Плен

      В сыром подвале уже полчаса вопил неудачливый диверсант. Вопил страшно и протяжно, совсем не как Рыжий. Тот вскрикнул, не ожидая боли, и имел счастье отключиться. Этот выл от страха и все в сознании. Фогель слышал рассказы о том, как кричат горящие люди, они хорошо подходили бедолаге сверху.       Он был тут один. Сначала слушал этот ор, думал, как и от чего он исходит, потом решил заглушить радио пыток веселенькой полькой. Был голод, потом жажда, потом он привык и вместо этого стал мерзнуть. Потом мерзнуть надоело, и Хауптман решил, что сделал за день очень много, и можно уже поспать. Но и сон не шел.       Кругом только бетонные стены, которые вытягивали тепло, и затхлый сырой запах плесени. Из таких подвалов человек не выходил, здесь мутным и плотным был воздух вовсе не от дыма, а от пыли тысячи сложенных костей. Эдакая суперпозиция получалась: пока ты в подвале, ты вроде жив, а как только выйдешь, сразу же и умрешь.       На стене тянулась вереница уникальных разводов и трещин. Вода стекала в основном по правому углу, почему-то левый ей не нравился. Возможно, над его камерой именно в правом углу был чей-то нужник, или раковина, или просто лужа.       В запястья врезались стальные кольца наручников, от чего переломанные пальцы пульсировали спертыми венами. Спина и копчик глухо ныли от того, что просидели дохуя долго на плоском, жестоком стуле.       Бедолага сосед притих. Образовался вакуум. В ушах шумело и колыхалось море, размеренное и чистое, словно его опять накрыли стеклянной банкой и рассматривали садистскими детскими глазами. Благо палкой не тыкали.       Дверь в подвал распахнулась, и, чисто цокая каблуками, в него кто-то зашел. Летчик предпочел не поворачивать головы, а замер, притворяясь сонным, хотя за это его вполне могли огреть по голове. Человек за спиной чем-то зашуршал, отщелкнули пуговицы портфеля, тяжелый предмет клацнул по столу, затем развернулась бумага, скрипнул стул. Следователь сел за стол, стукнул ручкой по столу и притих. Наверное, читал.       Хауптман притворялся ветошью и напрягал уши, но человек за столом не издавал звуков, и потому вскоре ему стало казаться, что он вовсе исчез. Ни шороха одежды, ни вздоха, за спиной образовалась пустота, как и прежде. Но ведь он не мог так тихо уйти?       Он хотел повернуть голову и посмотреть, убедиться, что звуки эти ему не почудились, ведь если почудились, это значит, что кукуха поддалась своим инстинктам и полетела прочь. Но Фогель упрямо сидел, глядя в стену сквозь шторку ресниц.       "…'Обвиняется в предательстве Рейха и Фюрера, коопериционизме с врагом и утрате государственной собственности'," — неспешный металлический голос резанул по ушам, и он невольно дрогнул, будто на него прыгнули из-за угла. "Вы в своем репертуаре," — добавил следователь с тонкой пленкой фамильярности. Хауптман не мог решить, хорошо это, или плохо, что тот нашел его.       Он заторможенно повернул голову на звук и ухватил отблеск бледного злого лица. Хотел бы вальяжно поздороваться, вот только рот его был намертво заклеен изолентой: бесово изобретение.       'Утрата собственности' сраная. Как будто плевок в душу было это обвинение. Он утратил собственность, как же! Он сбросил свою любимую кожу, оставил ее падальщикам, чтобы сохранить хрупкий человеческий костяк, потому что он был трус! Фогель в сердцах промычал в кляп вполне отчетливое ругательство.       "Доброе утро," — насмешливо заметил Хэльштром. "Хорошо спалось?" Он закатил глазами к потолку, где глухо плакал допрашиваемый. Штурмбаннфюрер поднялся из-за стола и подошел ближе. Почувствовался холод, такой мокрый, словно сегодня шел дождь. Он исходил от знакомого плаща, полы которого как шторы нависли по периферии.       Фогель промычал какой-то вопрос или шутку, но две руки из неоткуда тяжело опустились ему на плечи, и он дрогнул. Комната будто схлопнулась, стены подступили ближе, и стало тесно.       "Не бойтесь, мы с вами поговорим, и я отпущу вас," — легко произнес следователь, похлопывая его по спине. Летчик на секунду забыл вдохнуть, опомнился, выпустил ноздрями горячий воздух и обернулся дрожащим глазом взглянуть товарищу Гестапо в лицо.       Удар тут же пришелся ему под скулу, размашистый настолько, что стул покачнулся, и вся привязанная туша со скрежетом рухнула на пол. Сердце ухнуло по пальцам, аж зубы начали пульсировать. Щека горела, бетонный пол цапал кожу.       Плотная черная тень нахлынула на него, загородив разбитый нимб холодной лампы, Хэльштром взглянул с высока и поддел мыском сапога, чтобы перевернуть его на бок. Кашель загрохотал в груди, но выхода не находил. Он скосил глаз на майора и заметил ярко горящий бордовый ошейник синяков против белого ворота. Вот же блядство!       Гестаповец взгляд его заметил и криво улыбнулся, приседая на корточки поближе. Рукой он оттянул ворот, показывая черные разводы и отпечатки рук. Это были глубокие синяки, около смертельные, и в черноте этих тучных образований виднелись кровоподтеки от ногтей. Фогель почувствовал какой-то подъем в горле, брови сами нахмурились, но сказать ничего он по-прежнему не мог, потому что Хэльштром, очевидно, не хотел его слушать.       "Хорошая работа. Наверняка у них ушло много сил на то, чтобы выследить мой личный адрес. Как вы думаете, могло ли так совпасть, что напали они в точности после вашего прибытия," — констатировал Штурмбаннфюрер. Летчик зажмурил глаз и фыркнул. Конечно не могло, он же сам и выдал им этот адрес.       "И мне кажется, что не могло," — его похлопали по щеке и, ухватив за шкирку, поставили на место. В лице его не было ни злости, ни веселья, оно было каменным и профессиональным. Но это, очевидно, то состояние, в котором офицер и любил находиться, как ленивый хищник, который без спешки кружил над подбитой жертвой. "Я работал. А ты не сахарный, чтоб таких не завалить," — громко думал летчик.       "Ладно, давайте начнем," — Штурмбаннфюрер вернулся за стол и, стукнув ручкой, навис над бланком показаний. Помимо макулатуры тут же теплился странный тяжелый портфель. "Итак, вас подбили над Ла-Маншем. Почему вы решили лететь на вражескую территорию?" — спросил он и сделался деловой и сосредоточенный.       "Ах ты ж погань ебаная," — Хауптман сделал недовольную гримасу, переглядываясь с листа на лицо.       "А… верно," — растянул губы тот. Затем прогулочным шагом преодолел расстояние и легкой рукой сорвал изоленту вместе с кляпом. Клейкая масса одним движением дернула по губам и содрала запекшуюся корку. Воздух! Наконец мог он схлопнуть челюсть и подобрать слюни. Но он не успел откашлять и откряхтеть боль, его опять похлопали по щеке и повторили вопрос, не дав и слова вставить.       "Двигатель сдох, я был ранен, до наших позиций не дотянул бы, а в воде утонул бы сразу же," — щелкая челюстью, произнес летчик.       "И вы решили, что сможете долететь до территории противника?" — без пауз продолжил следователь.       "Да".       "Хорошо. Вы приземлились где?"       "В лесу, километра 2-3 вглубь от берега, западнее Дувра".       "А дальше?"       "Потерял сознание. Проснулся в госпитале". Такой ответ гестаповцу явно не понравился.       "Как вас так быстро нашли в лесу, что вы остались живы?" Фогель предположил, что умудрился как-то прижечь ранение, и что заметили его еще в воздухе. Хэльштром спрашивал про крушение, карты и радио — вещи ценные. Но как бы ни пытался, вспомнить точно он не мог. Горел самолет? Вроде бы и горел. Наверное, все там в нем и пожрало пламя. Тупая кирпичная стена напрочь отгородила эту память. В конце концов, он был тогда занят другим.       "Из госпиталя вас перевозили когда и куда?" — не теряя напора, продолжал Штурмбаннфюрер. У летчика дух захватило от такой неумолимой пытливости. Волна эта подхватила не хуже хорошей выпивки, и он говорил, говорил, говорил вдруг, все ощущая жгучий след черной изоленты на губах. Как мешок рассыпавшихся гаек зазвенели подробности. Голоса конвоиров, их настроения, расстояния и локации, местность, расхлябанная дорога, по которой его в январе везли в Ньючерч.       "Хауптман, птицы в январе не поют," — раздраженно заметил офицер.       "Но я… Стойте, дайте карту". Карту услужливо придвинули. "По дороге, пятнадцать минут езды, поворот тут, потом сюда, и будет Ньючерч".       "Там ничего нет".       "Но…"       "Там. Ничего. Нет".       "Ньючерч в шести милях от Лимпне, это вот тут. Тогда куда..?" — палец его бессильно пополз прочь со стола.       "Уже запутались? Что же вы делали весь февраль, мне интересно?"       "Да я…"       "Что вы делали весь февраль?"       Страх чугунной цепью охватил сердце. Он был беспомощен и бесполезен перед фактами, которых даже не знал, а те, что знал, казались бесполезными. Офицер продолжал. Вопросы были простые, но в каждом словно сидела мина. Хауптман описал все, что мог увидеть в Ньючерче и окрестностях, рассказал и о Хикоксе, и о Рыжем. Нойфельда не упоминал.       "Хорошо. Вам передавали вещи. Кто?"       "Медсестра из Красного креста".       "Фамилия".       "Ева".       "Фогель".       "Не знаю".       "Фогель!" — товарищ Гестапо хлопнул по столу, и тот дернулся, не столько от страха, сколько инстинктивно.       Летчик говорил о переданных вещах, о том, как сбегал в деревню, и что из этого вышло. Горло стало пересыхать, он замолкал, собирая слюну, потом продолжал. "Часы мои… прятал под бинтами. А потом…"       "Ну?"       "Рана начала затягиваться поверх часов, мне пришлось отрезать куски мяса, чтобы их достать".       "Отвратительно. Дальше," — без интереса потребовал Штурмбаннфюрер. Фогель тихонько прыснул с такой резкости и поймал на себе недобрый взгляд. Глубокие синие мешки засели у него под глазами, лицо едва ли можно было назвать правильным и красивым, но в этом был весь Хэльштром. "Так. Что с картой?"       "Да я ее съел…" — беспечно махнул рукой летчик. Штурмбаннфюрер дернул уголками губ и кашлянул, чтобы скрыть смешок. Сосед сверху глухо визгнул от боли и скулил, пока голос его не ослаб.       "Вы выходили на контакт с лейтенантом?" Как огромный серый валун вопросы катились так быстро и грозно, что Хауптман на время впал в то нечеловеческое состояние, которое присуще любому солдату во время боя, где вопросы и ответы идут не от ума, а от инстинктивной необходимости в информации, где нет места паузам, и значение играют только факты.       "Нет," — так же поточно ответил он, не успев даже понять, что лжет. Все это могло закончиться очень плохо. Зачем он лгал? Неужели надеялся еще оставить возможность вернуться к британцам?       Он не выходил на контакт ни с кем, только пытался бежать или сидел смирно до поры до времени. Рыжий был в тяжелом состоянии, и не участвовал ни в чем. Ему вдруг показалось, что он может еще скрыть всю эту историю, что он может провернуть гестаповца вокруг пальца силой своего обаяния. Его единственный свидетель был мертв, кто, если не он, мог теперь менять действительность под себя? О, какая горделивая идея, надуть лучшего следователя, проверить, так ли он хорош в своем деле, как говорят.       Стряхнув плащ с плеч, Штурмбаннфюрер встал и достал портсигар. Закурили. Молчание Хауптмана нисколько не пугало, он чуть прикрыл глаза и наслаждался тем, как бросает в жар и кружит голову от никотина.       Хэльштром шагнул ближе и с недобрым интересом задрал фогелеву рубашку. "Пулевое?" — как-то странно поинтересовался он.       "Двадцатый миллиметр," — лаконично ответил летчик — "все в мякиш". Гестаповец нетерпеливо размотал липкий бинт и критично осмотрел сырое мясо. Должен был бы он насторожиться, но касались его так аккуратно, что никакого страха не чувствовалось.       Повисло молчание. Холодные глаза принялись буравить Фогелю голову, он что-то решал, бездвижно изучая ссохшееся тельце заключенного, затем глубоко вздохнул и вернулся к столу. Странный портфель содержал в себе какой-то сверток и две бутылки прозрачного.       "Вы, полагаю, голодаете тут". Ему освободили руки, и, не успев даже понять, что взял, летчик тут же набросился на хлеб. Он оказался черствым и серым, в нем буграми чувствовалась шершавая плесень. Глотка заболела от сухоты — он присосался к бутылке как клещ, подавился, облился, продолжил пить, вода поползла под ворот, все под надзором испытующего, но отстраненного взгляда. Стало легче.       "Говно горькое. Вы мне мышьяка намешали?" — гаркнул Хауптман, чувствуя какой-то порошковый осадок на языке.       "Обезболивающее," — гестаповец повел плечом и тонко улыбнулся, убедившись, видимо, в чем-то своем. Фогель хмыкнул, чувствуя, как жизнь возвращается к нему с полным желудком. Слюна во рту начала отдавать металлом и скрипеть на зубах песком. Мельком взглянув на Хэльштрома, он вновь напоролся на недобрую сверкающую пару глаз.       "В вашей карте указано, что вы сапожник, почему," — плоско продолжил гестаповец, постукивая ручкой по столу. Над их головами снова взвился протяжный крик.       "Мне нужен был доступ к острым предметам," — пожал плечами Хауптман. Как он попал на самолет? Пронес шило, как и планировал, зарезал часового, надел его форму, а тело запихнул себе в постель. Оттуда не составила труда затесаться в ряды десантников: было раннее утро, сонные британцы и не заметили пропажи. Уже в самолете с Рыжим вместе они попали под обстрел JG-29. Сержанта задело, но выпрыгнуть они успели. Бедный мальчишка так корчился от боли, что летчику пришлось прирезать и его. Вот и вся история, красивый, чистый побег, с каплей неудач и трудностей. Вполне правдоподобно.       "В отчете указано, что у британцев отказали двигатели. Что вы знаете об этом?" — спросил Хэльштром. Лицо его ни на секунду не изменилось в выражении, ни одна морщина не дрогнула.       "Ох-хоо… Их оставили без присмотра. Я закинул земли в горючее, и при маневре ее тряхнуло — двигатель подавился," — гордо ответил Фогель, откидываясь на спинку стула. Возможно, это и было глупо признавать, но он хотел, может, доказать, что сделал все в лучшем виде, провернул, обманул, заслужил. "Думаю, я заслужил их на свой счет".       "Ах, вы решили принести нам подарок, как приятно. Хорошо," — удовлетворенно заключил майор, губы которого притворно кокетливо улыбнулись. Что-то в этом жесте было неправильно, но только что именно, летчик не мог понять.       Поднявшись, он прошелся по подвалу, чтобы размять усталые плечи. Фогель завистливо следил: у него на жопе наверняка образовался пролежень, а в остальном он жаловаться не хотел. Накормили, допросили, не наорали, чего еще хотеть?       Штурмбаннфюрер остановился где-то сбоку, оборвав свои рассуждения. Образовался вывод. Пальцы вцепились вдруг Хауптману в самое горло, и тут уж было некуда извернуться. За глазами потянуло болью, голова взвыла, как стальная пластина, по которой с размаху ударили молотком. Он с ужасом заметил, что ему слишком плохо, и слова не выходят наружу, как бы не старались.       На осколке сознания вспомнился тяжелый металлический таз, мутная молочно ржавая вода, и как она прорывается в легкие, как ему необходимо вдохнуть. Глаза больно закатились в пустую черепушку.       Снова свет, влепили пощечину, потом вторую, для симметрии видимо. Штурмбаннфюрер держал его тяжелую голову в ладони. Трясло. Странное чувство. Как будто страх из кошмара, который не подвергался никаким внешним уговорам, а исходил изнутри и был потому личным. Смотрели на него с недоумением и отвращением. Он молчал, дышать было больно. Будто спесь вся в нем так и сгнила в самом центре.       "А что это вы раскисли, Хауптман? В первый раз в жизни побыли нормальным солдатом и уже все?" — протянул офицер, кривя оскал. А он все не мог прекратить трястись. Зацепили за волосы и со всей силы ебнули головой об стол. Комната пошла кругом, перед глазами стали взрываться искры. Он сдавленно всхлипнул, ощущая мутные слезы.       "Вы, очевидно, держите меня за идиота," — все наседал тюремщик, как раскаты грома, неторопливые, но целеустремленные. Гроза не бежит за самолетом, потому что и так догонит, зачем ей напрягаться. Рука его давила Фогелю на череп, так сильно, что еще чуть-чуть и он бы наверняка услышал хруст кости. "Вы вздумали лгать мне. Вы ведь даже не представляете, насколько это чревато," — сквозь грохотание сердца доносились его слова. Тут летчика охватил ужас, он понял вдруг, что знает о допросах лишь то, что ему рассказывал майор, и он прекрасно об этом помнит.       "Вы, конечно же, думаете, что наше с вами знакомство вам как-то поможет, да? Честно вам скажу, уважаемый Хауптман, я не ожидал такой глупости," — гестаповец отступил, одернув форму, заглянул прямо в глаза и, предупреждая слова, добавил: "У вас есть последний шанс признаться, и мы разойдемся мирно".       "Вы решили пугать меня побоями?" — надменно расхохотался он — "Правда от этого не изменится". Вены его горели так сильно, что казалось, будто лед бежал по ним вместо крови. Хэльштром смерил его взглядом и расплылся в тонкой своей улыбке.       "Как много вы о себе возомнили!" — задребезжал он смехом. "Ваша история конечно очень гладкая, но такой человек как вы не смог бы ее прожить. Вы не убийца, Фогель. Вы хотите, чтобы я поверил, что вы," — гестаповец обвел вокруг него пальцем, — "сидели смирно и в нужный момент не выронили из рук шило? Это просто смешно".       "Потому ли, что вы знаете меня четвертый год?" — едко отозвался летчик, понимая, что соглашайся или отказывайся, так и так он зажат в тиски. Штурмбаннфюрер склонил голову в сторону и прищурился.       "Неужели вы сумели подобрать сопли и действительно прикончили собственного сержанта? Его мать будет убита горем," — растянулись губы, яд сочился от каждого его слова, притворно жалостливого. "Не волнуйтесь, мы отсюда никуда не денемся, пока не выясним, зачем вы решили лгать".       Он мог бы рассказать все, как было, но этого было бы недостаточно, потому что офицер чуял в нем слабость, как акула чуяла каплю крови. А за последние недели летчик отучился видеть в себе слабость. В покере на двоих нельзя было пасовать.