Плен

      Дым клубился вокруг стекла кабины, двигатель разогрелся настолько, что ноги кололо кипятком. Ветер задувал сквозь трещины и прозрачными сваями ввинчивался в простреленную бочину. Дыхание давалось с трудом. Холодное рыжее солнце ласкало кожу, все горело и сверкало тошнотворным калейдоскопом жизни. Она вытекала красно-коричневым маслом сквозь пулевые ранения и грязным шлейфом тянулась вдаль, как темный стык меж двух полированных кафельных плит.       Краммер кричал по радио. Никогда прежде летчик не слышал, чтобы голос его так отчетливо обрастал отчаянием. Он приказывал повернуть назад и прыгать.       Вылет застал их с бодуна. Вчера они знатно напились, сначала порознь, потом вместе. Проснувшись на одной койке, так и не успели даже руки друг другу пожать, закрепить примирение, уже выла сирена.       До своей границы было далеко, двигатель держался на честном слове. Прыгни Фогель сейчас — утонул бы тут же. Под собой он ощущал липкую лужу крови, которая все росла и росла и вытягивала холодом все силы из ног. Очень легко приняла бы его вода, изнутри проникла бы под кожу, надула его еще дергающийся труп, окутала легкие и утянула на дно.       "Не могу. Буду приземляться," — пробулькал летчик. Краммер все бесновался по ту сторону кабины, но сам ведь прекрасно понимал, что он не дотянет.       "Поворачивай, не лезь со мной". Приборы плыли перед глазами. Его эскадрилья повернула и взяла курс домой, все, кроме оберлейтенанта. Он еще вился вокруг него, все думал и думал, никак не мог отпустить. Летчик не успел извиниться. В любом другом случае, Краммер не отстал бы до последнего. А теперь его голову сверлила мысль, что он был неправ.       Фогель все отдалялся от своих. Стало страшно. Последним усилием воли Вюргер приподнял нос к небу, пытаясь выжать из почерневшего сердца остатки пользы. Пару метров вверх, ради них стоило умереть, и потому Хауптман гладил затухающую искру своей машины похолодевшими пальцами. Еще пару метров. Еще. Еще чуть-чуть. Самолет свело судорогой, он весь дрогнул и издал свой предсмертный сиплый всхлип, такой красивый и неимоверно уставший. Голоса по радио все дробились от предложений к фразам, к словам, к буквам, к шуму. Как призраки, зовущие в братскую могилу, они слабли с каждым шагом вон с кладбища.       "Я даже-… -омой. -меня… -дать," — еле-еле обрывками дошел голос Красного 1. Рот не поворачивался крикнуть ему хоть что-то.       Стало тихо. Словно его, как попавшегося паука, накрыли мутной стеклянной кружкой. Тихо, очень тихо. Шумело только сердце, да стрекотал огонь. Под ногами толстым осадком серело море облаков, родные угодья остались позади. Впереди была чужая земля. Вюргер скользил по воздуху, неумолимо теряя высоту.       Как красиво. Летчик был впервые наедине с собой в такой тишине. Бесконечным полотном развернулось акварельное небо, со всех сторон было только оно. Не было земли вовсе, он парил и парил бы так вечность. Какой подарок судьбы. Никаких проблем больше не было, его сковало в янтарь.       Идеально сохранившийся экземпляр, летчик истребитель обыкновенный, в самом расцвете сил. Проходившие мимо музейные зеваки заглядывали в его небесный шар огромными искаженными глазами. До слуха доносился раскатистый голос гида: "Посмотрите на его оперение, господа. Видите белые прожилки? Это стресс. Такая дисколорация характерна для всех военных летчиков…"       И тут Фогель понял, что умирает. Стеклянные глаза, загородившие полнеба, щурились на него, насмехались. Ему все чудилось. Смерть оказалась не острой болью, а сильным снотворным. Это жить было больно, а вот умирать скорее приятно. Глаза его пульсировали усталостью, все тело ватное и потное от натуги. Хотелось поскорее упасть в холодную воду и уснуть.       Что напишут в его некрологе? "Сбит над Ла-Маншем. Командир четвертой группы, летчик-ас со счетом в 47 вражеских самолетов". Вот и все. Так сука и не добил до пятидесяти, вот ведь паскудство! История любит ровные числа, а он не достал всего троих!       Вюргер коснулся брюхом облаков, как игла скользнул в самую чернь. В кабине стало темно. Пора бы уже закрыть глаза и отдохнуть, но даже при смерти бессонница была сильнее. Тело-то его устало, а вот мозг нисколько. Холодной дрожью вцепился Фогель в страх. Из янтаря его мокнули в сам ад. Нет, рано было еще умирать.       Рано было умирать! Жить было сложно и больно, и стыдно, но жизнь он любил. Вкусно покушать, хорошо выпить, выкурить сигаретку, поржать всласть и громко рыгнуть. Вот где было счастье.       Хауптман протащил глаза по карте, но ничего естественно не увидел. Попробовал поднять руку, но та оказалась неестественно тяжелой, будто он проспал на ней всю ночь, и теперь она затекла настолько, что была скорее мертвым куском от локтя до пальцев. Сиденье вцепилось в спину густым клеем.       Туча проредела, показался пролив и серое пятно земли. Из нее торчали маленькие глазки улиток: стволы артиллерии. Снаряды лениво свистели мимо. Все это, впрочем, было неважно, он очень устал. Тесак скользил по воздуху в их сторону. Снизу и сверху прессом из чугуна давили две колыхающиеся массы. Ебучая земля хотела высосать из него всю кровь еще до приземления. Нет, это было важно, еще не хватало, чтобы его добили.       Летчик сгрудил глаза вперед, прикидывая, сколько метров он еще сможет покрыть. Не много. Вполне мог бы плюхнуться у самого берега. Какая гадкая смерть. Лучше бы его сразу же прибило снарядом, но раз не прибило, приходилось пахать. Только вот много от него было толку, самолет-то высоту уже не наберет. Оставалось только сидеть на месте и наблюдать за собственной судьбой. Сердце от такой мысли больно ухнуло и заходило ударами. Голова закружилась.       "Нет, нет. Рано еще, не надо спать," — прохрипел Фогель тихим и ласковым голосом. "Держись, мальчик, как-то надо дотянуть". То ли Вюргеру он это говорил, то ли себе — так и не понял, только вот от чего-то слезы накатили острой пеленой. Так ласково с ним никто с детства не говорил. Солдат при смерти все равно, что ребенок, с ним надо мягко, чтобы не тревожить.       "Еще чуть-чуть, и можно отдохнуть…" Мысли путались. Он не ощущал больше и ног. Какие стыдные сантименты, кто услышит — засмеет. Земля все приближалась. Великобритания. Вот это блять отпуск.       Меньше тысячи метров высоты, но они наконец пересекли чертову полосу воды, раскорячив шасси, мол, сдаюсь. Из остекленелого тумана кабины вырастали деревья и местность. Фогелю представилась дюжина способов умереть, впечатавшись в сосну.       Сонное сердце пробурило в нем новую дыру, подожгло каждую клетку, кости скрипели против костей, против металла, тело тлело в пыль, прах и горький пот мешались с кровью. Летчик был сделан из грязи, измазан маслом, кусками своего тела, обрывками выделанной кожи. У самого основания его черепа еще пульсировало сознание, сделанное из одной допотопной молнии.       Он был животным, наивным, глупым, молодым. Решил точить тростниковые зубы на древнюю землю. Мог только молиться, что земля даст ему-то снисхождение, которое он давно перестал позволять своим подчиненным.       "Я пиздабол," — тонкий пыльный голос в горле, шорох на фоне извержения Везувия. "У меня нет принципов. Я тебя никогда не любил," — бессильный священник на коленях перед накатившей лавиной. "Не убивай меня. Я трус и лицемер. Не убивай меня. Я отрекусь от тебя, как только предоставится возможность. Прими меня так," — были ли это слова, да и кто услышал бы крики в центре урагана? Хауптман и не знал уже, что что-то говорит, он просто хрипел, как задавленная в ловушке крыса, о чем-то кроме подвешенной неизвестности, уязвимым нутром наружу.       Земля, как ночной кошмар, все тянулась. Потом приблизилась внезапно. Потом боль отошла. Только белая вспышка, словно его позвоночник от удара прошел сквозь череп. Скрип, скрежет, рев металла, рвущиеся связки, стекло, горький калейдоскоп. Скользко, жарко, нечем дышать, холодно, вязко, стеклянные осколки. Он вытащил себя из кабины уже не человек. Ноги обожгло холодом, они подкосились и утонули в черной взрытой грязи. Фогель припал к ней лицом, она лизала его раны, холодными губами тянула из него кровь.       Он рыл руками в холод, почва лезла под перчатки, холодными пальцами ласкала нежные запястья, пробиралась в складки и стыки на часах. Летчик хотел, чтобы земля поглотила его полностью. Не мог дышать, чернозем лез в ноздри и в рот, путался в волосах. Как мертвец, оставленный всеми, забытый жизнью, какой-то крошечный летчик рыл себе могилу. Что еще оставалось? Стыд, слезы, слизь. Гордое небо не увидело бы его за пеленой отвращения, оставалась только земля.       Она распробовала его кровь, горячую и полную низости. Она губкой впитала боль, но боль не понравилась ей. Чужой. Разом всполыхнули отнявшиеся ноги, изрезанное лицо и две (две ли?) зияющие раны. Сбоку пар валил от Вюргера, как от загнанной лошади. Ее большие округлые глаза обреченно смотрели куда-то, ловили последние отголоски вольной жизни, пока тепло еще не покинуло тело.       Минуты, часы. Крови потерял достаточно, чтобы она тянулась густыми гирляндами. Ее прижигали. Чужие руки или свои, значения не имело. Они все рыли что-то. Горящие пальцы тонули в холодных черных лужах. Фогель не закрывал глаз, но и в сознании не был. Картинки сменялись в голове вереницей черно-белых фотографий.       Боль. Силуэт. Голос. Звуки. Запахи. Снова и снова, по кругу, едкое, ядовитое, одно и то же, одно и то же. Ночной кошмар, перетекающий в дневной. Голоса, запахи, снова боль. Земля. Цемент. Красный крест. Маленькие руки. Светлые волосы.       Сознание распылилось мелкими капельками пота. Он перестал чувствовать страх, обугленный, обгрызанный спинной нерв только искрил и плавился дальше. Потом так же внезапно все пропадало, и он лежал в пустоте. Этот порочный круг истирал разум в порошок.       Стало быть, он был в каком-то госпитале. На его койке сидело хрупкое живое создание, полокостная птичка. Красивое лицо, с глубокими морщинами стресса и темными, как земля, кудрявыми волосами. Ее внешность собиралась по осколкам. Иногда Хауптман выцеплял одежду, иногда тембр голоса. Ничего не складывалось, будто детали были от разных самолетов. Он так долго не видел неба, и тут же оно, обрамленное острыми соснами, начинало кружиться перед глазами, и все вертелось, вертелось, вертелось.       "Ну, все, все, скоро станет легче," — бубнила медсестра, то ли с раздражением, то ли с сочувствием. "Вот, вы, кажется, уже в сознании". Фогель моргнул в ответ, так и не поняв, когда это он успел вернуться. "Отлично, тогда лишний раз не двигайтесь," — у нее были кривые зубы. Меж передних двух был зазор. Странно, разве она не была блондинкой? Красивая. Он открыл рот, прокашлялся, и все тело обдало электричеством. В нем, наверное, морфия было больше, чем крови. Глаза скользнули вдоль своей туши, накрытой простыней.       "Конечности на месте, не волнуйтесь," — сестра улыбнулась победоносно. Хауптман недоверчиво глянул на нее. Конечно, знал он эти трюки: отрубленную ногу положили под простынь, вот она и на месте. "Да правда, правда," — она откинула край и услужливо ткнула сначала одну щиколотку, а потом вторую своим крошечным острым пальцем.       "Хлопот вы мне доставили конечно…" — у нее был странный акцент, но чем больше она говорила, тем отчетливее и звонче становился голос. Фогель снова открыл рот. Хотел сказать: "идите нахуй, я вас не просил", но как-то вдруг оробел. Разве так можно с женщиной? Он все таки не бандит какой. Нужно было хорошее впечатление произвести, показать, мол, мы немцы народ галантный и вежливый. Так ничего и не сказал. Куда делись его вещи? Где был Люгер, где была кожанка и часы? Он был в холодной земле, рыл руками, целовал ее.       ***       На металлическом столике рядом глухо горела керосинка. Поначалу, когда Хауптман только приходил в себя, все вокруг воняло гнилью и формалином, но потом запах отступал. Здесь было душно, хотя он теперь всегда мерз. Койка была жесткой, каждая рейка прекрасно чувствовалась позвоночником. Царила больничная тишина: помесь кашля, стонов, звонких каблуков и дребезжащих расхлябанных тележек.       Он влился в эти звуки, не осознавая даже. Сами по себе протяжные стоны звучали в горле. Стыдно, будто он так внимание хотел привлечь. Нисколько. Ему хотелось затихнуть и уснуть, но сон был всегда обрывистый и лихорадочный. Где он был сейчас, в госпитале или в холодном подвале, или вовсе у своей машины? Рейки кровати были так же отчетливы, как и осколки Вюргера, которые резали его руки. Пахло гарью.       "Как себя чувствуете?" — сестра держала в руках металлический поднос, белая краска на котором потрескалась и облупилась. Пахло едой. Красный крест зиял поверх нагрудного кармана, напоминал их черный. Летчик чувствовал себя откровенно хуево. Где он был, тут или там? Все плыло в однообразном тумане, будто кто-то окунул его нервную систему в кислоту.       "Еще чуть-чуть и пойду плясать," — прохрипел он, сверкая улыбкой.       "Отлично, тогда давайте ручку," — встрепенулась сестра, притягивая к себе тяжелое запястье. Может, снова дать морфий, может прощупать пульс.       Медсестра была хороша. Как лучший на свете механик, она по кусочкам собирала Фогеля в подобие человека. Он мало помнил. Посреди вспышек света и обездвиженного Вюргера, она гладила его по волосам своей маленькой ручкой с острыми ногтями, и тогда становилось тепло, и на мгновение в душе снова мелькал страх. Он был дома. Часы все тикали, доносились глухие стоны раненых, под кожей ползала шрапнель. Все это было земельное, лишенное света и ветра. Но у нее был ласковый голос и мягкая кожа, и если бы Фогель хотел предать себя ради чего-то, то предал бы ради ее сострадания. Солдат ведь он был пиздабол без принципов.