Name's Fisher

      — Спокойно… Слушай мой голос… — вкрадчиво повторял Джонсон.       Крепкой хваткой он продолжал удерживать слугу, прижимая к стене. Физически. Морально.       — Смотри на меня, Фишер…       Взгляд. Пьяный, потерянный. Как после кружки эля, запах которого приятно дурманил разум, исходя из уст господина. Контрастируя своей сладостью с древесными нотами его парфюма. Он столкнулся с этими внимательными глазами и опрометью опустился на шею. Удивительно, но мало того, что на ней не было галстука, так ещё и две верхние пуговицы были расстёгнуты, неприлично оголив впадину меж ключиц и кожу вокруг неё.       — Господин, Ваш внеш…       Фишер не договорил — указательным пальцем Лоуренс накрыл его сухие холодные губы. Лёгким нажатием сомкнул их.       — Разве я велел тебе говорить, юнец?       Слуга виновато прикрыл веки и отчаянно свёл брови к переносице, отрицая. Боясь, что малейшее движение головой могло нарушить этот момент, он замер, ожидая дальнейших указаний.       — Верно. А что было сказано? — указательный палец мягко скользнул вниз, поднырнул под подбородок и, подцепив его как крючком, немного поднял лицо Фишера. — Юнец…       Фишер вздохнул. Как же было тяжело… стоять перед ним. В борьбе со стыдом и неловкостью. Укором совести и виной. Его раздели, его унизили — он им позволил, а теперь не мог просто посмотреть в глаза того, к кому с недавних пор стал испытывать странное чувство.       Большим пальцем Джонсон провёл по его нижней губе. Нежно, осторожно оттянул вниз.       — Мистер Ф., Фишер, мистер Фишер… — усмехнулся он. — Посмотри на меня… Это приказ.       Его власть, холодная и острая, как клинок, поднесённый к горлу, обезоруживала, делая таким послушным. Таким податливым. Таким тихим. Спокойно выполняющим каждый каприз.       — Молодец… — прошептал Джонсон, встретившись с затуманенным взглядом Фишера.       Другой рукой невесомо провёл по скуле, очертил ухо и, зарывшись в волосы, нетерпеливо прильнул к его губам.       — Дьявол! — воскликнул Фишер, распахнув глаз.       Абсолютно один в своей обособленной комнате на чердаке он лежал на кровати, испуганно уставившись в покатый потолок. Что это было? Мираж? Или сновидение? Но ведь господин заключил, что сновидения были для него не характерны. Были…       Он провёл ладонью по лицу, накрыл рот, пытаясь вспомнить этот миг. Кончиками пальцев скользнул вдоль нижней губы, поджал её к верхней, надавил, но всё тщетно. Того чувства — его не было. А там было всё иначе. Там был Джонсон. Его пальцы, его шёпот, его губы…       Фишер отдёрнул руку и яростно мотнул головой в попытке сбросить наваждение. Нет, это был ни сон, ни мираж.       — Это просто бред! Чтобы я и господин... нет, неправильно это, нерационально... нельзя, нельзя... — промолвил он и принял сидячее положение. — Всё из-за книги.       Он огорчённо взглянул на распахнутый трактат, лежавший подле него. Господин Лоуренс допустил немыслимую ошибку, оставив это чтиво в библиотеке. Лучше бы отнёс к себе да спрятал, раз не хотел, чтобы это попало в руки любознательного юнца. Да, он был виновником сего случая, ещё как поспособствовал ему, усилив и без того немалый интерес. Он, он и только он. Вины Фишера в этом не было! Он просто продолжал делать своё дело — он развивался.       — И всё же… — его рука накрыла страницу. Глаз бегло заскользил по тексту в свете горящего фитиля лампы.       Он предался сладкой истоме на главе о поцелуях, а впереди ещё ожидали вещи посерьёзнее. Скрепя сердце Фишер закрыл книгу и положил её под матрас. На сегодня ему было более чем достаточно ознакомительной информации. Да и следовало прочесть художественную литературу, подобранную Лоуренсом, отвлечься от мыслей, событий поместья.       Следовало это сделать, но он решил не спешить. Подошёл к письменному столу, достал из выдвижного ящика пару листов бумаги, склянку чернил и металлическое перо и принялся писать. Обмакивая кончик пера в чернила, он коряво выводил буквы, формируя текст. Мысли, которые он, поклявшись самому себе, никому бы не озвучил:       «Я — Фишер. Существо, влачащее жалкое существование в стенах громадного особняка. Лабораторный опыт, увенчавшийся успехом. Пишу эти строки в дневнике и всё больше убеждаюсь в наличии тёплых чувств к своему создателю, но… Может ли чудовище, подобное мне, полюбить человека? А человек — чудовище?»

***

      — Эй, Дэвид, ты часом не заболел? Выглядишь хуже Феникса в последние дни его жизни, — Чарли тяжело вздохнул, предавшись ностальгии по излюбленному пони.       — Ты всегда людей со своими кобелями да кобылками сравниваешь? — раздражённо вступилась Присцилла, поставив чашку чая на стол.       Сильвия безучастно размешивала сахар в чашке, пребывая в своих размышлениях. А Дэвид, к которому изначально обратились, равнодушно глянул на худую горничную.       — Слушай, не надо так со мной, — обиженно протянул Чарли своим густым басом. — Я люблю своих лошадей. Для меня они роднее каждого из вас.       — Это не твои лошади, а Джонсонов… — скучающе поправила его Сильвия и мечтательно вздохнула.       — Даже Сильвия это знает, а ты всё никак не уймёшься, пустоголовый.       Чарли опешил, досадно поджал губы.       — Тебя что, опять миссис Гибсон с утра укусила? Не надо на мне свою злость выметать, девочка. Я старше тебя.       Внешне конюх Чарли был здоровее самого Сэра Джима. Широкоплечий, раздобревший на кухаркиной еде мужчина с наивными маленькими глазками и крупным носом, по форме напоминающим картошку. Редкие чёрные волосы на его голове отдавали сальным блеском, а от самого него за милю разило скотиной, сеном и навозом, делая совместные посиделки настоящим испытанием. Однако, невзирая на отсутствие должного ухода за собой, сам он был очень чутким и отзывчивым человеком, хоть и со своим, как подмечал Джонсон-младший, скудоумием.       — О! — Сильвию проняло некой внезапно возникшей мыслью, что привлекло внимание сидящих за столом. — Слышали, как на днях мистер Ф. на мисс Кэмпбелл набросился?       — А? — Чарли глупо моргнул.       Присцилла скептично выгнула бровь.       — Чего? Я слышала, что она молодого господина спровоцировала. Да так, что тот к силе прибегнул. И оно неудивительно — та ещё выскочка.       — Да нет же! Богом клянусь. Мне это Винс рассказал.       — А, — понятливо протянула худощавая горничная и саркастично подметила: — Ну да, Винс же такой надёжный источник информации.       — Да послушай же меня! — воскликнула Сильвия и, как только Присцилла стала спокойнее, продолжила: — Он был там и видел, как мистер Ф. и мисс Кэмпбелл закрылись в покоях господина Лоуренса. Тихо так было, в коридоре ни души, а потом пришёл господин, бледный, как смерть. Лица на нём не было. Начал за ручку дёргать, а дверь закрыта, и никто изнутри-то её не открывает. Пошёл, значит, искать мистера Эддисона, — ну, у него же есть запасные ключи, — а за дверью всё ещё тихо. Чем они там занимались, лишь сам дьявол знает, но Винс сказал, что потом отчётливо слышал звериное рычание. А потом пришёл господин, ворвался в комнату, как разъярённый волк, и приказал своему слуге успокоиться! Потом был звук — громкое та-дах! — на удар похоже. И в этот момент из комнаты выбежала барышня. Напуганная, глаза в пол, за плечи хватается, вот так, — Сильвия обхватила себя руками. — И бежит, спотыкается, встаёт, опять бежит куда глаза глядят. А из комнаты так и слышится, как господин так шёпотом что-то говорит и говорит. Ну точно как этот, ну в книге ещё было… в общем, гипнозом он его утихомирил. И это, кстати, было в тот день, когда он нас с тобой в библиотеке застукал. Вот!       Она, довольная своим пересказом, уставилась на собеседницу, ожидая её реакции. Та застыла, недоумённо смотря на подругу.       — Ого… — ответил вместо неё Чарли и почесал подбородок. — Не знал, что ты умеешь так красиво рассказывать. Я аж есть захотел. Дэвид это подтвердит. Да, Дэвид? Эй, Дэвид?..       Три пары заинтересованных глаз воззрели к садовнику. В панике таращась вперёд, сквозь встревоженного конюха, он судорожно скалился, как если бы его окатило ледяной водой. Зубы звучно стучали. Истощённое голодом лицо в ужасе вытянулось, а на лбу проступил холодный пот. Мешки под глазами стали заметнее, превратившись в два тёмных полумесяца. Волосы на загривке и открытых предплечьях встали дыбом, а кожа покрылась пупырышками, словно под ней скрывался целый муравейник, по сигналу пуская маленьких чёрненьких солдатиков в путь по одной известной тропе. Его челюсти свело — они сомкнулись до скрежетания, рот нервно дрогнул, скривившись. Брови опустились к переносице, потянули за собой кожу, собрав её в кучу маленьких морщин. Как маленький щенок, он тихо заскулил. В глазах, ни разу не моргнувших, стала накапливаться влага. Всхлип. Тоненький ручеёк взял начало от внутреннего уголка и, огибая нос, потёк ниже, по щеке.       — Он… — сдавленно прохрипел мужчина, словно его душили, сжимая в тиски. — Я…       Его сухие, покрытые маленькими трещинами руки, сжатые в кулаки до проступивших костяшек, била лёгкая дрожь.       Он всхлипнул вновь, напряг шею до покато выступивших мышц, протянувшихся под кожей от подбородка до плеч. Стараясь подавить голос, заглушить изнутри и не дать вырваться вновь из уст. Он сипел, хрипел, скулил до тех пор, пока не разжал правую руку и что есть мочи не ударил себя по щеке, свалившись с табурета.       — Дэвид! — воскликнула Присцилла, сорвавшись с места.       Сильвия, ошеломлённо пискнув, зажала рот ладонями. Чарли поднялся с места.       — Боже, Дэвид… Ты как? — Присцилла положила руку ему на плечо, голос её единожды дрогнул при виде крови, медленно стекающей из правой ноздри мужчины. — Чарли, ну не стой ты столбом! Помоги мне поднять его.       Конюх запоздало угукнул и, подхватив тощего по сравнению с собой садовника под мышками, посадил того на табурет.       — У него к-кровь… — Сильвия указала пальцем на ручеёк, успевший добраться до подбородка.       — Спасибо, Сильвия, без тебя бы мы точно этого не заметили, — огрызнулась горничная и, достав из кармана фартука белый платочек, поднесла его к носу растерянного Дэвида.       — Может мне его придержать? — Чарли вытянул руки вперёд, готовясь к выполнению действия, однако барышня увещевала его просто стоять рядом на случай чего.       Дверь в кухню отворилась, впустив прихрамывающую кухарку, экономку и Сару.       Отчитываясь перед миссис Гибсон по поводу запасов провизии, старуха, увидев Дэвида и окруживших его слуг, запнулась, упёрла руки в бока и потрясённо потребовала объяснить происходящее.       Домоправительница насупилась, уже открыла было рот для произношения гневной тирады, но, оценив состояние Дэвида, остановилась и, поджав в нетерпении морщинистые губы, решила не спешить с проведением воспитательных работ. Сара же, стоявшая позади двух женщин, неотрывно смотрела на пострадавшего. В глазах её стояла неподдельная печаль.       Чувствуя на себе внимательный взгляд чёрных глаз экономки, Присцилла осторожно покосилась на Чарли в надежде, что он сглупит и первым начнёт оправдываться, сказав всё, как есть. Но тот даже не посмотрел на неё — глупо моргая, конюх молча стоял.       Тупица. Только гузно лошадям чистить и умеешь, подумала она и глянула на застывшую в ужасе Сильвию. И эта ничего не сказала бы — воды в рот набрала. Как всегда, языком молола тогда, когда никто не просил. И Дэвид был не в состоянии говорить — оглушён. Оставалась лишь она… Да почему же так? Почему в самый ответственный момент, когда она старалась стать как можно незаметней, жизнь обращала на неё внимание? Она не хотела быть для всех козлом отпущения, не хотела получать по голове за кого-то, не хотела слушать нравоучения, но почему-то приходилось. И так всегда. Раздражает… как же вы все меня раздражаете!       — Миссис Гибсон и тётушка Ирма, Дэвид немного не в себе. Ничего не ест в последнее время, вот и разум помрачился от голода, упал, головой ударился. Мы его поднимать стали да в чувство приводить. И он… — она запнулась, взглянула в мутные глаза садовника, думая над словами. Своими и его. А затем пристально посмотрела на миссис Гибсон, словно обращалась только к ней: — Он кое-как пришёл в себя, но всё ещё плох. Ему нужен лекарь.       Кухарка совестно зацокала языком, причитая, и, покончив с осуждением, велела помощнице спуститься в подвал за льдом. Сара, застыв как вкопанная, не сдвинулась с места, продолжив участливо смотреть на заторможенного Дэвида.       — Ты оглохла? За льдом беги! — рявкнула на неё домоправительница.       Как только та поспешила выполнить поручение, она продолжила смотреть на серьёзную Присциллу, обратившись к другой горничной:       — Сильвия, от тебя тут всё равно толку мало — вставай и иди за мной. Поможешь камеристке госпожи Эвелин.       Девушка, доселе находившаяся под впечатлением, проигнорировала приказ, что лишь разозлило старуху — та, подойдя к ней со спины, костлявой рукой вцепилась в собранный белокурый пучок и решительно потянула на себя.       Комнату наполнил девичий вопль — служанка руками рефлекторно потянулась к волосам и резво, подстроившись под скорость и силу натяжения, поднялась с табурета.       — Кажется, я говорила, что не люблю повторений, — раздражённо констатировала старуха. — Пошла!       Она выпустила Сильвию из хватки и бесцеремонно подтолкнула к дверному проёму. Обернулась, вновь встретилась со смышлёным взглядом Присциллы и снисходительно ей улыбнулась перед тем, как уйти. Дверь за ней закрылась, на миг звонко скрипнув, чем резанула слух, и потянула за собой облегчённый вздох с непроизвольно слетевшим с уст Присциллы прозвищем:       — Бестия…

***

      Алые, как густая кровь, капли сургуча падали в центр задней стороны конверта, собираясь в единое крупное пятно, на котором Сэр Джим оттиснул свою печать. Письмо небрежно было отложено к куче остальных, таких же, став на время забытым и ничем непримечательным объектом его рабочего стола.       — Ну вот, — выдохнул он и откинулся на спинку кресла. — Письмо Фелпсу готово. Осталось написать ещё два таких, и мы можем смело сыграть в партию шахмат. Что думаешь, Ларри?       Лоуренс, осторожно выводящий заковыристую отцовскую подпись в нижнем правом углу, отвечать не спешил — довёл перо до конца, сверил с оригиналом и только после этого удостоил мужчину собственным вниманием.       — Думаю, отец, что мы несколько поспешили с организацией бала. Но я рад, что Вы не сочли мою идею с указанием дня недели вместо точного числа абсурдной и вздорной. В шахматах же я Вам, конечно, не откажу.       Дождавшись пока чернила высохнут и взяв из рук подле стоящего Фишера конверт, он осторожно вложил в него письмо и протянул через стол баронету.       — Была б моя воля, юноша, — мужчина взял протянутый конверт, загнул треугольный конец и стал порывисто приглаживать края, — я бы и вовсе всю эту торжественную сумятицу не проводил, да вот только наше положение не простит мне моё дикарство.       — О, Вас сразила матушкина неприступность? — уголок рта едва заметно пополз наверх. В компании Джонсона-старшего Лоуренс имел возможность позволить себе иронию. Это было одним из пунктов в списке отличительных особенностей его отношений с отцом.       Джим Джонсон шутку оценил, усмехнулся.       — В браке все мы меняемся. Тебе, кстати, тоже пора обзавестись спутницей, — он принялся запечатывать письмо.       Фишер метнул на своего господина заинтересованный взгляд, навострив уши.       — Боюсь, в моём случае это произойдёт либо под пристальным надзором матушки, либо через её труп, — Джонсон-младший скривил улыбку в отвращении, по всей видимости, представив Кэмпбелл в материнском списке кандидаток на звание Леди Джонсон, и встретился с укоризненным взглядом отца.       — Лоуренс, имей совесть, ты о матери говоришь!       Заметив, как сказанное, хоть и в шутку, выражение отразилось на лице баронета — мужчина насупился и скрыл свой рот под густыми усами, — единственный наследник досадно цокнул языком.       — Да уж, и в самом деле прозвучало ужасно. Что-то я не подумал, что эта фраза обретёт двусмысленный характер, — он отвёл взгляд в сторону, вероятно, размышляя над неловкостью момента, а потом склонился над столом и шёпотом, будто делился интимной мыслью, которую даже Фишеру нельзя было знать, неотрывно смотря в уже недобрые глаза баронета, добавил: — Но я уверен, что в глубине души своей, отец, Вы думаете точно так же.       — Я бы на твоём месте извинился, юноша, — процедил мужчина и, чувствуя, как постепенно краснеет от злости, сделал глубокий вдох.       — А я бы покончил с этим обременительным делом, — как ни в чём не бывало ответил Джонсон-младший и взял со стола письменные принадлежности. — Кто у нас там на очереди? Чета Сандер…       Он не договорил. В комнате раздался возмущённый крик влетевшей женщины, удивившей присутствующих своим неожиданным визитом:       — Вот ты где! Чёртов тихоня!       Запыхавшаяся, зло смотрящая на Сэра Джима, да ещё и в модной тёмно-зелёной шляпке с огромным белым бантом размерами больше её головы она походила на пышущий ядом гриб. По её манере речи, дорогому одеянию, обращению к Джонсону-старшему и лёгкой внешней схожести с ним Фишер без сомнений заключил — перед ними стояла та самая Леди Эвелин Джонсон. Непутёвая сестра, ненавистная золовка, своенравная тётушка и отныне лично для камердинера — горластая истеричка.       Фишер краем глаза уловил, как господин Лоуренс незаметно для всех, облокотившись о подлокотник, заткнул одно ухо пальцем, готовый к слушанию.       — Какого чёрта ты меня не оповестил о своём приезде?! — гневно гаркнула она, эмоционально вскинув руки. — Всё, как и всегда, самой узнавать приходится. Я бы могла продолжить сидеть в неведении целую вечность, если бы не Янис. Знаешь, в каком она была удивлении, когда я сказала, что с нетерпением жду возвращения своего брата?! А ты хоть знаешь, что она мне сказала в ответ?! Знаешь?! А она мне сказала, что ты больше недели назад как приехал! Ты хоть понимаешь, какой я перед ней предстала дурой?! Ты ни черта не понимаешь! И никогда особо не задумывался об этом!       Госпожа Эвелин умолкла, делая глубокий вдох.       Фишер непроизвольно закатил глаз. Ему и одной озлобленной миссис Гибсон было куда более чем достаточно. А тут — женщина, отчасти хозяйка этого дома, да ещё и со своими странностями и «фи», которые ему уже с порога не сулили ничего хорошего. То-то будет представление, особенно за ужином…       Баронет, прочистив горло, широко улыбнулся сестре.       — Эвелин, во-первых, и тебе здравствуй. Во-вторых, не трать силы на крик — голос сорвёшь, а он у тебя такой певучий.       Вот это Вы ей комплимент сделали, Сэр Джим! — насмешливо и всё так же удивлённо заключил Фишер.       — А, в-третьих, я отправил тебе письмо сразу же после высадки в Лондоне. Так что я не понимаю причины твоего гневного огненного залпа, моя милая сестрёнка.       Он наградил женщину очаровательной улыбкой, как маленький мальчик, просящий родителей не злиться. Но даже это не уняло её злобы, а лишь напротив — подстегнуло сильнее.       — Гневный залп? О, Джим, ты явно забыл, какой я бываю в гневе, — зашипела она, оскалившись. — Твоя власть и этот статус главы семьи напрочь вышибли тебе мозг! Ты явно не заслуживаешь отцовского кресла!       Сквозь маску спокойствия Лоуренс метнул на женщину проницательный, полный скрытой неприязни, взгляд, словно её слова были обращены к нему, а не к его отцу.       — Эвелин, я уже всё сказал, — в мольбе брови баронета поползли наверх. — Предупреждение о моём приезде было в том письме. Возможно, ты просто не проверила почту, возможно, твоя камеристка упустила этот момент, но, клянусь, я бы ни в коем случае не пренебрёг тобой.       — Правда, не пренебрёг? — надменно фыркнула женщина, сложив руки на груди.       — Да.       — Точно? — она вскинула брови и подозрительно сощурилась.       — Точно.       Леди многозначительно глянула на Джонсона-младшего, словно заметила его только сейчас, и без всякого стеснения легко произнесла:       — Вот же стерва.       Внешне Лоуренс остался невозмутим, как и прежде, чем вызвал у Фишера интерес касательно собственных размышлений и уж тем более эмоций, которые вызывала эта женщина у него. Был ли он зол внутри, желая угомонить её? Или смеялся над ней? Камердинер не мог знать наверняка, однако по словам и взгляду самой леди прекрасно понял, что говорила она не о своей камеристке, а о матери Джонсона-младшего, и что вероятно это из-за неё письмо так и не дошло до получателя. Но всё же его это заключение не устраивало. Конечно, леди Элиза Джонсон могла приложить руку к этому делу, но, будучи женщиной дальновидной, наверняка предвидела подобный эксцесс. А значит дело было либо в камеристке, либо в муже госпожи Эвелин. А может и вовсе в них обоих. А может и посыльные провинились... Слишком много вариантов всплыло, а выносить преждевременно вердикт он не хотел, а оттого вернулся к наблюдению.       — Леди Эвелин Джонсон, моя любимая тётушка, — поднявшись с кресла и подойдя к женщине, господин принялся целовать ей руку. — Вступить в Ваш диалог с отцом стало бы проявлением невежества с моей стороны, но сейчас, когда Ваш конфликт разрешён, я бы хотел выразить радость Вашему приезду.       Леди с гордостью взглянула в его серьёзные глаза и не сдержала улыбки.       — Ох, Ларри, пожалуй, ты единственное, что Джиму удалось довести до совершенства.       Фишер недоумённо моргнул. Интересная такая — и комплимент сделала, и лицом в грязь макнула.       Будто услышав его мысль, она резко обратила внимание на третью фигуру. Оценивающим взглядом неторопливо стала скользить по камердинеру сверху вниз и обратно и чем больше его разглядывала, тем сильнее кривила верхнюю губу в неприязни.       — Бог ты мой… Этот негр опять напился вусмерть и перепутал сад с домом? Что это огородное пугало тут делает?       Фишера невольно перекосило. Даже Моррисон не нарекал его подобным прозвищем.       Леди Эвелин Джонсон, позабыв о племяннике, резво подошла к слуге почти вплотную. Будучи женщиной высокой — она находилась едва ли не на одном уровне с Лоуренсом, — да ещё и в этой здоровой шляпе, она нависла над ним, как исполинская тёмная скала над ущельем. Её взгляд, надменный, намертво прибитый к его маске, удручал, заставляя чувствовать себя маленьким брошенным щенком, перебегающим от одной ноги к другой в стужий день.       Она безапелляционным тоном приказала ему снять маску.       — Тётушка, простите ему его неповиновение, но он не станет этого делать ни под каким предлогом, — Лоуренс сложил руки на груди, решив оказать сопротивление её напору.       — Эвелин, правда, это перебор. И никакое он не пугало, а тихий и очень исполнительный юноша, — невзирая на недавние разногласия, баронет всё же поддержал своего сына.       — Тихий, говоришь… — она слегка склонила голову, принюхиваясь к слуге. — М-м-м, кедр, бергамот и… тухлятина. Да от него разит хлеще, чем от того дородного идиота. Где ты его вообще откопал, Джим?       Лоуренс деликатно прокашлялся, привлекая к себе внимание.       — Это мой слуга, тётушка. К слову, мистер Ф., познакомься, это Леди Эвелин Джонсон, моя тётя и родная сестра Сэра Джима Джонсона. Простите, что не представил, — Фишер понимал, что в этом не было нужды и что господин был осведомлён о его догадках насчёт личности, стоящей перед ним, однако в силу свода правил этикета тот был вынужден озвучить эту «вступительную» часть. А ещё был вынужден, ибо знал, что подобным действием несколько подстегнёт свою спесивую тётушку. Конечно, без злого умысла. Естественно!       — О, так это в корне меняет ситуацию! — воскликнула женщина и ткнула указательным пальцем Фишеру в лоб, да так, что у того голова слегка запрокинулась. — Раз уж племянник сказал не снимать, так уж и быть — храни свои секреты и дальше.

***

      В дверь напористо постучали — то была экономка. Заверив сестру баронета в том, что помощница найдена и приставлена к камеристке на первое время, она обратилась к дражайшему Лоуренсу Джонсону с просьбой осмотреть слугу. Господин, не испытывавший ни малейшего интереса к лечению, но любивший медицину за возможность наблюдать и решать задачи по физиологическим нарушениям организма, согласился.       Оставив своих отца и тётушку одних, он последовал за злобной старухой, по пути не забыв спросить о её здравии, положении дел и духовном благополучии. В последнем Гибсон обнаружила для себя явную издёвку, а оттого обошлась кроткой благодарностью и перешла к сути проблемы. Поведала ему о самом слуге, вкратце, конечно же, пересказала события из скупого отчёта Присциллы и, как только они дошли до двери кухни, настоятельно посоветовала зайти туда без камердинера.       Джонсон деликатно поинтересовался причиной, на что его слуга, нарушив правило, механически коснулся его руки и убедил в том, что так действительно будет лучше как для Дэвида, так и для самого себя. Оставлять своего камердинера в коридоре без присмотра, особенно после инцидента с Кэмпбелл, господин категорически был против, но, вспомнив, что садовник испытывал неприкрытую неприязнь к Фишеру, попросил миссис Гибсон тоже остаться в коридоре и никуда не уходить, аргументировав это тем, что, возможно, ему пригодится её помощь. И пусть он в ней никогда не нуждался.       Зайдя внутрь, он первым делом попросил всех выйти, оставив его наедине с «больным». Даже старуху-кухарку, у которой вовсю кипел компот из сухофруктов.       — Дэвид, так ведь? — начал Лоуренс, опустившись на соседний табурет.       Мужчина вяло кивнул головой, сильнее прижав успевший побуреть платочек со льдом к щеке.       — Как себя чувствуешь, Дэвид? Говорить можешь? — Джонсон участливо положил свою ладонь тому на предплечье, пытаясь войти в доверие.       Садовник с опаской покосился на собеседника, отвечать не стал. Заметив это, молодой господин стянул с лица улыбку, словно она была обычным элементом его гардероба, и, приблизившись к мужчине, не разрывая при этом зрительного контакта, угрожающе холодно спросил:       — Как много ты знаешь, Дэвид?

***

      Ожидания Фишера оправдались — столовая вновь превратилась в переговорную. Правда, на этот раз обошлось без мисс Кэмпбелл, что вызвало облегчение у Джонсона-младшего. Это не могло не насторожить Фишера, а оттого, уединившись с ним в передней покоев господина, он всё же решился задать волнующий его вопрос.       — Кэмпбелл не было на ужине. Это ли не повод для радости? — иронично ответил Джонсон.       — Простите, господин, но что-то мне не до веселья. Слишком всё это подозрительно.       — Отнюдь, юнец.       Фишер вопросительно взглянул на мужчину.       — Ну подумай сам, приехала моя тётушка со своей камеристкой. Причём весьма неожиданно и в не самом прекрасном расположении духа. Как думаешь, что моя матушка сделает в первую очередь?       Да знает она всё. Знает! — приглушённо раздался в голове встревоженный голос Эшли, а перед глазами мелькнуло её испуганное выражение лица. Фишер виновато понурил голову.       — Понял Вас… И всё же я не могу разделить с Вами этой радости. На душе чувство такое. Неприятное.       Джонсон задержал на слуге задумчивый взгляд, глянул в окно. Солнце почти скрылось, оставив за собой пурпурное полотно с плавными переливами в увядающий оранжевый цвет на горизонте. Кучевые облака вяло тянулись за ним, подгоняемые вечерним ветерком.       — Знаешь, — подал он голос, продолжив смотреть в окно, — у Тодда в день твоего пробуждения тоже было предчувствие. Я сказал, что оно дурное. А потом он напился и пошёл спать. По пути столкнулся с тобой и потерял сознание. К слову, интуиция у него не развита — он человек логического склада ума. Я лишь хочу сказать, что не всегда мы правильно расцениваем наше чутьё. Разум под воздействием ряда факторов: эмоций, характера, типа темперамента, пережитых ранее событий, влияния окружения, — может либо преувеличить масштаб проблемы, либо преуменьшить. Возникает погрешность в сравнительном анализе и как следствие — мы теряем объективность в собственных суждениях. А потом и доверие. К другим. К себе, — он умолк, раздумывая.       Фишер невольно задумался об их последнем разговоре с мистером Моррисоном. Что-то в господине с тех пор изменилось, что-то, хорошо упрятанное за улыбкой. И о чём же таком учёный ему тогда поведал?       — Нет, юнец, — вдруг оживился Лоуренс, глянув на существо через плечо, — я никоим образом не призываю тебя отринуть чувства, но я не хочу, чтобы ты позволял им взять над собой верх. Понимаешь, о чём я?       Камердинер замялся и осторожно кивнул головой.       — Господин, прошу прощения за любопытство. Я бы хотел узнать, как там Дэвид? — он нашёл в себе смелость взглянуть мужчине в глаза. В свете сумерек они блестели так же ярко, как маленькие далёкие звёзды на небе. Или это ему так привиделось? — Я просто видел, как он после разговора с Вами…       — Я дал ему успокоительное, — Джонсон равнодушно прервал речь слуги и слабо улыбнулся. — Он в последнее время много трудился, ничего не ел, толком не спал и был крайне рассеян. Побеседовав с ним, я понял, что у него неврастения. Не переживай, юнец, это излечимо и по воздуху не передаётся.       Фишер подозрительно прищурился. Ну да, опять за дурака меня держите. И ведь так ответили, что любой другой мой вопрос выставит меня невежей, не ценящим личные границы «больного человека». Ладно, так уж и быть, оставлю пока это. Понаблюдаю, как и Вы.       — Юнец, — вырвал его из мыслей Джонсон. — Набери-ка мне ванну.

***

      Последняя капля звучно упала на водную гладь — она подёрнулась рябью. Фишер снял перчатку и осторожно макнул кончики пальцев, проверяя температуру. Для него вода была что кипяток.       Он позвал господина. Вдел руку в перчатку и, повернувшись лицом к двери, застыл.       Лоуренс Джонсон стоял в дверном проёме лишь в одном шёлковом халате: грудь нараспашку, слабо затянутый пояс узлом свёл воедино чёрные полы, едва прикрывавшие его мужское начало. Для Фишера, не имевшего возможности лицезреть подобное ранее, выглядел господин крайне раскрепощённо.       Слуга отвёл взгляд в сторону ванны.       — Господин, вода готова, — постарался придать своему голосу холодности, но вышла скованность.       Джонсон босыми ногами ступал по керамической плитке. Обошёл Фишера со спины и, остановившись у ванной, коснулся пояса. Легким движением потянул за один конец — ткань заскользила, шурша, — полы разошлись в стороны, обнажив его спереди.       Мужчина покосился на остолбеневшего камердинера, протянув ему повисший в руке пояс. Ухмыльнулся своим мыслям.       — Юнец, халат, — вкрадчиво прошептал он.       — Да, господин. Простите.       Фишер подошёл к нему со спины. Осторожно стянул ткань, оголив широкие плечи, сильные руки, атлетичную спину и… ягодицы. Невольно задержал на них свой взгляд, а затем пристыженно отвёл его в сторону. Зацепился им за натюрморт, скользнул к раковине, зеркалу над ней, в котором отражался приглушённый свет настенных ламп и стоящая на пьедестале вазочка с пучком лаванды и розмарина. Окинул взором светлый потолок, борясь с наваждением, и, проиграв в битве, вновь глянул на спину господина.       Лоуренс потянулся рукой к волосам, стянул ленту и освободил каштановые пряди, достигавшие нижнего угла лопаток.       — Юнец, я что, должен сам раздеваться? — не оборачиваясь, он протянул Фишеру чёрную атласную ленту через плечо.       — Г-господин, шутите? — смутился Фишер и потянулся за тканью.       Обхватил, намереваясь решительно вырвать из рук, но не смог и на дюйм оттянуть — Джонсон крепко сжал лоскут. Совершил полуоборот головой и наградил Фишера равнодушным взглядом.       — Нет, я абсолютно серьёзен. Ты подозрительно медлителен даже для мертвеца. В каких облаках ты летаешь?       — Ни в каких, господин! — возмутился Фишер, чувствуя себя пойманным. — Просто раньше мне не доводилось помогать Вам принимать ванну. Вы делали это самостоятельно. Вот я и смущён.       В самом деле, ну не признаться же ему, что он стащил грязную книгу и каждую ночь изучал её, накликая наваждение. Не признаться же ему, что он в каждом своём сне целовался с господином по-разному, предаваясь манящему чувству. А теперь, видя перед собой Джонсона нагим, он поймал себя на мысли о том, что после этого точно не заснёт — так и будет представлять себе мерзкие, но такие соблазнительные картины с явным эротическим подтекстом.       — А я думал, что ты уже достаточно развит для такого. Но, видимо, я поспешил с выводами. Если тебя это так пугает, то можешь выйти в переднюю. Дитя, — Джонсон издал смешок. Издевательский.       Глумится. Неужели знает, что стащил, и просто испытывает моё терпение? Да нет, давно бы отчитал как следует — просто потешается. И если это так, то… лучше уж смех, чем гнев. Фишер прикусил язык, сосредоточился и постарался не думать о трактате и голом господине. И неважно, что он таковым в этот момент был прямо перед ним — всегда можно было отвлечься. На жёлтые стены, на половик, на вешалку для полотенец. Да на что угодно! Лишь бы не засматриваться на мужчину и не вгонять себя в краску. Пусть и формально.       — Ты ещё здесь? — скучающе спросил Джонсон и погрузил правую ногу в воду.       Чёрт, господин, и Вы туда же? Тоже увлекаетесь подстрекательством, как и мисс Кэмпбелл? Доводите мистера Моррисона до белого каления, а меня опускаете ниже плинтуса? Да Вы в таком случае ничем от неё не отличаетесь! Так же надменны, так же грубы, так же беззастенчивы — только во мне она пробуждает злость, а Вы вызываете…       Он осёкся, широко раскрыл глаз и замер.       …тягу?       Ну да. Теперь всё стало на свои места. Теперь было понятно, почему он услышал лишь его голос и так стеснялся в покоях, когда тот неотрывно на него смотрел. Понятно, почему он его порывисто обнял в комнате отдыха. Понятно, почему он внимал ему, слушая каждый его рассказ о медицине. Понятно, почему скучал во время его отъезда и не мог себя контролировать. Без него он не чувствовал себя полноценным. Не чувствовал себя нужным. Важным. Не чувствовал себя человеком. Живым не чувствовал.       Его левая рука непроизвольно потянулась к Лоуренсу, желая дотронуться, коснуться и огладить контуры его тела. Эту выразительную шею, эти крепкие плечи, стройный стан, подтянутый живот. Провести ниже и ниже…       Да что Вы, нет… Ты себе позволяешь?! Фишер! Он одёрнул себя, правой рукой схватил левую и прижал к стану. Нет, он не скажет о своих чувствах. Точно уж не сейчас. Не когда господин так расслабленно лежит в воде, игнорируя его. Видимо, он уже не раз обращался к нему, но, поняв, что слуга пребывает в прострации, оставил эти попытки и решил перейти к делу. Пока вода не остыла. Хотя Фишер готов был поклясться, что упади он в неё сейчас — непременно обжёгся б.

***

      Терренс явился за Фишером ровно в одиннадцать часов ночи, когда постель Джонсона была подготовлена и сам господин со своим слугой коротали время за непринуждённой — хотя для кого как, — беседой.       Уже в самом начале их пути Фишер осознал, что этот подозрительный мужчина шёл не в сторону его комнаты, а в направлении служебной лестницы, которая вела только на первый этаж. Любопытства ради он осторожно поинтересовался причиной смены маршрута, на что Терренс сухо ответил:       — Леди Джонсон вызывает Вас на ковёр.       Камердинер умолк, задумался. Сопротивляться не было смысла — мистер Эддисон был очень исполнительным слугой и в случае чего мог прибегнуть к запасному плану. А значит варианты протеста моментально отпадали. Оставалось идти молча, терзаясь догадками о мотивах госпожи Элизы. На ум приходил приезд сестры баронета. Но какова была цель? Чего она от него хотела? Личной выгоды или какого-то особого влияния на сына?       Мужчина вручил Фишеру ключ от комнаты на чердаке, а затем — камердинер даже удивиться не успел, — постучался и грубо втолкнул его в комнату.       В лаборатории (в которой не осталось и следа от дьявольской машины) его ожидали двое — увлечённая изучением содержимого платочка Леди Элиза Джонсон и на удивление молча сидящая, с небывалой раскованностью — со скрещенными ногами и перевешенной через спинку стула рукой, — мисс Кэмпбелл. Она посмотрела на него — тень грусти легла на её украшенное задорной улыбкой лицо, а затем взглянула в сторону секционного стола, над которым орудовала жена баронета.       Её рука… Кэмпбелл при всём своём ужасном происхождении никогда не позволяла себе так сидеть перед Леди Джонсон. Чёрт… неужели я ей в тот день вывихнул плечо? Нет, Фишер, ты явно преувеличиваешь. Твоё чувство вины пытается навязать тебе эти мысли. Будь у неё в действительности вывих она бы тут столь фривольно не рассиживалась, а в тот день корчилась бы от боли. Точно, иначе быть и не может. Я смутно помню тот миг, оттого и хватаюсь за любую догадку...       — У Эшли в последнее время удивительно слабые руки. Сегодня она едва не сорвалась с балкона, — равнодушно подметила госпожа, заметив, как Фишер неотрывно смотрит на девушку.       Слуга перевёл свой взгляд на женщину. От её слов плечи его понуро опустились.       — Миледи, Вы хотели меня видеть. Чем могу быть полезен? — бесцветно спросил он, отвесив скромный поклон.       — Мне нравится, что ты сразу переходишь к сути. Меньше трёпа — больше дела, — она хитро ухмыльнулась и покосилась на Эшли.       Та никак не отреагировала на упрёк — продолжила рассматривать развёрнутый свёрток.       — Видишь ли, моя золовка настоящая любительница приятных неожиданностей. Явилась так громко, что весь дом перевернулся с ног на голову, вновь запела свою песнь про никчёмность моего мужа и, что самое милое, не забыла прихватить с собой горсть чудных семян и пару прелестных цветков. Не хочешь взглянуть? — уголок её рта хищно пополз наверх, а глаза, такие же колючие, как у господина, вцепились в его маску.       Фишер глянул на содержимое белого платочка. Матово-чёрные, морщинистые, мелкие, размером с гречневую крупу, и по форме напоминающие почку семена и одиноко лежавший помятый белый цветок, внешне напомнивший ему рупор граммофона из комнаты отдыха.       — Красивый цветок. Интересно, а аромат у него столь же прекрасен, как и внешний вид? — он опередил её мысль, приказ, желая удивить, сбить с толку. Но она оказалась прочнее.       Оценила по достоинству его прямолинейность и проницательность и пододвинула свёрток к нему. Кэмпбелл же, как и в тот день, когда он разделся перед ней, завороженно посмотрела на него. Из всех находившихся в лаборатории она была единственной, кто действительно пребывал под впечатлением.       Выбор. Был ли он? Без протекции Лоуренса неподчинение этой женщине было равнозначно предательству. Можно было попытаться перехитрить, но он не знал, какой ответ её устроит. Вероятно, она прекрасно знала, что это за растение и просто выжидала, как и её сын, наблюдая за реакцией. В таком случае довериться удаче и просто угадать было нельзя — ложь бы всплыла мгновенно, а за ней последовал бы непредсказуемый конец. И кто знает, оказался бы вовлечённым в это сам господин. Эта мысль терзала больше всего. Нет, он не допустит. Сейчас он был не в том положении, чтобы дать отпор. А посему придётся вновь играть по чужим правилам. Первым делом он взял цветок, приподняв нижний край маски, поднёс к носу и глубоко вдохнул. Запах. Слабоватый. Но до чего приятный. Вскружил голову почти сразу.       — Ну? — поинтересовалась Леди Джонсон, выжидающе склонив голову набок.       — Соблазнительно. И слегка сладковато, — ответил Фишер и положил цветок на свёрток.       — Семена. Возьми одно и прожуй.       Он последовал её приказу. Сделал так, как она велела. Горько-солоноватый вкус заполнил весь рот, глотку и плавно спустился к пустому желудку. Теперь-то перед глазом точно всё плыло. Лицо Элизы Джонсон вытянулось, черты расплывались, преобразовывались в странные бесформенные элементы, приобретая чудовищный характер.       Его голова бессознательно накренилась, взгляд плавно скользнул к Кэмпбелл. В этой мужской сорочке и брюках, в филигранной позе она выглядела как расслабленный господин на диване. Посади их рядом, Фишер бы точно не отличил кто есть кто, назвав близнецами.       — Слушай меня, мертвец! — грозно обратилась к нему госпожа Элиза, жёстко схватив его за лацканы фрака, и приковала его пьяный взгляд к себе. — Запомни этот аромат. Запомни этот вкус. Запомни вид семян и цветок. Запомни их! И не позволь моему сыну столкнуться с этим! Ты понял?!       Её речь, произнесённая предельно чётко, вероятно, даже по слогам, звучала так неясно и приглушённо, что ему едва удавалось понять её.       — Да-а, ми-ле-ди… — промямлил Фишер, вглядываясь в глаза — большие кривые чёрные пуговицы на её лице.       Она кивнула. Велела Кэмпбелл довести его до комнаты и, как только девушка подхватила его, перекинув руку через плечо, отпустила.       Глаза, как зелень в знойное лето, — пожалуй, единственное, что отличало её от господина в этом бреду. Его же глаза горели в закатных лучах солнца, блестели в сумеречном свете и становились такими тёмными в периоды глубокой задумчивости, что нельзя было даже угадать, о чём он размышлял.

***

      — Даже не верится, что тебя так легко подкосило всего от одной семечки. В детстве меня от двух уносило, но я всё равно на ногах да стояла, — насмешливо прошептала Кэмпбелл, волоча на себе нетрезвого камердинера.       Тащить сие чудо было тяжело. Пострадавшие от его рук девичьи плечи всё ещё болели, да и сам мертвец был не из лёгких. С виду лишь казался низковатым, а на деле — сильный и непредсказуемый. В последнем Кэмпбелл была уверена и в глубине души жалела, что посмеялась в тот день над словами Моррисона.       Было ли ей страшно волочить его одной по тёмным коридорам? Да. Чувствовала ли она себя беззащитной? Разве что отчасти. На этот раз она была подготовлена — на бедре в ножнах покоился «друг детства». И если ситуация вынудит — она без промедлений подпортит любимому Джонсону-младшему внешний вид слуги. Конечно, только если ей придётся. Конечно…       Она посмотрела на него. В этом состоянии он был словно маленький котёнок. Беспомощный, потерянный, слабый. Но в то же время такой храбрый. Осмелившийся на дерзость госпоже. Нет, она бы его не убила. Нравился он ей. Таких слуг вместо сторожевых псов можно было использовать — и нюх, и слух, и ум, и относительная неуязвимость в одном лице. Слишком много выгоды.       — Хорошо же тебя Ларри выдрессировал, чудо. Признаться честно, тогда я уже потеряла всякую надежду на то, что ты клюнешь на мою уловку. Но, как там писалось в этих научных книжках, половой инстинкт взял верх? — она издала горький смешок, вспомнив, чем закончился тот инцидент.       Снова принялась озвучивать мысли, словно это помогало отвлечься от тёмных давящих стен, от тяжёлого веса Фишера, от гробовой тишины коридоров.       — Интересно, а ты, как и живые, можешь чувствовать? Ну, любовь, привязанность, обиду и прочее. Или ты это всё симулируешь? Ты вообще для чего был создан? Какую цель преследовал Ларри, а, чудо? Хотя, знаешь, можешь не отвечать. Вряд ли он тебе её озвучил…       Они повернули за угол, подошли к гобелену, скрывавшему служебную лестницу на второй этаж.       — М-да, тяжеловато с тобой. Но, чудо, ты же в силах мне подыграть хотя бы, да? Хоть головой кивни, что ль…       — Да-а-а… — вздохнул Фишер и вновь умолк.       — Ну… спасибо? — она криво улыбнулась, взглянула на лестницу и задумчиво зацокала языком. — Ладно. И не из таких жоп выбиралась. Подумаешь, лестница. Надо будет — доползём! Верно, Фишер? Ты только не засыпай на моём плече. Знаешь, ведь я такая хрупкая.       Плечи предательски заныли, напомнив о себе.       — Давай, поднимай ногу. Левую, правую — неважно. Главное начни подниматься. Вот так. В последний раз я так тягала родного брата. Это было так давно… Интересно, как он там? Жив ли вообще… Ох, о чём это я? Не обращай внимания. У меня бывают иногда такие странные мысли. Лучше давай дальше подниматься. Так, так, так, молодец, чудо. И всё не так уж и страшно, так ведь? — она обратилась больше к себе, чем к Фишеру.       Подгоняемая собственными желанием и словами поддержки, Кэмпбелл преодолела с ним лестницу. Выглянула в коридор восточного крыла. Пусто и темно.       — Ну-с, потопали. Слушай, а твой господин-то уже спит небось. И даже не догадывается о том, в каком хреновом ты состоянии. Думаю, будь я на его месте, тотчас бы наорала на своего ребёнка. Нет, я серьёзно. Родители по большей части все такие — сами в детстве глотают дерьмо всякое, а своим детям запрещают. Наверное, Ларри тебе тоже многое запрещает, да?       Эшли осмотрительно покосилась на дверь покоев Лоуренса — ей стало зябко. Она притихла, а когда завернула за угол, вновь принялась делиться мыслями:       — Знаешь, чудо, несмотря на то, что между нами произошло, мне всё ещё приятно беседовать с тобой. Ты очень хороший слушатель. Что тогда, что сейчас. Неудивительно, что Ларри держит тебя подле себя. Он ведь с другими умниками не считается. Вот, к примеру, возьмём Тодда. Да они друг друга с детства не переносят. Ларри вечно был павлином, постоянно пытался самоутвердиться за счёт других. А Тодд просто делился с ним своими наблюдениями. Ты спросишь, а откуда ты знаешь это, Эшли? Вы ведь вроде как не так давно познакомились. Да, с Ларри я действительно знакома от силы месяца четыре. Но вот Тодд… — она запнулась. Губы её тронула тёплая улыбка. — Тодд, он с отрочества со мной. Вернее, я с ним. Ах, если бы не он, по сей день бы бегала в рваном шмотье да карманы прохожим выворачивала — впрочем, этот опыт был неплохим, если что. А так, его семья меня приняла. Не сразу, конечно же. Мистер Моррисон изначально был против, но мой милый ворчун сумел его убедить. А теперь знаешь, как дядя Рэй рад, что тогда послушался своего сына? Я ведь теперь вместо Тодда у него в качестве ассистента. Вообще, это так странно. Я всегда была помощницей Моррисонов, но с тех пор, как связалась с Джонсонами, вижу, как мало-помалу меня передают в другие руки. Это меня пугает, чудо моё. Знаешь, словно я разменная монета какая-то. И Тодда это очень злит.       Эшли вздохнула.       — Мы почти дошли. Ох, дьявол, я столько болтала с тобой, что у меня аж в горле пересохло, — она деликатно откашлялась, сглотнула слюну. — Нет, Фишер, дальше пойдём молча. Чувствую, ещё немного и у меня горло болеть начнёт.       Оставалось лишь повернуть за угол и подняться по ступеням на чердак. В тишине, чем ближе они были к его комнате, тем беспокойнее она себя чувствовала. И неважно было, сколько раз она там бывала в моменты его отсутствия, этот раз, в его компании, был первым. И в случае чего Джонсон уже не прибежит, не прибьёт своего приспешника к стене и не станет усмирять. Вся ответственность лежала на её плечах. И голова, покамест, тоже.       — Эш-ли… — сипло обратился к ней Фишер.       Кэмпбелл насупилась и воззрела к мертвецу, приготовившись к любому исходу.       — Ска-жи мне, Эш-ли… что э-то бы-ло…       — Ты про что, чудо? — легко спросила она, рукой потянувшись к ножнам.       — Семе-на и цве-ток. Э-то о-трава?       — Дурман обыкновенный.       — Дур-ма-а-а-ан… — пьяно протянул Фишер и поднял тяжёлую голову. — Во-о-от оно-о ка-ак… Да-а, дур-ма-а-анит…       Кэмпбелл обхватила ладонью рукоять ножа, неотрывно глядя на ставшего понемногу приходить в себя — он же ведь приходил в себя, да? — камердинера.       — А мо-жешь про него рас-ска-зать? — Фишер посмотрел на неё. Он был так близко, почти касался своей фарфоровой маской её щеки. И стал всматриваться в её глаза своим затуманенным мёртвым и чёрной пустотой из соседней щелки.       — Дурман называют «травой дьявола», — она улыбнулась шире и нервно моргнула. Рука сжала рукоять. — Он очень ядовит. Целиком. Самые ядовитые его части — это семена и листья. А само растение представляет из себя наркотик в чистом виде. От одного семечка голова идёт кругом, от двух — перед глазами радуга плывёт, от трёх — валишься с ног, а съешь больше — помрёшь.       — Но-о я ведь… съел од-ну. Так по-чему мне та-а-ак плохо и хо-ро-шо-о?       — Ты цветок до этого понюхал, чудо. От него тоже плоховато становится. А почему на ногах не стоишь… не знаю, Фишер, не знаю… может, индивидуальная непереносимость?       — Но я же… мё-ёрт-вый. Ка-кая ещё не-пе-ре-но-си-мо-сть может быть?       — А ты раньше что-то подобное испытывал?       — Ну-у, от эля живот взду-вался и… — он вытянул указательный палец и утвердительно стал водить им из стороны в сторону. — То-чно! От эля голова кругом шла-а… Но вку-у-усно было-о-о…       Фишер вальяжно покачал головой, мыча в наслаждении. От страха у Кэмпбелл челюсти свело, уголки губ нервно дрогнули, а глаза, кажется, и вовсе позабыли о своей способности к морганию. Лишь рука, крепко обхватившая рукоять ножа, готова была в любой момент выполнить выпад.       — Эшли, а… за-чем госпоже Эвелин дур-ман? — он снова уставился на неё. Взгляд был притуплён, но моментами в нём уже можно было уловить былую осознанность.       — Знаешь, госпожа Элиза тоже думает над этим.       — Поэтому она… дала мне поп-робовать?       — Ты же её слышал, Фишер, она не хочет, чтобы господину Лоуренсу стало от него плохо. Она беспокоится за него.       Фишер понятливо ахнул.       — Эшли, я так хочу спать. Мне во сне та-а-ако-ое снится… Это всё после той книги. Только господину про неё не говори, пож-жалу-ста, — он одарил её щенячьим взглядом, отчего у Кэмпбелл сердце ёкнуло.       — Не стану. Пойдём. Уложим тебя спать.       Одна ступенька, вторая, за ней третья. С отчасти протрезвевшим Фишером этот подъём дался ей с небывалой лёгкостью в теле и сильным напряжением в душе. Невольно вспомнились тёмные детские россказни, в которых осуждённых за кражу вели к эшафоту, как они пытались так или иначе растянуть момент драгоценной жизни, вдыхая чаще и глубже, концентрируясь на ощущениях. Не обращая внимания на зрителей, пришедших зрелища ради, в то время как они — за концом всего. За смертью…       Она зажмурилась. Прогнала эту мысль. Сконцентрировалась на движениях, на руке Фишера, что всё так же спокойно лежала на её плечах, на самом Фишере, что плёлся за ней, смотря себе под ноги, а затем и на закрытой двери.       — Чудо, где твой ключ? Нам дверь открыть надо, — она знала в каком из его карманов хранился необходимый им предмет, но рисковать не хотела. Решила упрятать коварство и обратиться к осторожности.       Камердинер отрешённо закивал головой. Свободной рукой лениво стал исследовать карманы фрака. Слишком медлительно. Долго. Заветный ключик блеснул в его белых перчатках и после двух промахов вставился в замочную скважину. Раздался двойной щелчок — и дверь отворилась, впуская их в обитель монстра.       Она аккуратно усадила его на кровать, отпустила, помогла лечь. Уже собралась уйти, по привычке пожелав покойной ночи, но он крепко сжал её запястье, удержав на месте. Свободная рука механически выхватила нож, замахнулась и повисла в воздухе.       — Эшли, прости меня… за тот день. Ты очень хороший рассказчик.       Хватка его вмиг ослабла. Ладонь соскользнула и тяжело упала на пол. Он притих.       Кэмпбелл застыла. На лицо, тронутое холодом инстинкта самосохранения, рассеяно падал свет бледной луны. За окном было спокойно и прохладно. Только сердце колотилось, гулким эхом отдаваясь в ушах. Как бой церковного колокола в воскресный день.       Рука её опустилась. Она накрыла голову свободной ладонью, покачала в отрицании. Вздохнула. Протяжно. До осунувшихся плеч. Издала тихий истеричный смешок. Ну и напридумывала же она себе. Вот трусиха. Он был нетрезв и слаб, ничего бы он ей не сделал. Лишь извинился и только. Когда вообще кто-то у неё в последний раз просил прощения? Да и было ли вообще такое?       Она выпрямилась. Грустно глянула на него. Его маска всё портила. Пугала её. Отвращала. Без неё он действительно был лучше. А так — словно оживший манекен. Безликое существо, тенью следующее за надменным ублюдком, беспрекословно выполняющее каждый его приказ.       Эшли готова была поклясться себе, что не будь она столь напугана, то сняла бы эту чёртову маску. Сняла бы этот взлохмаченный парик. И оставила бы его спать таким, каким он был в действительности. Одиноким, холодным и... забытым.       Она не жалела его. И не заботилась. Но было в нём что-то, что, как и в те дни, отчаянно тянуло её к нему. Интерес к искусству, к красоте в застывшем, неживом, гротескном. Так заключила она и в полной тишине, не нарушая её своим звонким голосом, оставила его одного.

***

      Желание нарастало. С каждым днём становилось лишь тяжелее смотреть господину в глаза, вести с ним беседу, помогать с гардеробом. Стоило Джонсону-младшему предстать перед своим слугой только в исподнем, как в голове Фишера тут же всплывало воспоминание недавних дней. Голый господин, застенчивый камердинер и умопомрачительное осознание с последующим принятием, если таковое и было, собственных чувств. И как с этим было жить? Фишер не знал, но что-то да выходило.       Выходило каждое утро. Когда он с особой внимательностью стал рассматривать его внешний вид, поправлял галстук, приглаживал ткань пиджака. Когда с небывалой осторожностью расчёсывал его волосы, а затем собирал лентой в аккуратный хвост. Когда наблюдал за тем, как Джонсон наносит каплю парфюма за мочкой уха, на запястья, и вдыхал этот аромат, словно слышал его впервые.       Выходило днём. Когда подавал ему блюда за общим столом, наблюдал за тем, как он хладнокровно вслушивался в очередной спор матери с тётушкой, пожёвывая. Когда брёл за ним в покои, комнату отдыха, библиотеку, оранжерею или лабораторию госпожи Элизы. Когда слушал чтение Лоуренса и абсолютно не слышал того, что озвучивает господин. Когда помогал ему с заданиями из академии, хотя сам понимал, что с господином ему уже ничего не давалось так же легко, как и раньше.       Выходило и вечером. Когда он оставался с ним вновь наедине и в свете заходящего солнца ловил на его лице блики. Когда всматривался в его профиль, в его стан, высокую фигуру. Всё чаще ловил себя на мысли, что в колючей задумчивости его глаз мельком проскакивала юношеская бойкость.       Выходило каждую ночь. Когда он с замиранием представлял на своих губах губы Лоуренса. Когда во снах имел возможность прикоснуться к его телу, обнять что есть силы и не выпускать. Греться о него, вдыхать аромат кожи и просто быть рядом. В непосредственной, такой чувственной близости.       Его дневник беспрестанно пополнялся новыми записями. О пережитом, о наболевшем, о сердцу близком. Была в них и Кэмпбелл, с которой он, как считал, сладил. Диалоги были нечастые — обмолвливались словечком в коридорах при случайных встречах в ночи. Однажды Фишер как бы невзначай и в шутку спросил у неё:       «— Не желает ли мисс новым эскизом обзавестись?       — А мистер предлагает?       — Мистеру интересно».       Он не стал в дневнике описывать своё стеснение и настороженность в глазах девушки. Думал, что её согласие уже служило поводом для заключений об их дружеском сближении.       Куда более волнительным предстало описание дневного подарка от господина Лоуренса:       «…поверить не могу. Я попрощался с повязкой! Больше не придётся пугать окружающих чернотой правого отверстия в маске. Конъюнктивит был неплохой отговоркой, но всё же довольно отталкивающей. Но суть не в этом!       Несмотря на то, что я постоянно находился в компании господина Лоуренса, он всё равно умудрился каким-то образом распределить своё время так, чтобы создать мне… второй глаз! Я был обескуражен! Такой подарок бесценен! Да, это, конечно, не настоящий глаз — протез, но… Я… был на седьмом небе от счастья. Ведь теперь я был почти как они. Почти нормальный.       Чёрт, даже Кэмпбелл была удивлена, когда увидела меня двуглазым. Ха-ха! А ещё она похвалила работу господина! Это первый её хороший отклик в его сторону! Никогда я ещё не видел, чтобы она была так впечатлена — выражение её лица надо было запечатлеть! Жаль, конечно, что я не умею рисовать… но, надеюсь, на днях мне удастся уговорить мистера Эддисона позволить мне наведаться к Эшли на часик. Хочу ознакомиться с её стилем. И если он мне понравится, быть может, я найду в себе смелость и пару весомых аргументов в пользу написания портрета господина.       Эта затея может показаться очень сомнительной и обречённой на провал, но попытка не пытка. Не нужно унывать раньше времени. Кто его знает, может мне даже удастся зарыть их топор войны? А там гляди — перестанут вести себя как кошка с собакой. И Леди Джонсон станет ко мне благосклонна.       Хотя… у этой монеты есть и другая сторона. Если я их сдружу, то между ними, вероятно, возникнет взаимная симпатия. А если это произойдёт, то мои чувства можно будет смело стереть в порошок».       Он свирепо зачеркнул последние два абзаца. Нет. Этого он не допустит. Ни под каким предлогом. Обойдётся и без портрета Джонсона-младшего.

***

      — Господин, даже не верится, что мы идём в сад. Это воодушевляет, — Фишер вздохнул и представил как, ступив ногой впервые на задний двор, глубоко вдохнёт аромат весны.       Фруктовый сад из окна в разгар сезона цветения был поистине красив. Более тысячи розоватых цветков формировали облака вокруг вишнёвых деревьев, расположенных двумя шеренгами вдоль вымощенной дорожки, ведущей к беседке, окружённой виноградными лозами. По периметру растянулись карликовые хвойные кустарники. А в промежутках между ними и розовыми облаками зигзагом росли стройные яблони.       — Интересно, а когда на деревьях появятся плоды? — спросил Фишер, желая таким образом вовлечь задумчивого господина в разговор.       — Примерно через месяц. Возможно, меньше. Точную информацию тебе может предоставить Дэвид, — равнодушно ответил Джонсон и вернулся к своим мыслям.       Слуга недовольно покосился. Неожиданное приглашение госпожи Эвелин прогуляться в саду, который, по её словам, в руках Элизы Джонсон стал лишь хуже, вызывало у Джонсона много вопросов. И делало таким бесчувственным. Холодным. Погружённым в самого себя и только.       — К слову, о Дэвиде. Я с ним поладил, господин, — нарочито громче сказал Фишер.       — Молодец.       — Знаете, он оказался неплохим мужчиной. Правда, вечно куда-то спешит. Прямо на месте усидеть не может. Вы уверены, что Ваше лечение ему помогает?       — Юнец, будь добр, потерпи до покоев. Сейчас же я желаю тишины, — сердито отрезал Джонсон и, завернув за угол, несколько ускорил шаг.       Фишер удивился. Впервые господин велел ему в прямом смысле этого слова «умолкнуть». Стало обидно и грустно.       — Хорошо. Господин, — прошептал слуга и опустил взгляд в пол.       Он открыл перед Джонсоном резную дверь, пропустил на веранду и вышел следом.       — Ларри! Ну наконец-то! — воскликнула госпожа Эвелин, поднявшись с кресла-качалки и не обратив внимания на поклонившегося ей камердинера. — Я уже думала, что не придёшь.       — Тётушка, я заставил Вас ждать? — с наигранной встревоженностью спросил Лоуренс, поцеловав ей руку.       Фишер было подумал, что его вот-вот стошнит от этой любезности, но затем вспомнил, что желудок его с утра был пуст. А жаль. Назло этой женщине он бы не побрезговал испачкать деревянный настил веранды.       — Ох, что ты! Тебя я готова ждать столько, сколько придётся, — она лукаво улыбнулась.       Даже без своей шляпы всё равно на гриб похожа, заключил Фишер, презрительно косясь на госпожу. Я помню, какое Вы прозвище мне дали. Никогда не забуду и не прощу.       — Я попросила Мэри сделать нам чай. Помнится, ты любишь с мелиссой.       — Верно.       — Чудно. Я бы хотела прогуляться в саду. Составишь мне компанию?       — Буду рад.       — Боже, у меня восхитительный племянник! Не перестану это говорить! — она лениво обхватила рукой его подставленное плечо.       Нет, меня точно сейчас вывернет наизнанку…       — Знаешь, не в обиду Лизе, но эта идея с плющом у веранды была ужасна. Туда же абсолютно не попадает солнечный свет! — явно не впервые возмутилась женщина, едва ступив на дорожку, и в компании племянника скрылась за этими же плющами. — И эти вишни… Зачем они? Яблочный сад выглядел бы в разы лучше без них.       Да госпожа Элиза сделала для этого дома больше, чем Вы за всю свою жизнь здесь! Фишер зло цокнул языком. Он уже даже и не помнил, с какого момента стал защищать супругу баронета. С того самого вечера, когда она вызвала его на разговор, или же с приезда этой надменной леди?       Он выдохнул. Взглянул на стену плюща. Солнце и в самом деле толком не проникало на веранду, погрузив её в сумрак, в который то и дело через небольшие щели меж листьев пробирались яркие лучи. Выглядело это несколько обнадёживающе.       Камердинер из любопытства выглянул в проход меж лиан. Господин со своей тётушкой неторопливо шли к беседке, попутно обсуждая вещи, которые Фишер даже со своим слухом уловить уже не мог. Вдали показалась знакомая фигура садовника. Увидев идущих по дорожке господ, он глубоко им поклонился. Лоуренс приветливо поднял ладонь вверх, дав команду «вольно». Мужчина улыбнулся, стал озираться по сторонам и как только увидел бледную маску посреди лиан, нервно улыбнулся, махнул Фишеру рукой и продолжил подстригать кусты можжевельника.       Камердинер помрачнел. Махнул рукой в ответ и скрылся в тени плюща. Невзирая на то, что Дэвид действительно стал приветливее к нему, отношения с ним всё ещё не были налажены должным образом. Фишер то и дело ловил себя на мысли, что прежний он импонировал ему больше, чем этот скалящийся подхалим. Лучше бы ты перекрестился, Дэвид, честное слово. Не к лицу тебе эта улыбка. И что же господин тебе такого сказал в тот день…       Дверь веранды распахнулась. Из проёма выпорхнула камеристка госпожи Эвелин с увесистым подносом, остановилась посреди веранды и попросила мистера Ф. закрыть за ней дверь. Однако вместо выполнения её просьбы Фишер бегло стал изучать содержимое поддона: две чашки, два блюдца, ложечки, сахарница, свежеиспечённые кексы и… два чайника. Что не могло не вызвать у камердинера вопросов.       — Мэри, Вам тяжело. Давайте я отнесу чай, — деликатно начал он.       — Благодарю за предложение, мистер Ф., но я в силах и сама справиться с этой ношей, — она вежливо ему улыбнулась.       На душе заскребли кошки. Чувства обострились, а в голове откуда ни возьмись зазвучал знакомый звонкий голос:       «Фишер, эта девочка точно добавила туда дьявольской травы — моя дилерская задница это чует за версту».       Эшли?       «Вспомни, что говорила Леди Джонсон. Не подведи её».       Видя его замешательство, камеристка фыркнула, сделала уверенный шаг и, едва не уронив посуду, остановилась — Фишер крепко схватил её за плечо. Его бледно-голубые с грязноватым оттенком глаза окатили её холодом, а неудачно падавшая тень на бледную маску делала его образ призрачным.       — Ну, раз Вы настаиваете… — настороженно проговорила барышня и укоризненно покосилась на плечо.       — Прошу прощения, — он отпустил её и взял из рук поднос.       «А теперь, чудо, слушай меня хорошенько. Как следует вдохни каждый из паров, улови основные ноты, сделай на них акцент и только тогда решайся на следующий шаг. Будь предельно внимателен. Леди Джонсон ошибок не прощает».       Служанка недобро на него посмотрела, отошла закрыть дверь. Фишер, пользуясь случаем, склонил голову над левым чайником. Вдохнул. Терпковато, горьковато, отдалённо напоминало свежескошенную траву. Выдохнул. Склонился над правым чайником. Тоже терпковатый, слегка горчил и отдавал свежестью, но что-то не сходилось. Он был иной, с лёгким лимонным оттенком, заглушавшим…       «Чувствуешь? На самом дне, чудо. Оно прямо там! Вдохни глубже! Ещё! Ещё! Ещё!»       Он замер. От натуги в глазе потемнело. Протяжно выдохнул.       — Мистер Ф., простите, но Вы в своём уме? — камеристка недоумевающе уставилась на него, насупившись.       — Сладость… — отрешённо прошептал он, смотря на поднос.       «А что это значит, чудо?» — Эшли пропела в его голове, протянула каждую гласную, ликуя.       — Это значит…       «Надо попробовать на вкус! Убедиться. Проверить. Тебе ничего не будет от глотка — ты мёртв. Нет, ну, подумаешь, голову вскружит маленько, но ты всё равно потом придёшь в себя. Рукой клянусь».       — Мистер Ф.! — грозно обратилась служанка к камердинеру, поставившему поднос на небольшой столик у кресла-качалки. — Подобным поведением Вы выказываете неуважение к госпоже Эвелин.       Не слушая её, Фишер отлил немного чая в чашку. Жидкость с буроватым оттенком плескалась на дне, играя с бликами. Он приподнял нижний край маски, оголив иссиня-бледный подбородок, и поднёс к сухим землистым губам чашку. Отпил.       Горьковато и свежо. С лимонным привкусом и свойственной семенам солоноватостью. Эффект не заставил себя ждать. Как Кэмпбелл и сказала, ему легонько вскружило голову. А вместе с тем и ослабило контроль над собой, над телом и разумом. Зато он, если это всё ещё был он, точно был убеждён в одном:       «Эта сука хотела отравить Ларри», — вмешался радикальный Моррисон.       «Ты смотри. И ведь семян не пожалела. Один глоточек сделал и уже в прострации», — гнусно пролепетала Эшли у левого уха.       «Ничего. Мы её проучим. Да, мертвяк? Повторяй за мной».       — А Вы подобным поведением выказываете неуважение к господину Лоуренсу, — глухо, как пещерное эхо, пробормотал мертвец, обхватив рукой пустую чашку.       Камеристка ничего не ответила — лишь выжидательно таращилась на мужчину маленькими глазками, внимательными, раздражающими своим наличием на лице.       «Ну да, ждёт смиренно, когда вещество действовать начнёт. Какая скука», — Эшли недовольно цокнула языком.       «Эшли, не лезь! Ещё успеешь отыграться. Мертвяк, продолжаем».       — Знаю, что Вы скажете: «Но ведь это сестра Сэра Джима, баронета и отца Вашего господина. Не препирайтесь, мистер Ф». Но Вы этого не сказали. А понимаете почему? Потому что Вы знаете, что сейчас произойдёт. Но я Вас огорчу — этого не случится. Я не упаду, я не буду стягивать галстук, хватая ртом воздух, я не буду хвататься за голову и стонать от удовольствия, жара или боли. Вы не услышите моего кряхтения. Потому что сделали, мягко говоря, дерьмовое пойло.       — Дерьмовое? — она вопросительно подняла бровь. Какая наглость! — Мистер Ф., с Вами всё хорошо? Это обычный чай. Чем он Вам не угодил?       — А-а-а, — заговорщически протянул он и, выставив перед собой указательный палец, назидательно покачал им из стороны в сторону. — Блефуешь. Хорошо. Отвечу, чем он мне не понравился. Цвет у него дерьмовый, запах мерзкий, а на вкус он как поросячья моча.       Он крепче сжал чашку в правой руке — она звучно треснула. Осколки дождём посыпались на деревянный настил, отскакивая и оставляя на нём царапины. В зажатом кулаке хрустели оставшиеся кусочки битого фарфора.       — Вы преувеличиваете, — сдержанно ответила камеристка, равнодушно смотря в стеклянные глаза камердинера. — Цвет насыщенный из-за мелиссы, запах в меру терпкий, на вкус немного кислит. Господин с детства пьёт этот чай. Вы этого не знали?       «Упрекнула! Она тебя упрекнула, Тодд! И ты это так просто оставишь?!»       «Молчи, Кэмпбелл! Я у штурвала!»       «Ну-ну, дерзни мне ещё тут. Эй, чудо, слушай меня! Когда драка неизбежна, бить нужно первым. Эту чертовку словами не прошибёшь, нужны действия. Поэтому я предлагаю её как следует напугать!»       Тодд рассмеялся ему в правое ухо: «Как же ты любишь торопить события, Эшли. Всегда лезешь на рожон, а потом удивляешься, почему же жизнь к тебе так жестока».       «Зато я не хожу под себя, столкнувшись с проблемой! Я не решаю их исподтишка, а лицом к лицу!»       «Именно! Потому что ты похотливая недальновидная дура!»       «А ты трусливый гневливый ворчун!»       — Мистер Ф., по-моему, Вы несколько не в себе. Позвольте мне принести новый набор, — излишне спокойно (или ему так показалось, хотя нет, не могло ему казаться — он видел её насквозь, как и остальных, как эту дурацкую стену плюща) обратилась к нему Мэри и направилась к выходу.       «Тодд, она уходит!»       — Не так быстро… — гневно прорычал Моррисон устами существа.       «Давай, мертвяк. Доверь ситуацию гневу. Доверь это мне. Дай выход ярости».       Он резко схватил камеристку правой рукой за шею и без особых усилий рывком потянул на себя. Десятки мелких осколков впились ей в загривок, отчего она зашипела от боли и, едва успев пискнуть, больно ударилась спиной и затылком о стену. Слабый стон слетел с губ. Она зажмурилась, затуманенным взглядом столкнулась с его затемнёнными голубыми глазами, леденящими душу своей пустотой…       — Дья-во… — не успела договорить она, как его левая рука грубо зажала ей рот вместе с носом, намертво прижав голову к стене.       — Заткнис-с-сь… — как змея, прошипел он.       «Мой черёд править балом, Тодд. Я покажу этой выскочке её место. Что тебе нравится больше? Быстрая смерть или мучительная? Я вот первое люблю».       «Не спрашивай — действуй. Иначе за дело вновь возьмусь я. А я не люблю промедлений. И мертвяк это знает».       «Хорошо. Надавим сильнее. Перекроем дыхательные пути».       «Ну, дави».       Левая рука сильнее стиснула челюсти. Послышались неразборчивые всхлипы. Барышня ослабленными руками потянулась к существу. Правой рукой стала бить по плечу, а левой накрыла маску, пальцами стараясь проникнуть в глазные щели.       «Тодд, она мне мешает! — голова существа под управлением Эшли запрокинулась назад. — Тодд, она мне сейчас глаз выколет!»       «Ой, у тебя он хотя бы есть. Мой же для вида был сделан».       «Твою мать, подсоби!»       «Ну, сразу б так и сказала».       Правая рука обхватила запястье и отвела её в сторону, открыв глазу вид на покрасневшее лицо девушки.       — Какая ты настырная дама, а, — сквозь алую пелену ярости озвучил мертвец мысль Моррисона. — Знаешь, что я, что Ларри, что Эшли никогда не потерпим одного — посторонних вмешательств. А твоя рука вмешалась не вовремя и очень мешает.       Раздался хруст, а следом за ним — приглушённый стон. От резкой боли в руке и жгучего теснения в груди у барышни покатились слёзы. Сердце яростно стучало в страхе, норовя выпрыгнуть из этой клетки. Его бой, беспрестанный, мощный, ласкал слух чудовища, вторя о его силе, власти, удерживаемой в руках, о его превосходстве над людьми и их жалким существом. О ужасе, который он должен был вселять не только видом и деянием, но и взглядом. Холодным и хлёстким, как метель, стеклянным, как лёд, гнетущим, как тиски, прибивающим к поверхности гвоздём. Оно хотело быть всем этим, хотело вырваться наружу, за пределы полых костей, вялого мяса, его кусков, связанных между собой нитями вечности и грязи, чтобы другие боялись, потому что, чёрт побери, они должны были его бояться и поклоняться его мощи, его лику и великодушию в моменты расправы. Иронично, но для некоторых смерть сама по себе была уже актом милосердия...       — Скоро он всех сломает, откроет ваши души и пустит их по миру скитаться в поисках утешения. — Голова мертвеца накренилась влево, голос приобрёл ликующий характер: — Тебе посчастливилось стать первой! Я с радостью приму эту дань и нарисую тебя, ознаменовав его рождение!       Правая рука девушки, что в отчаянии безостановочно била и царапала его левое плечо, ослабла и вяло опустилась. Глаза её, влажные от проступивших слёз, судорожно закатились. Веки прикрыли их, погрузив в беспробудный сон. Её борьба со смертью увенчалась поражением, обнажив её слабую человеческую натуру и выставив посмешищем на всеобщее обозрение. Перед ним и его демонами.       А потом наступила тишина. Удивительная, блаженная, безмятежная. Сопровождаемая лёгким шелестом листьев плюща, мерно колеблющихся под весенним дуновением ветерка. На душе было пусто. Никакой скованности и страха. Боль осталась позади, а на её место пришёл покой.       Призрачная тень мелькнула перед глазами, привлекая его внимание. Обошла слева, грациозно вынырнула из-за правого плеча, как кошка, и остановилась перед ним. Мутная, едва заметная, как мушка перед глазами, бесформенная и тёмная она подёрнулась, задрожала и издала гнусный смешок. Удивительно, но он видел её рот — кривой, ухмыляющийся, — только в этом участке морок был гуще, словно это был его центр, ядро, из которого, как из червоточины, исходили странные, мрачные звуки.       Тень прильнула к нему, коснулась своим ртом его маски, пуская в лицо дым, затем склонилась над левым ухом и, вовлекая в свои густые объятия, голосом Кэмпбелл сладко прошептала:       — Фишер, падай…