Плен

      Если время и шло, то явно где-то за стенами больницы, для Фогеля с момента крушения одни и те же двадцать четыре часа тянулись очень долго. Вскоре он уже умудрялся есть самостоятельно, мог сидеть и бодрствовать, но на разговоры не тянуло. Живое болото колыхалось вокруг, а проблески неба сквозь облупленный потолок становились все реже. Еще чуть-чуть, и он бы, пожалуй, увяз с головой.       Здесь были люди, но как во сне они не имели устоявшихся лиц, и были скорее собирательными образами всех тех, кого он встречал наяву. Силуэтами протекали привычные разговоры, жизнь имела привкус несоленой водянистой каши. Так было в любом госпитале.       Над койкой стоял человек. Его присутствие Хауптмана и разбудило — незнакомец шарил, по всей видимости, по его карманам. Разлепив опухшие и покрывшиеся коркой глаза, он принялся солдата рассматривать. Форма у него была жутко некрасивая, коричневая, а на голове нелепый берет уж очень благородного зеленого цвета. Под сосну нарядился, не меньше. Лицо его было вполне складное и правильное, волосы ухожены, гармошка усов тоже.       Фогель напряг остатки мозга и беспокойно вспомнил, что понятия не имел о своем местоположении. Это был враг, и он был сейчас не дома, как бы не были знакомы белые стены и жесткая койка. Сосновый рассматривал его документы, щурясь в потемках на кусок грязной кровавой картонки.       "English?" — британец наконец заметил, что на него пялят и повернулся на встречу.       "Little English," — язык извернулся в ответ, набухший привкусом гари и какой-то химии. Английский он хорошо учил. Ничего сложного в нем собственно не было, ни падежей, ни родов не осталось, зато времен наплодили как говна. Но офицеру об этом знать не надо было.       "You are a Captain, is that correct?" — усатый прокурлыкал свой надменный вопрос. На кого же он был похож? Летчик все не мог решить между гусем, конем и человеком. Голова болела. И где была его любимая медсестра?       "Hauptmann, yes," — прохрипел он в ответ с обреченным видом. Без формы, в каких-то тряпках, даже без часов он ощущал себя уязвимее, чем если бы вообще с голой жопой лежал.       "That's quite a catch, i must say".       "Are you Captain?" — намеренно артикль пропустил. Пускай этот гусь усатый думает, что у него с английским совсем плохо.       "Lieutenant Hicox," — тот наконец представился с такой короткой гордостью, которая была гусям вообще не свойственна. "While I'd hate to look this gift horse in the mouth, I must ask: where in the hell did you come from?"       "Чего блять?" — с придыханием протянул пациент.       "Откуда вы?" — готово повторил лейтенант Хикокс, и глазом не моргнув, хотя в выражении его на секунду проскользнула нотка отвращения.       "Вы знаете немецкий?" — летчик глянул ему прямо в лицо. Не так представлялся ему враг. Пока солдат говорил по-английски, он не имел характера и жизни, но вот производя родные звуки становился существом осознанным. С ним можно было договориться.       "Немного. Откуда вы?"       "Из Германии," — тупо отозвался Хауптман.       "This night threatens to be a long one," — вздохнул офицер, грудь которого от раздражения надулась и выкатила вперед. Фогель задавил в своем бескровном лице гадкую лыбу. Так весело стало, так складно. Наконец-то пришел кто-то, кому можно было подействовать на нервы. "Your full name and station," — приказал брит вдогонку.       Нехотя он вытянул из себя и то и другое. Для красного креста больше информации не требовалось, а перед лейтенантом распинаться тем более казалось ему совершенно унизительным.       "Where were you stationed? Location".       "In Belgium".       "Your mission".       "Routine inte- itre- itne- блять как это? Вылет!"       "Interception? You can call it a sortie".       "Какое ассорти?"       "May God have mercy on my soul. Alright. We're done," — лейтенант громко убрал свою планшетку и прошелся ладошкой по волосам.       "What is next?" — летчик кряхтя подперся на локтях, чувствуя, как от живота к бедру привычно тянет кожа. Его смерили королевским взглядом, видимо он понял что-то.       "You'll be transferred to your cell tomorrow and then all that'll be left is to wait out the war. For you, my friend, it's over, so you should breathe out," — спокойно объяснил офицер, изучая его лицо. Хауптман нахмурился. Уже завтра? Но ведь он был еще так слаб, и сестра так ласково говорила с ним.       "Don't understand," — заключил он.       "Tomorrow you are leaving the hospital. We will take you to our camp. Understand?"       "Yes". Летчик сделал вид, что нихуя не понял, но для приличия согласился.       "Alright. Now what was your occupation before the war? Your job," — слова катились с его языка как плотные капли ртути, как ни дави их, они все равно были круглые.       "I maked shoes," — спизданул Фогель не моргнув. Еще в небе он решил, что хочет жить, то же самое побуждение теперь высунуло нос из болота и хорошенько вздохнуло, поймав тонкий проблеск рассвета. Он вернется в небо. Но сначала достанет шило, и раз уж Краммера рядом нет, обычное металлическое подойдет.       "You made shoes. A cobbler, wonderful. Now, i wonder, how exactly did you go from cobbler to captain?" — сосновый гусь изогнул бровь, но каким-то образом усы у него выгнулись внушительнее. Летчик фыркнул, оскорбленный. Он вкалывал сразу после школы, чтобы прокормить жену и троих детей (допустим Лотту, Паулину и Эдуарда), а этот холеный ковер не верил в его заслуги!       "Many work," — серьезно ответил сапожник Томас Фогель с женой и тремя детьми.       "Alright, no need to be so grim," — лейтенант скудно шевельнул ртом и неспешно удалился вон из поля зрения.       Имени медсестры он так и не узнал, зато придумал историю детям и жене. Блондинистая худощавая фрау Фогель родила дочку, затем двойню. Такой херней была занята голова, пока его перевозили.       Ночью, в маленькой машинке, в кандалах и с мешком на голове. Теперь, когда он был гораздо чаще в сознании, вместо тошнотных цветных картинок в голову ему отчетливо лез шум двигателя. Никаких птиц, только скрип одинокой чайки. Значит, они были близко к воде. Не было света, были ухабы. Проселочная дорога. Ветер. Вокруг лес. Ехали прямо минут десять. Повернули направо. На переднем сиденье кто-то был. Запахи и звуки окутали застоявшийся мозг, и он впитывал.       Госпиталь. Дорога. Два резких поворота, потом изогнуто влево, снова прямо, и последний поворот направо. Минут сорок пути. Рядом какая-то база и поисковые прожекторы. Людей мало. Каждый новый факт он жадно ловил и отпечатывал в себе.       Его тащили уже пешком, он намеренно спотыкался. В темноте слышался отдаленный звук: заводили мотоцикл. С удивлением летчик почувствовал, насколько искривлены его пальцы. Странно. Вчера этого не было. Кто-то окликнул сопровождающих.       "Is that the guy, Bobby?"       "Yeah, Archie wanted him. Where do i put him?"       "Right, with the other one".       Его толкнули в какой-то холодный сарай, и, не имея больше желания подниматься, Хауптман протащил свою дырявую тушу к ближнему мягкому месту и уснул замертво.       ***       Худое солнце пробивалось сквозь щели, сегодня наверняка был прекрасный нежный рассвет. Где-то вдалеке снова рычал мотоцикл, свистели чайки. Холодно. Тошнило, хотелось пить. Что-то шевелилось за спиной. Поначалу он испугался, потом прислушался, подумал на крыс или какую-то костлявую псину и, обернувшись, был прав. Бледный, осунувшийся Рыжий лежал рядом, укутавшись в какое-то тонюсенькое одеяльце. Проснулся он быстро, от того что зубы ходили морозом.       "Сука из тысячи человек мне попался ты," — прохрипел летчик кривя лицо. Забыл уже, кажется, как правильно улыбаться. А может нерв какой защемило, потому что рот периодически дергался.       "Товарищ капитан, вы мне снитесь?" — пролепетал Рыжий протирая глаза. Хауптман обреченно простонал. "Хорошо, что вы здесь!" — спохватился щенок, вскочил, путаясь в одеяле, споткнулся и рухнул поперек него. Это испытание, это кара божия, за то, что он над Рыжим шутил. Надо было просто прожить это.       "Что ты им уже успел распиздеть?"       "Ничего! Я все правила читал. Они сказали, что нужно точное место, а я сказал, что это не по закону, и они сказали, что…" И бла-бла-бла, дальше Фогель не слушал.       В темном сухом сарае он существовал как в черной грозовой туче. Не было инструментов и карты, только сухой голос фаненюнкера, по которому они ориентировались, и редкие вспышки света. Густой суп представляло из себя летное нутро, то замерзало в желе, то таяло от злости.       Женевские конвенции, конечно, скорее не конвенции были, а список дополнительных правил, но все же их с Рыжим кормили вполне сносно какой-то теплой жижей. Даже ложки дали. Но кусок сам в горло не лез. Хауптман был одновременно и в небе, где есть не полагалось, и на земле, где не хотелось. Редкие лица местных медиков мелькали обрывками.       Его водили на допросы. Особо не били даже. Расспрашивали всякое, Фогель вежливо отказывался: его отправляли обратно в сарай, и морфин на пару дней прекращали. Потом снова спрашивали. Боль не беспокоила, она стала частью тела и пропитала его насквозь. Но вот жажда была ужасная, жрали горстями снег, от чего зубы сводило и руки немели.       В проблесках света он видел стайку хищных птиц. Они кружили над верхушками деревьев, то взмывая вверх, то ныряя, ловко сложив крылья. Гонялись за четвертой, маленькой голубкой, но никак не хотели ловить ее — учили птенца охотиться. Они набирали высоту, уходили в виражи снова и снова, поймав, наверное, термал. Душа фогелева сжалась, приподнялась и, глупо улыбаясь, хотела к ним. Он тоже! Он такой же, он знает, как обходиться с крыльями!       "Съебывать надо," — заключил он, лежа на холодном матрасе. Их перевели в комнату со столом. Морфия не было уже три дня, тело плакало кровью с обеих сторон, видимо прострелило его насквозь.       "Куда?" — недоверчиво встрепенулся Фаненюнкер.       "Домой, куда еще? Думай головой".       "Как, вплавь?"       "Не знаю".       "После войны домой вернемся," — взвешенно заключил Рыжий. Хотелось бы ударить его наотмашь. Валяться и чахнуть здесь, пока Краммер каждый день идет на вылет один — трусливое предательство.       План образовался сам. Часовой, Бобби, приходил вечером гасить свет и проверял на месте ли они. Он же приносил еду. Через три дня, когда летчику снова дадут морфин, он собирался протащить в комнату шило. Для пущей безопасности дату они обсуждали на пальцах и всегда шепотом.       В свете рыжей керосинки он бездумно чинил чужие подошвы уже неделю. Две толстые восковые нити как шлейфы дыма вились туда-сюда. Они представлялись истребителями, перепутанными в бесконечных ножницах. Один поворачивал, второй тоже, они пересекались. Тот, что был медленнее, стрекотал пулями. Снова поворот, первый сбрасывал скорость. Они пересекались. Свистели пули. Опять поворот, и летчик по привычке начинал напрягать ноги и отрывисто вздыхать.       Ботинок был подшит. Наркотик еще действовал. Он оглянулся на дверь, прислушался и, решив, что все тихо, задрал рубашку. Тошнотворный запах крови и старой ткани взорвался как облако грибных спор. Ослабив бинты он впервые увидел рану: зияющая мясная дыра, покрытая корками и буграми. Комнату повело. Пальцы зацепились за что-то мягкое — летчик надеялся, что это была вата — и потянули. Возможно, он вытягивал собственные кишки, так по крайней мере это ощущалось, тянущее, тугое чувство. Кислотная рвота подступила к горлу и обожгла ноздри.       Мокрая вата была похожа на слизняка. Она дергалась и сжималась на столе, как задыхающаяся пиявка. Она ползла к углу стола, раскрыв зубастый рот, и хотела заползти обратно в тело. У летчика слабели ноги, убежать от нее он не мог. Шило обмотал куском бинта и глубоко вдохнул.       Они обговаривали всю эту историю уже который день. Шило в руках подрагивало и скользило в потной ладони. Шаги по коридору. Часовой приближался.       Рыжий сидел за столом. Хауптман бы захлопнул дверь и вогнал инструмент солдату в ухо. Они бы сняли с него форму, запихнули летчику в кровать тело, а сами бросились бы искать тот мотоцикл. Оттуда понеслись бы куда глаза глядят.       Дверь распахнулась, чуть прибила его в плечо, адреналин разлился по заледенелым венам, как бензин поверх замерзшего фюзеляжа. Так они заводились во время сильных морозов: поджигали горючее, и двигатель просыпался моментально. Мягко кололо пламя.       В одну секунду Фогель дернулся захлопнуть дверь. И тут же кто-то окликнул часового. Дверь не пошла. Блять!       "Go have a smoke, I want to talk to them," — воркующий голос лейтенанта донесся из коридора, его шаги. Шум в голове. Выросший из болота Хикокс и взгляда не опрокинул на Рыжего, он смотрел летчику прямо в глаза. Молчали. Сержант активно делал вид, что врастает в стену.       "Come, let's talk". Он знал, Хауптман был в этом уверен. В руке тяжелело стальное шило. Можно было попробовать убить обоих. Хикокс определенно знал, не мог не знать. Не бывает таких совпадений, чтобы ему в голову вдарило поболтать с ними именно сегодня.       Летчика вели на улицу. Пистолет в кобуре лейтенанта так и поглядывал на него в потемках. Его собирались застрелить.