Плен

      Полупустой загородный дом, в котором расквартировался Штурмбаннфюрер, был куда меньше его покойной виллы. Он стоял на отшибе, окруженный голыми, развороченными от давней бомбежки деревьями. Отсюда открывался вид и на серый и выпотрошенный каркас города. Здесь почти не осталось людей, еще в сороковом большинство испарилось, и дома, те, которым еще посчастливилось выстоять, замерли во времени.       Улицы были пусты, занесены осколками, грязью и россыпью выкорчеванного камня, не мелькали даже солдаты. Только звуки какой-то одинокой жизни изредка громыхали вдалеке. Фогель, однако, освоился тут, как только его пустили в ванну и позволили вдоволь отмокнуть в чистой горячей воде.       Как давно он не видел дневного света! Он сочился сквозь целые окна, играл на кучках битого стекла в левом крыле и танцевал тенями на кружевной тюли в гостиной. Со стороны города всегда висела тень. Зачем он все-таки вернулся сюда?       Хэльштром появлялся дома только поздно ночью. Помимо него залетала молоденькая белокурая девочка, которая немецкого не понимала, но каждый день прилежно убиралась и готовила завтрак, обед и ужин. Наверное, она жила в городе и денег, чтобы уехать куда-то, не имела.       Днем Хауптман слонялся по дому. Ему больно нравилось ходить босиком по чистому полу в какой-то штатской рубашке и свободных брюках. Иногда он пересекался со служанкой на кухне, и та заметно напрягалась и опускала глаза. Боялась. Правда непонятно, что в нем было страшного, в подбитом худом летчике. Он пытался какое-то время с ней говорить, выпытать имя или реакцию, когда она с кошачьей осторожностью помогала ему с перевязками. Но дело это было пропащее.       Спал Фогель задавленный под тяжелой гестаповской рукой. Хэльштром не выпускал его из виду, но и не приставал, хотя руки его периодически проходились по всему телу, будь то под рубашкой или брюками. Первую ночь Хауптман, обняв эту тяжелую руку, свернулся клубком и долго и тихо плакал от чего-то, а потом решил вовсе забыть, что такое когда-либо происходило. Было и было.       Последующие ночи просыпался Хауптман от того, что все тело совершало один большой рывок и исходило натугой и потом — готовилось к крушению. То были кошмары. Но в эту ночь он резко сел сам и выкрикнул обреченное: "Блять!" в сердцах.       Хэльштром проснулся тут же и повернул голову. В его лице читалось недоумение, глаза прояснились быстро, и покатые брови собрались у переносицы. Наверное он думал, что вот, наконец ужасы плена добрались до его подбитого летчика. Он не был даже раздражен, что удивительно, но только обеспокоен.       Тот согнулся в три погибели, одна рука вгрызлась в волосы, другая плотно зажала рот. Глаза его были на выкате, и он отчаянно взвыл очередное ругательство, затем зажмурился и проскулил еще раз.       "Ну, ну, что такое?" — теплая рука легла на поясницу, легонько огладила позвоночник. Фогель обернулся на него с несчастным мокрым взглядом и тяжело вздохнул. Стало неловко, что тот проснулся от его вопля. Гестаповец был еще заторможенный сном, если не разумом, то телом, голос приятно хрипел, и если бы Хауптману действительно было плохо, пожалуй, он бы почувствовал себя в безопасности. Но от такого чувства, что охватило его сейчас, в чужом плаще он спрятаться не мог.       "Она со мной заигрывала. Это было… Сука…" — простонал он, так обидно стало от собственной глупости. Хэльштром моргнул раз, другой. Повисла пауза. И вдруг он разразился хохотом. Летчик снова взвыл. В пустом доме голос заплясал по стенам. Стыд подкатил к его щекам, и он уже глубоко сожалел, что разбудил соседа.       Штурмбаннфюрер наконец проржался и, утирая сонные глаза, пихнул его в здоровый бок. Тонкая улыбка дрогнула на губах.       "Черт бы вас побрал, хватит орать!" — скомандовал он, притворно злобно одергивая одеяло. На мгновение в его лице произошел процесс стычки мыслей. Раздражение уступило интересу, и он скосил глаз в сторону. "…Кто?"       "Медсестра…" — протянул Фогель, падая обратно на подушки.       "Медсестра?" — Хэльштром перекатился на бок, и оказался лицом к лицу.       "Да! Ева. С кудряшками. Сука…" — руки его, кривые и нежные до боли полосовали по щекам. Со стороны офицера доносился тонкий дребезжащий смех, но Хауптман не смотрел в его сторону.       "Рассказывайте," — решительно надавил Штурмбаннфюрер.       "Она же приходила к нам несколько раз и… Сука," — начал было летчик, но тут же остановился, вжимая ладони в глаза. Воспоминание этого момента завертелось в его голове невыносимой публичной насмешкой. Боже! Она же наверняка рассказала о нем своим подругам!       "Она подошла ко мне вот так, а я лежу," — летчик перекатился через лежащего рядом, приземлился на ноги и встал, выставив бедро на женский манер.       "Так," — быстро отозвался Хэльштром и повернулся на спину, закинув руки за голову.       "Я лежу, она со мной говорит, осматривает меня, садится вот так вот," — он присел на кровать, откинул край одеяла, фыркнул, вздохнул, мотнул головой, потому что воздух вокруг его щек казалось горел и искрился.       "Так, так," — всепоглощенно подначивал слушатель.       "И… Блять… И кладет руку вот так," — Хауптман уложил свою ладонь на чужое бедро, пальцами едва задевая пах. Гестаповские глаза полыхнули смехом. "И спрашивает мол 'вам наверное неудобно в штанах, может снять?'…" Чужое тонкое хихиканье измельчало тишину. Фогель шмыгнул носом и вскинул взгляд в потолок, будто бог мог бы спасти его от глупости. "А я говорю 'не, не, все нормально, не надо'," — провыл он, отдернул руку и, захлопнув свою пасть, простонал от стыда под взрывной хохот собеседника.       "Фогель!" — выдавил с хрипом офицер.       "Ничего не говорите!"       "Как так можно?!"       "Не говорите ничего! Я повешусь!" — летчик рухнул поперек него и ткнулся лицом в матрас. Чужое тело под ним содрогалось от смеха.       "Вы правы, это страшнее пыток".       "Боже, позор!"       "В Лебенсборне вы бы попросили бедную девушку одеться," — продолжал Хэльштром под его вой. Шумели они много, благо в доме никого не было.       "Да…" — безнадежно подтвердил Фогель. "Посмотрел бы на нее и сказал 'Ты простудишься, надень хотя бы носки'".       Он прополз обратно на нагретый кусок матраса и, закрыв лицо руками, пролежал бездвижно несколько минут. В образовавшейся тишине его сосед периодически тихо усмехался себе под нос.       "Налить вам чего-нибудь?"       "Мышьяка". Хэльштром, кряхтя, поднялся и прошаркал на кухню. Загремела посуда. Фогель прикрыл глаза и постарался уснуть поскорее, но сон ни в какую не шел, даже когда за окном завыла сирена и прокатился по воздуху первый разрыв бомбы. Штурмбаннфюрер рухнул обратно в кровать, смачно похлебывая душистый кофе. Спать он дальше не собирался, скоро начало светать.       "А что, в программе этой только арийки?" — Фогель растянулся на всю кровать, утопая в подушках, и стал почесываться. Толстая корка крови шелушилась, и ему очень нравилось теперь ковырять ее ногтем.       "Конечно, иначе какой смысл ее затевать," — сказал офицер между глотками.       "И что, получается она сразу голая?"       "Да".       "А одеяло там есть?"       "Я не знаю. Я в этом не участвую".       "Почему?"       "Не стоит- Что вам от меня нужно?" — разразился офицер. Фогель только рассмеялся. Ему-то на работу идти не надо было. Штурмбаннфюрер усмирил себя глотком кофе и спросил: "Что ж, вам тоже не нравятся арийки. Как тогда должна выглядеть женщина?"       "Ну… Такая, щуплая, с маленькой грудью. Волосы коричневые, лучше, чтобы короткие. И глаза большие и голубые," — летчик очертил руками воздух, вымеряя маленькую человеческую фигурку.       "Краммер получается?"       "Блять, ну получается Краммер".       Фогель слонялся по дому уже который день. Странное чувство находило его в каждом закутке: зачем он здесь? Оно гудело в тишине, цапало пятки и подкрадывалось особенно во время еды. Зачем он здесь? Зачем он не умер? Зачем не остался в Англии? Это же было правильно, Хикокс был прав, и добр, и честен. Зачем, в конце концов, он не остановился?       Холодно было всегда, даже в самом душном одеяле, мерзлота проходила из костей, словно снег проник в них и пустил кристаллические иниевые узоры. В конце концов, умер он что ли?! Слонялся призраком в чужом доме, навсегда отрезанный от высоты? Он все ходил из угла в угол. Нужно было подумать. Подумать. Обдумать это все. Охватить весь мир и всю жизнь, и разобраться наконец, зачем это надо.       Штурмбаннфюрер не пришел на ночь. Летчик вертелся без сна. Все ныло и болело, глаза слипались, но он не мог спать, потому что так ощущалась смерть. В темноте под боком копошились трупы: мужик из деревни кряхтел и почесывался рядом, его кровь намочила простыни, матрас прогнулся под его весом, влажная, скисшая кожа коснулась фогелевой ноги. Мертвец был совсем рядом, было слышно, как он почесывает вмятый череп, вздутые как сардельки пальцы хлюпали в глубинах свернувшегося мозга.       Рыжий жался к нему с краю. Он что-то бессвязно бормотал, стонал, плакал. Его колотила лихорадка, теплые кишки булькали у Хауптмана под локтем. Рыжий поворачивался на другой бок, утыкал холодный от пота лоб Фогелю в шею, и сквозь ощущался его твердый череп. Оголенными зубами он грыз рубашку, густая слюна проникала под ткань, и от нее бежали мурашки.       Лейц сидел на полу. Фогель случайно свесил руку, и кончики пальцев наткнулись на обугленное мясо. Оно походило на бугры расплавленной земли, или горбы металла, который не выдержал жара двигателя, и начал сдавать. Как оголенный провод, его изуродованная кожа била током. Волна рвоты колыхнулась от желудка по грудине, хлестнула ноздри, осела в спине.       Мертвецы говорили о чем-то, как во сне, их слов нельзя было разобрать наверняка. Они говорили что-то важное, что-то сокровенно необходимое для понимания, но как только Фогель хотел припомнить их мудрость, она застревала на самом конце языка и мучительно витала вокруг, никак не формируясь.       Мужик все не переставал, он говорил по-английски, но слов Хауптман не мог знать. Его рука ходила по животу, тяжелая, набухшая, будто у младенца, и искала рану. Летчик лежал смирно, страшно было открыть глаза и встретиться с ними. Кто-то пристально смотрел на него, очень близко, потому что дыхание отчетливо ударялось о чужое лицо. Он мог поклясться, что чей-то вздутый язык тянется к его векам.       "Замолчи," — Фогель откинул руку и перекатился на мужика. В темноте черно-белыми разводами блестела чаша кровавого супа, потрескавшиеся губы шевелились без разбору, голос становился ниже, медленней. "Молчи! Захлопни пасть!" — рявкнул он, поднося лицо вплотную к бушующему мозгу, который сильнее и сильнее начинал пульсировать и извиваться. Не чувствуя руки, он сунул ее в отвисшую пасть, осколки зубов проволокой полоснули по запястью, и пальцы ухватили холодный как кусок жира язык. Летчик сомкнул пальцы и протолкнул кулак далеко в горло. За окном разворачивалось болезное утро.       Штурмбаннфюрер вернулся поздно вечером. В своей обычной манере он ворвался, не сдавая шага, но тут же вкопался на месте, хлопнув дребезжащими дверьми. Фогель внутренне встрепенулся, наводя на него глаза. Он развалился в чужом кресле в гостиной, и по мере опустошения шнапса все дальше сьезжал с сидушки, пока наконец ноги его не повисли на честном слове. Хэльштром осмотрел его холодно и с грохотом опустил какой-то чемодан.       "Свинья," — заметил он. Летчик только усмехнулся. Да, все верно, свинья. Все это было только подтверждением одной очень простой мысли, к которой он пришел этим вечером. Тяжелый, нагревшийся уже револьвер соскользнул с его ляжки и громовым клацаньем прокатился по полу.       "Блять," — вздохнул Фогель, нагибаясь подобрать его. Зря, зря. Комната пошла в сторону, согнувшись, он вдруг почувствовал позыв рвоты, ухватился за подлокотник и устало остался висеть, сложенный пополам.       "Хватит шуметь," — раздраженно сказал гестаповец, но дальше ругаться не стал, прищурился одними бровями и помедлил. Лицо его осунулось, жесткие тени рубили пополам скулы и глазницы. Он устал, вот и все. А летчик тут ему мешал.       "Виноват, господин Штурмбаннфюрер. Дайте мне минуту и я перестану," — он решительно сконцентрировал пьяную руку, направил ее к револьверу, поднял и запнулся. Глупый, далекий импульс прошелся по сердцу. Он дрогнул от холода и решительно приставил пистолет к виску. Как он боялся раньше, это просто стыд.       "Хватит вам. Вы вздумали убить себя теперь?" — без тени смущения хохотнул офицер и ступил в прихожую, стряхивая плащ.       "Я их слышу всех. Не только своих, всех слышу," — глаза у летчика загорелись, он присполз на корточки, оглядываясь по сторонам. Штурмбаннфюрер медленно опустился в кресло напротив и нахмурился. "А что говорят, непонятно. Мне нужно понять, там что-то важное. И они все говорят, говорят, говорят, и трогают меня. И мне холодно, мне так холодно. Руки у них холодные, но это потому, что они вылезли, а если там с ними, то тепло-"       "Аа.. вы прогулочным шагом сошли с ума," — облегченно улыбнулся гестаповец. Нет, он ничего не понял. Хауптман шатко приподнялся, чтобы нависнуть над ним. От облака перегара тот поморщился, но лыбу давить не перестал.       "Нет, нет. Разве я говорю с призраками? Нет же. Сегодня ночью я затолкал ему язык в-"       "Это пройдет," — напрочь отрезал Хэльштром. "У вас ломка, стресс, черт знает что еще. Слабый разум не может ужиться с убийством". Фогель скривил трепыхающееся лицо в гримасу, мол, самый умный тут нашелся, и сел обратно, подбирая пистолет. Трудное действие, но рукоять, которая успела уже остыть, так и тянула его к себе, и он как марионетка следовал.       "Вы самый сильный, это мы давно уже поняли," — прошипел летчик, опираясь на дуло. Оно невольно соскользнуло по щеке, и громким хлопком нечаянная пуля врезалась в потолок.       "В тридцать четвертом," — Штурмбаннфюрер неприятно сожмурился и, двинув челюстью, вернул перепонки на место, — "я был у Рёма на найме". Странный смех заходил по его зубам, как щебенка по обшивке.       Хауптман напряг мозг и с интересом сгорбился навстречу: "Решили, что лев вам голову не оттяпает?"       "Именно так и решил. Там были деньги, цель и множество молодых людей сговорчивой наклонности. Всем было ясно, куда катится страна. Те, кто считал себя умнее, решили прятаться на виду".       "И вы попали под горячую руку, кто бы мог подумать," — протянул Фогель с какой-то праведной ехидностью.       "Нас выдернули из постели, мы даже не успели проснуться, пока нас стреляли. Меня кинули в отделение," — Штурмбаннфюрер резко замолчал, оборвав картину пополам. Не трудно было представить, что происходит в отделении на допросе. Летчик фыркнул и не нашел ничего лучше, потому протянул бутылку в его сторону. На дне плеснулась пара капель шнапса — Хэльштром машинально хлебнул.       "Потому что не стоит связываться с отморозками," — плюнул летчик, прекрасно понимая, с кем он говорит. "В тридцать четвертом вам было...?"       "Двадцать четыре, двадцать пять".       "Боже, как вы молоды!" — он так привык видеть в гестаповце недвижимую угрозу и даже напрочь забыл, что тот мог когда-то быть молодым. Когда-то он был наивен, совсем по-человечески, ведь он тоже рос, ходил в какую-то школу, о чем-то мечтал с детской простотой. Странная мысль: двадцать четыре года, кричащие в холодном подвале от боли.       "Это, впрочем, не порок," — когда-то молодой Штурмбаннфюрер повел плечом и крякнул, чувствуя, как дерет горло алкоголь.       "И не комплимент," — спохватился Фогель.       "Что вы тогда делали?"       "Наверное, начинал личностный кризис." В руки ему снова попала бутыль. Сквозь легкий смех грусть накатила еще сильнее, замутнила и без того бесполезные глаза. Они говорили о жизни до войны, о том, что делали, кем были. Об учебе и светлых университетских годах. Неимоверно странно было слышать это и представлять гестаповца студентом. Боялся ли он экзаменов? Преподавателей? Какой был его любимый предмет? Как попал к Рёму? Яркие, далеко закрытые воспоминания, такие же реальные, как буйный Берлин в теплую летнюю ночь. Как давно это было. И все напрасно. Так уже никогда не будет.       "За что мы выпьем?" — предложил Штурмбаннфюрер. Ловко у него получалось отвлекать от плохой мысли, наверное, потому что сам он ее прекрасно знал. Фогель заметил в себе спокойствие: не он первый, не он последний так думал. Странное понимание образовалось в вакууме призрачного дома.       "Не знаю. За хороших людей, наверное. Только хороших не осталось. Такая гадость на душе," — слова его смягчились, словно он говорил не Хэльштрому, а Рыжему, который смотрел на него большими детскими глазами. Ведь ему еще писать это чертово письмо.       "Думаете, на великом суде вас посчитают плохим?" — офицер не глядя на него достал портсигар.       "А будет ли он? И что, в сущности это изменит? Никого это не воскресит. Я думал, думал. Нужно убить Нойфельда, но он же не плохой человек. А я? Я плохой? Надо ли меня за это убить?"       "В политическом плане вы не плохой человек, вы незначительны".       "А вы значительны, майор Гестапо?"       "Для Франции, полагаю да".       "Вы выпьете со мной за хороших людей?" — совсем жалко спросил Фогель, протягивая дрожащей рукой початую отраву. Так было нужно. Мертвецы от того и лезли, что хотели бухать. С ними нужно было снисходительно, терпеливо, они ведь хотели все то же, что хотел и Хауптман.       "Конечно. Конечно выпью," — совсем ласково произнес тот, принимая свою очередь пить. Повисла тишина. В гнетущей пустоте, он представил, что от этой мягкости трупы примирились. Все это было не напрасно, потому что за хороших людей еще пили, и помнили их. "Открывайте," — приказал вдруг гестаповец, принимая привычный холодный тон.       Хауптман поднялся, споткнулся, упал, поднялся и дошел наконец до чемодана. Рука его нашла свой парадный мундир, рубашку, кобуру, затем летные ботинки. Свежая выделанная кожа прошкрябала по пальцам. Он извлек и уложил их себе в руки, как котенка. "Зачем?"       "Что значит 'зачем'? Вы мне здесь без документов и формы не нужны," — невозмутимо осведомил сидящий напротив.       "Это цельная кожа, я такое не могу от вас взять".       "Закройте рот." Ну, он и закрыл, обратил внимание к полнокровным сапогам. Хорошие, новые, непозволительно качественные. Все же Хэльштром был с ним терпелив, насколько ему позволяло гестаповское воспитание.       "Я, в общем… Спасибо," — забыв на мгновение про обувь, Фогель поднялся, протягивая руку. "Не за сапоги, а так. В общем".       "Конечно 'в общем', за сапоги вы мне денег должны," — кивнув на руку, ответил тот. Смех промелькнул меж зуб, затих, затем снова сверкнул.       "Какие сапоги? Не знаю таких," — он отмахнулся, чувствуя, как воротит желудок от запаха сигарет.       "Идите лучше проблюйтесь," — открыто хохотнул наконец Хэльштром, указывая рукой на бледное фогелево лицо.