вы это только на борту самолета," — Хэльштром улыбался, жалко и натянуто, губы рассекали его лицо, и он прятал улыбку, глядя только вниз.       Палец его медленно проникал все дальше, выталкивая густую кровь с характерным звуком. Затем второй стал растягивать рану, медленно, аккуратно, будто Хэльштром разрабатывал не пулевое вовсе. Набухшие красные края с готовностью всасывали пальцы, те слегка изгибались и у Фогеля похотливо крутило живот.       Гестаповец не моргал, щеки его были залиты глубоким румянцем, дыхание влажными обрывками оставалось теплом между ними. Впервые летчик видел чтобы офицер так краснел.       "Убийца," — сладко протянул он, опалив осуждением по щеке. Хауптман не знал, как дышать. Его мазало болью, в паху стучала невыносимая тяжесть. Ему нужно было. Он потянул руки к чужой спине, но Штурмбаннфюрер отстранился.       Сполз на колени и припал губами к кровавому мясу. Фогель сбито вскрикнул, голос сплавился в тонкий стон. Чужой язык толкался в него, мягкий, теплый, он обходил края раны и жарко посасывал кровь. Она текла по подбородку, в рубашку. Хэльштром зарылся в тело полностью, с около религиозным желанием. Фогель только сильнее вжал чужую голову в себя, ошеломленный нежностью, с которой его трахали.       Так любовь не ощущалась, она была такая слабая и односторонняя, мягкая вещь. Это было все сразу, слишком много и тяжело, и плохо до помутнения рассудка, но неоспоримо, как сам факт жизни, на перекор завистливому богу.       "Вернитесь, прошу вас," — пристыженно, Фогель потянул за волосы вверх, и бешеное окровавленное лицо негодующе нависло над ним, собирая красные густые капельки по подбородку. Болезненный синий отсвет тюремной лампы сделал кожу прозрачной, как при смерти, а кровавые разводы такого невозможно рубинового дорогого цвета, какой бывает только в вине и бриллиантах. Животные зубы сверкали как открытый перелом, словно хотели прорезаться длинее. Весь измазанный кровью, неспособный остановиться, он был очень красив. Фогель не видел в жизни сумасшествия более завораживающего.       "Боже, что вы со мной делаете?" — хохотнул Хэльштром тихо и обреченно, расплываясь неровной кровавой улыбкой. Летчик невольно подражал ей как завороженный, направил чужую руку и нетерпеливо и больно надавил ее по кровавому мясу. Ему нужно было узнать, прочувствовать, что в него проникают.       Он тянул чужую талию, руки ползли по ткани формы, гладили, сминали, ласкали, затем нырнули под нее, сжали нетерпеливо и отчаянно. Хэльштром не отвечал, хотя уголки рта кроили его лицо и силились произвести слова. Кривая, пьяная улыбка. Он подался в теплую ладонь опасливо, как недоверчивый зверь.       Хауптман осторожно приблизился, словно склонив голову в пасть льву, кончиком носа прочертил по шее и вдохнул земельный трупный запах. Свой собственный запах. Офицер огладил его по затылку, словно приглашая впиться в плечо. Челюсти сжались со всей силы, до хруста кожи и рвущейся плоти, чувствуя тугой спазм в чужом теле. Гестаповца мазало с этой тупой боли. Красивый, невероятно красивый.       Возможно, Фогель потерял на мгновение сознание. От боли. Она была похожа на кипяток, от которого становилось почему-то холодно. Он чувствовал, как мышцы живота сами по себе пульсируют и сжимаются вокруг головки. Медленно, даже осторожно, сантиметр за блядским сантиметром, будто стараясь приучить его принимать член, Штурмбаннфюрер толкался в рану. Туго и горячо. Неправильно, ужасно, противоестественно, и хорошо. Словно в нем затих какой-то давно забытый, но повсеместный голод. Он судорожно ухватил чужие бедра. Лишь бы его мучитель не прекращал. Боже! Пускай он не останавливается.       Странная тревога мелькала в пустой голове, как от первого раза. Фогель натянуто всхлипнул, но звук этот не пошел дальше потерзанной кожи плеч. Хэльштром едва мог держать голову прямо, она все склонялась, давая место укусам. Летчик держал его стальной хваткой, наплевав уже на руки. Его волновали только хриплые стоны. Все это было правильно.       Если бы он и хотел умереть, то пожалуй только от его руки, и только так. Тело само по себе выгибалось навстречу, силилось принять его полностью, чтобы хоть на мгновение его коснулись.       Гестаповцу было плевать, холодно Фогелю, больно, или страшно. Его волновало лишь то, с какой готовностью его принимает теплое дрожащее тело летчика, и как пошло дробится его стон на короткие ритмичные выкрики.       Но офицер сбился с ритма удивительно быстро. Навалившись всем телом и прикрыв ладонью рот, он невольно замер, задыхаясь собственным хриплым голосом. Не хотел кончить так быстро, просто не мог остановиться и успокоиться, от чего глаза его смущенно скакали по подвалу, не смея зацепиться за летчика. Но ему не нужно было изощряться, стоило просто обхватить чужой член плотнее, и Хауптман сам сделал всю работу. Его попросту выкинуло из сознания одной жестокой судорогой вымученного удовольствия.       Когда Фогель опять разлепил глаза, следователь уже поспешно поправлял на себе китель. Нет, от душного запаха пота и красноты лица высоко поднятый ворот спасти не мог.       "Господин Шварц допросит вас во вторник. Вы будете отвечать так, как я вам скажу. Понятно?" — быстро осведомил он. За дверью уже слышались чьи-то шаги.       "Так точно," — согласился Фогель, хотя и не понял, на что. Тяжелая дверь со скрежетом открылась, в дверях появился санитар.