Уникальный

Уилл не представлял себе своей жизни без матери. Без её поддержки, ласки, заботы. Она была человеком, благодаря которому у мальчика теплилась в сердце какая-никакая надежда на светлое, ясное, лучезарное будущее. На что-то радостное, на капельку счастья в однообразных деньках. Мама была надёжностью. Была другом. И той, с кем разрешено поделиться секретами. Той, кто не откажет в объятиях и утешениях. Кто даст совет. Отныне этого не будет. Первые дни его абсолютно не отпускала невыносимая боль в области груди; не усмирялась разрывающая в клочья душу тоска. Слёзы выступали на глазах в безмолвии кухни, где не гремела теперь посуда и не журчала вода. Чесалось изнутри горло и плечи горбились в невидимых кандалах, если Уильям проходил мимо комнатушки, где мать занималась вязанием или шитьём. Было до непереносимого гадко, мерзко, страшно. Ещё и отец, не сообщивший никаких известий, молчавший с Уильямом, игнорировавший его. Ничего и никого нет рядом больше. И Уильяма не будет тоже. Потому что маме он был дорог и необходим, она проживала с ним и трудности, и мелочные поводы для веселья, она берегла сына, и ей Уильям никогда не был безразличен. Но отныне матери нет; нет и внимания, и нежных чувств. Поэтому и Уилла Афтона теперь не существует как такового. Минувшие несколько дней стали худшими из худших. За столь короткий срок Уильям узрел множество отвратительных вещей: траурные выражения физиономий папиных коллег и приятелей, с которыми тот выпивал; косые взгляды на Уильяма в школе; душный и сдавливающий грудь лишь видом похоронный костюм; отец, который на людях убит горем, а наедине с собой равнодушен к серому образу жены на фотографии, поставленной отдельно. Неужели он совсем себя не винил?.. Нисколечко? Всего-то раздосадован — не более. Его не трогало даже то, что умерла не только Оливия — ещё и ребёнок, не родившийся, не увидевший этого мира. Девчонка, как мама и мечтала. Похороны — штука до чудовищного противная. Снившаяся потом Уильяму не единожды и не дважды. Он воочию повстречал бабушку и дедушку по маминой линии. Этих дряхлых стариков, скорее озабоченных, нежели разбитых смертью дочери. Повстречал тётю Ребекку — женщину в чёрном изношенном пальто не по размеру, длинной серой юбке, с ломкими, что солома, бесцветными волосами, кое-как собранными в пучок, — которая незаметно появилась среди приглашённых в середине церемонии и после, дольше простояв на могиле сестрицы без слов, исчезла так же внезапно. Людей без неё хватало вдоволь. Половина Уильяму знакома, другая — нет. Ко второй категории относились дальние мамины непутёвые родственники в растянувшихся по длине, ширине и иссохнувших многолетним использованием одеждах и некоторые гости, приглашённые отцом, что наряжены были до незначительных деталей превосходно. И все сопереживали Афтону-старшему, разделяли с ним эту утрату, а мама и девочка, словно блеклые тени семейства Афтонов, бесследно испарившиеся, быстро стали никому не нужны. Уильяма сжирало одиночество в столпившемся вокруг сброде народа. По окончанию церемонии погребения большая его часть разошлась. К Льюису в дом на ужин намылились исключительно закадычные его приятели да дядя Джек, который также присутствовал на похоронах, подобным тёте Ребекке образом — бесшумно, незаметно и поодаль. Уиллу хотелось убежать куда-нибудь, как он сделал той роковой ночью, и спрятаться. Испариться, стереть себя из этой истории, забыться в едком дыму, быть растоптанным взрослыми. Силы до последней капли выкачены. Еда не лезла, чай обжигал, разговоры: «Ты наш лидер, Льюи. И мы всегда будем с тобой», «Ужасная, ужасная трагедия…», «Скверно судьба обошлась…», «Как она довела себя до такого?», «Твоя жена была больна, дружище. Ты не виноват». — вымораживали до тряски. Ты не виноват. Как они смели? Не виноват. Как они… не зная подробностей и тонкостей, смели говорить такое про мать Уильяма? Про чуткую, замечательную, удивительную женщину? «Я не лучше, — подумалось мальчику, и вилка выскользнула из пальцев, и он шустро встал из-за стола. — Я такой же. Как они. Я грязь, сброд». — Уильям вытер рот салфеткой, хоть и не ел толком. Понёс полную тарелку к раковине. — Помоешь остальное, — отец указал на сложенную на гарнитуре посуду. — Да, папа, — пробубнил Уилл, подтащивший тряпку и губку. Приступивший оттирать жирные пятна. — Мальчик, — небрежно позвал папин знакомый, любитель ездить с ним на охоту и рыбалку. Плотный мужик со светлыми волосами и поросячьими глазами, моментально вызывающий отвращение у Уильяма: он частый гость в отцовском доме. Дурной гость, убогий человечишка. Уильям вдруг изумился своим мыслям. Убогий человечишка? — Плесни бренди в бокал! — мужчина ткнул кистью на кухонную стойку в шаге от его стула. «У тебя есть руки», — брякнул тому голос изнутри. Уильяма аж передёрнуло. Наблюдатель не произносил чего-то вслух долго. Последние три дня. — Всем долей, — попросил отец нарочито любезным тоном. — Сейчас, — буркнул Уильям, бросив тарелку в раковине и взяв бутылку с алкогольным напитком. Очевидно, что траурные посиделки в честь памяти жены Льюиса и нерождённой девочки превращались в сплошное пьянство. — Такой же дёрганый, твой сын, — проговорил с деланым сожалением мужчина, пока Уильям лил напиток отцу в бокал и затем продвигался к следующему. — Как ему без мамкиной соски теперь? Не корчи кислую мину, мальчик. Произошедшее — повод тебе в кои-то веки повзрослеть и научиться владеть своими эмоциями. — О чём она думала, пытаясь сотворить с собой этакое кошмарное деяние? — задал вопрос папин коллега по работе, с надменной миной и желчной кожей. Они все различны и одинаковы одновременно, мелькнуло в голове Уилла. Они одинаково мерзкие. В то же время по-разному. Чёрт, — нехватка воздуха — они, взрослые, чудовищны. Уильям обречённо посмотрел на отца. И на дядю Джека, который сидел на другой стороне стола и продолжал быть самым неприметным. Чудовищны… — Женщины не думают… — лениво произнёс кто-то, на кого Уильям не обернулся, таскаясь с бутылкой от одного к другому. — Это особи чувств и эмоций, а не разума. За ними глаз да глаз. — Безусловно, — сказал отец. Был он неотразим в этой своей роли горюющего главы семейства. Даже пил то спешно, то медлительно, якобы не наслаждаясь. — Но она была собранной и сильной женщиной. На неё действительно можно было положиться, Уинстон. Я доверял ей, а её безграничную любовь и верность ценил хлеще моего треклятого положения на предприятии… — И вот… Вот и бросила. Бросила. Захотела умереть, — брякнул ещё один папин гость. С крючковатым носом и усами, лет сорока. Общался он прерывистыми фразами, будто ему дыхания не хватало. — Своего супруга законного бросила. И мальчика. Беспечная мадам, Льюи. — Меня не столько заботит её такой отчаянный поступок в отношении меня, — Льюис разочарованно вздохнул, и у Уилла сжалось от жгучей обиды сердце. — Но она оставила своего сына. И забрала жизнь у моей будущей дочки. Вот, что, чёрт подери, меня гложет. — Это ни в коем случае не должно тебя подкосить, дружище. Слышишь? — вставил тот закадычник-рыбак, подвинувши нетерпеливо подоспевшему к нему Уильяму бокал. — Не смей корить себя за её кончину! Ты ради этой дамы в лепёшку расшибался, ради неблагодарной крепколобой девы! Слабой, морально падшей плодовитой самки… Бренди брызнуло ему на плотную ткань пиджака, и качнулся бокал, плеснув алкоголь на белоснежную скатерть. Мужчина, едва не обронив бранное выражение при взгляде на испачканный костюм, ошарашенно вытаращился на Уильяма, крепко стискивающего горлышко бутылки и уперевшего взор в образовавшееся на скатерти пятно. Рука норовила разлить ещё. И ещё, следом разбив этой бутылкой этому неотёсанному уродцу рожу. —             — —                  ——-      -            –

–      —      –

---—                                           ——‐

«Блядское ты убожество».

                  —                  --—      — —— —‐‐— --—--—                  -–      --–            — — Ты что творишь, змеёныш?! «Что я сделал?» «То, что жаждал сделать, разве нет?» Жаждал. — Ох, он… Мне очень жаль. Чертовски жаль, Ральф. Он немного не в себе, — процедил Льюис и наклонился над столом. Подал чистую салфетку. — Его коробит. Это было не специально, ведь так, Уилл? Не специально?.. Нет же. Нет. Он жаждал специально пролить алкоголь. Но отдавал себе отчёт в том, что не следовало позволять чувствам проявиться перед старшими. Ибо потеря Уильямом самообладания чревата крайне негативными последствиями. Афтон-младший не собирался встревать. Однако почему-то тело двинулось без его ведома. Не подчинилось сознанию. И из-за такого неблагоразумного поступка на Уильяма взирали все присутствующие. Трое сомнительных персон. Этот словоблудный ублюдок мужчина. Папа и дядя. Все смотрели. — Попроси у человека прощения, — потребовал папа. Да чтоб вас. Чтоб этот дом, этот город, этот проклятый мир… Чтоб он сгорел дотла и истлел. Чтоб его не было. Чтоб ни черта не существовало здесь. Гадко, ненавистно. Уилл шмыгнул носом, покраснев до корней волос от стыда и злости. От злости. — Он не имел права так говорить. — Что-что ты пискнул?.. — поинтересовался гость Ральф, пяливший до того удивлённо, что в какой-то степени было забавно и странно. Уильям подавил всхлип. Взрослые. Они искажают, портят, уничтожают. Зачем, почему? Почему они столь самовлюблённы? — Вы не имели права, — проговорил мальчик громче и твёрже. — Вы знать не знали мою мать. — Ты, малыш, берега путаешь, — наступил мужик, схватив его за белую рубашку. — Обнаглел, что ли, сопляк?! — Спокойно, — отец приподнялся, и гость под его пристальным взором таки отпустил мальчишку, плюхнувшись обратно на стул. — Сегодня ли горячиться из-за этакой мелочи? Он прямо сейчас возьмёт тряпку с губкой и начнёт мыть посуду, да? — Льюис нехорошо улыбнулся застывшему у стойки сыну. Как будто огорчённо и убито, но в действительности (Уильяму не надо было кропотливо изучать движение отцовских губ, чтобы заметить в улыбке запрятанную ярость) раздражённо и едва сдержанно. — Уилли, извинись. Как легко сошли им с рук оскорбления. Папа вовсе не намеревался расставить для них рамки дозволенного, не прекратил грёбаные обсуждения Оливии хотя бы ради того, чтобы его чёртов сынишка, скорбящий по женщине, не давился здесь слезами обиды. Уильям правда обязан был слушать тот бред и послушно отмалчиваться?.. — Извините, — ляпнул мальчик и добавил своевременно: — Пожалуйста. М-могу я посуду чуть позже помыть? — обратился Уилл к Льюису. Младшему необходимо было уйти отсюда. Побыть в спальне одному. Просто перестать слышать их. — Ты помоешь её прямо сейчас, — отрезал отец, скрипнув вилкой по тарелке, и Уильям различил в его колебании подавленное желание бесцеремонно ударить мелкого червяка по лицу. — Не расстраивай меня. — Льюис, ты запамятовал его регулярно пороть или что? — неприязненно фыркнул гость Ральф. — У него ноль уважения к старшим. «К таким как ты…», — Уильям пропустил мимо себя возмущения голоса, задохнувшись на секунду от собственной вскипевшей злобы. Они — каждый; каждый, чтоб их — выглядели так, словно всё нормально. Словно этому жирному выродку разрешено нефильтрованно высказываться. Каждый, каждый… — Он исправится, — убеждённо заявил папа. Уилл съёжился, когда его приобняли и подвинули аккуратно к себе. — Трудно пережить такое горе. Боюсь, в понуром расположении духа Уильям не утруждает себя в том, чтобы не теряться. Но нагловатое поведение скоро пройдёт, я прав? Ох и поплатишься же ты, — твердили папины глаза, пока тот поглаживал Уиллу плечо. Уильям не осилил кивнуть, занятый безнадёжными попытками сморгнуть слёзы. И никто не поможет. Никто не вмешается. И не утешит. Н и к т о — Да, — прошелестел Уильям. — Папа.                                                             — Бестолковый ты кусок дерьма! Оскорбления, словно хлыст, били его по скорченной в протяжном нытье физиономии не хуже отцовского кожаного ремня с металлической пряжкой. Дверь в детскую спальню была плотно закрыта. Скорее всего, с первого этажа не различить выпаленные сквозь зубы папины ругательства, да и факт того, что гулкий звон пряжки, звучавший в унисон со шлепками ремня, будет кем-то услышан, не представлял собой смягчающие положение обстоятельства. Уильям распластался на полу, осознавая прекрасно, что некому его спасать от гнева Афтона-старшего. А тот вдобавок к паршивому настроению немало выпил. Оттого не держал эмоции в узде. Хлестал и хлестал. Кажется, на спине под рубашкой закровоточила ссадина. — Такой же… Такой же, как она, — сцеживал Льюис, точно помешанный и тронувшийся рассудком. — Больно храбрым себя возомнил! Пару ударов, и отец опёрся о стену, давая себе полминуты на передышку. Кое-как двинувшись на подгибающихся локтях, чувствуя ноющие плечи, Уилл вытер рукавом щёки. Приподнялся, морщась от боли. — Ты нахамил взрослому человеку, — полушёпотом проговорил отец и пошатывался на месте. — Он называл её такими… Р-р-разве мама заслуживает?.. Отец прямо-таки вспыхнул. Тут же замахнулся, не рассчитавши силы, и такую оплеуху отвесил ремнём, угодив Уильяму по губе, что руки того не удержали мальчика на весу. Уилл приглушённо вскрикнул. — Жидёнок… Кем ты возомнил себя?.. Настолько тупорылых, — Льюис не остановился: хлестнул ещё раз. — в нашем роду не бывало… Ни одного. Никогда… — мужчина поднял сжимающегося Уильяма за грудки, воротя ребёнка из стороны в сторону. — На кой мне сдался настолько никчёмный мальчишка вроде тебя?! Бесполезный! Ты сраная язва в моём желудке…! — Т-ты м-много выпил, п-папа, — из губы у Уилла пошла кровь. Металлический привкус. Он сипло кашлянул. — Папа, п-перестань. Т-так… М-мне больно! — всхлипами залепетал Афтон-младший, когда отец, швырнув его, вновь схватился за ремень… …которым не воспользовался. Который позабыл применить в ход, пойдя на крайность под чудотворным воздействием алкогольного напитка. Уильям не заглушил крика, не стерпел, а в открытую разрыдался с гадкими хрипами: взрослый шарахнул парня, не церемонясь и не мешкаясь, носом об пол. — Убил бы тебя, будь моя воля! Ты посмел огрызаться… Посмел маячить!.. Ты безмозглый уродец, как твоя тупица-мать. — М-моя мама не т-ту-… — в челюсти вспыхнула резкая боль, после того как поднялся в воздух чужой стиснутый кулак. — Хватит пререкаться со мной, Уильям. Хватит пререкаться! А не то закончишь так же, как она. Так же бессмысленно и убого. Взрослей, умней хоть капельку, гадина. Ты, блять, никому не сдался, кроме своей семьи. Кроме меня. Что тебе даёт ёбанное упрямство?! Ну, смотри! Нет твоей матери. Этого не изменить. Зачем тогда ты нервируешь меня? Зачем злишь, провоцируешь? А?! За волосы подняв хнычущего плачущего засранца, Льюис посадил сынишку на кровать, в отвращении скривившись — заметил, как у Уилла кровоточат нос, губа и раны от ремня под белой рубахой. — Как же меня выводят из себя твои чёртовы слёзы, — произнёс отец. Помятый в конец Уильям беспомощно отвернулся. — Как ты меня выводишь. Будь ты… Терпеть не могу нытья. Особенно твоего. Если не позабудешь навечно о том, что такое слёзы, я сдам тебя туда. Именно туда, Уильям, где ты станешь сиротой. — Н-нет… — ужас отразился в покрасневших детских очах. — Пап… — Что «пап»? Что «пап»?! — ругнулся мужчина, толкнув мальчугана на подушку. — Брошу тебя. И никто за тобой не явится. Потому что ты никому, кроме меня, твою ж мать, не нужен. Хочешь, чтобы я тебя бросил? — Не х-х-хочу, — плаксиво взвыл Уилл. — Я б-больше н-не… Папа грустно усмехнулся куда-то в пустоту, будто не слыша слёзного лепета. — Что толку распинаться… Тебе, вероятно, плевать. Быть может, ты и не то чтобы против подобного варианта… — Я буду хорошим! — заголосил мальчик. — Пожалуйста, не брос-сай меня! Я не н-наг-грублю никогда…! Никогда, честное… Честное! Я не совершу неправильных вещей. Папочка, не отдавай меня! — Не лезь. — Льюис отпихнул его от себя. — Мне мерзко. Неправильные вещи… — скупо посмеялся он. — Ты сам по себе неправильный, Уилл. Ты безнадёжен. И, оставив покалеченного им же сына наедине с тараканами в голове, старший Афтон побрёл, покачиваясь, прочь из комнаты. «Почему ты унижаешься перед ним?» Уильям обессиленно забрался с ногами на постель, стаскивая с плеч лямки брюк. — К маме хочу. — выдавил он. Младший Афтон накрыл голову подушкой. — Я хочу к маме… «Не хнычь. Хватит. Чем нытьё с соплями поможет? — Уильям уткнулся в простыню, размазывая по ней слёзы и кровь. На вопросы наблюдателя не отзывался. Лишь внимал его слова, настраиваясь на то, чтобы успокоиться. — Уилл, это просто отвратительный день. Но завтра наступит ещё один». Если бы эта мысль обнадёживала. Всё ведь наоборот — Уильяму не нужен был новый день. Не нужны были заверения о том, что мать желала сыну жизни, долгой и справедливой, а он, дескать, не должен её подводить. Уильям Афтон не выносил одиночества в столь паршивую пору. «Но я же здесь». — прозвучало на подкорке сознания. Второй испытывал досаду, и парень почувствовал это. Волей-неволей Уилл проникся состраданием к наблюдателю. И тот одинок, мелкими частицами разбросанный внутри, вникающий в уничтожающие думы мальчика.

***

Ища опору в стойких перилах, пока окружение плывёт и шатается, он с пребольшим трудом справился с крутым спуском по вытянувшейся в длину словно вдвое лестнице. Кисти неприятно покалывало, а ноги становились до противного ватными. Перебрал. И с выпивкой, и с лишними телодвижениями в отношении этого маленького заносчивого… — Ты чего устроил? Откуда и кто? Льюис вытаращился перед собой, не сразу догнав копотливо работающим мозгом, что и где происходит. А что происходило? — В каком смысле? — задал он вопрос в никуда, покачиваясь на последней ступени. И, проявляя милосердие высшей степени чуткости сердечной, Джек придержал его. — Шум наверху. Ты бы не буянил. В таком-то… Афтон-старший протянул скучающее хмыканье, пялясь как пребывавший не в себе олух. — Чертовски у тебя рожа печальная, — буркнул Льюис. — На поминках, что ль? — Успокойся. Да кто это из них двоих хлеще бесится. Мужчина умудрился запамятовать, сколько гостей было приглашено на ужин и куда их след простыл. Дом молчал, в стенах первого этажа никого, кроме него и Джека, который приволок его в гостиную и посадил на диван. — Ты перебрал, — констатировал тот. — Имею право, — возразил Льюис. — У меня как бы повод. Проклятье, — Афтон пьяно рассмеялся. — Я успел позабыть, что ты сегодня вообще существуешь… — Ну, я не знаю, в каком ты состоянии, — ответил Джек и сел рядом. — Но я знаю, что если тебе скверно, ты никого к себе не подпускаешь. Поэтому тебя лучше не беспокоить. — Не переживай. Я не помню, когда мне было чересчур плохо в последний раз… Аж до такой степени. Брат странно покосился на него: — А сегодня? Всё-таки… — Слушай, даже ты выглядишь более расстроенным душкой, чем я, — Льюис, абсолютно не подстать ситуации, хохотнул, облокатившись о подлокотник дивана. — Да-а, ты очень, очень-очень-очень печальный товарищ сегодня, — изучая нахмуренную физиономию братца, городил он. — Или меня плющит. Чтоб ты… это ж в принципе чушь! И расстроен ведь…! — Может, и расстроен. — сказал Джек, на него не смотря. Льюи дёргано ухмыльнулся. — А что, это дурно для тебя? — То, что мне дурно, — это однозначно, — мужчина вяло похлопал родственничка по спине. — Вокруг меня не мир, а что-то вроде мира… который волчком крутится… пиздец… — Если расстроен, — Джек любезно пропустил словоблудие сонливо моргающего горемыки мимо ушей. — То за тебя расстроен. Попытайся, ей-богу, перестать, наконец, в любом моём лишнем слове несерьёзность слышать. Мне необязательно превращаться из идиота в прилежного человека, чтобы отнестись к твоей потере с искренним сочувствием. — Но ты не испытываешь чего-либо к моей потере, Джек, — улыбнулся Льюис. — Ты вряд ли вообще мне сочувствуешь. Ты просто, может, хочешь соболезновать. Хочешь насладиться полноценным сопереживанием, якобы искренним, якобы душевным. Ты ж постоянно себя заставляешь чувствовать. Якобы ты донельзя душевный… А я как будто бы и не тоскую тоже… — Ты выпил. Поэтому тебе кажется, что не тоскуешь, — отрезал брат. — Я не тоскую. Не веди себя так, словно это дикость. Все сегодня меня жалели, разбитого катастрофой семейного парня. И у всех это было настолько искренне, что даже не правдоподобно. Потому не стесняйся, душенька, если ничегошеньки не чувствуешь. — Да прекрати. — Мла-а-адшенький, — Льюи передразнил его. — Не злись. Может, я дурью маюсь всего-навсего?.. Может, мне, на самом деле, горько оттого, что и в этот день она не удосужилась приехать?..

Она.

Не удосужилась приехать.

— Она хоть позвонила? — поинтересовался Джек. — Письмо там, телеграмма? Льюис разочарованно свистнул. — Телеграмма. Да на кой, скажи? Что с неё взять?.. Плевать уже. Я окончательно решил, что нет этого. — Чего «этого»? — Ну, этого. Один ты есть, — ленивым смешком брякнул Льюи. — Ты знаешь… «Семья» — глупейший термин. — Ляг. И вздремни. Тебе оклематься не помешает. — Заботливый ты… придурок. — прозевал Афтон-старший, прислонившись затылком к подлокотнику. — Ты зна-… Я так ненавижу слёзы его, уродца. Но я чутка завидую тому, что из-за смерти своей матери он ревёт в три ручья. И бесконечно ревёт, не затыкаясь. Ненасытно. Как у Уильяма выходит, чтоб он провалился?.. Вот ты помнишь отцовские похороны? — И поход в цирк? — без тени улыбки уточнил брат. — Ага. Мне было, конечно, не насрать на его кончину. Но для меня словно ничего не поменялось. Хотя-а-а отец, у него не отнять, был определённо лучшим вариантом «семьи», нежели она. Ох и воротит меня от этого понятия «семья». Джек, нервно передёрнувшись, зажмурился. — Хорошо, что в моей жизни нет подобного дерьма, ты уж извини. — А я? — Только ты и есть. И всё. — И правильно. Джеки, семья — это дрянь. — произнёс Льюис тоном, полным убеждения.

***

Бездушные глаза таких же бездушных шкур пожирали пустым количеством внимания. Словно и не существовавшего, а как иначе чучела способны вникать в то, что их окружает? Они вбиты в деревянные доски, выставленные на всеобщее обозрение. Что это, если не позор? Если не унижение? Пошлость. Уильям думал, что может быть хуже: умереть и сгнить или превратиться в такого же. Неживого. Трупы-то когда-то были живыми. А из чучел всё их естественное, всё настоящее взяли и выскребли, как бесполезное составляющее бессмысленной субстанции. — Ты страдаешь? Папиных чучел в сарае намного, намного больше, чем когда-либо. — Что ты забыл здесь? Не говорите. Не говорите подобным образом. Не напоминайте. — Для чего ты пришёл в это место, Уильям? — тихо спросил Взрослый из-за спины. — Во сне пришёл. Ты ненавидишь отцовскую берлогу. Почему люди так похожи на животных. К чему эти роднящие и ту, и вторую категорию качества?.. Сколько понадобится времени, чтобы наконец человечество отделило себя от зверья? — Тут страдают, — прошептал Уилл, взирая бесстрастно на заячье чучело. — Мне положено приходить сюда, разве нет? «Разве я недостаточно страдаю, чтобы сравнить это с тем, как отец измывается над ними?» — Они на тебя таращатся. Лежащие на узком столе, висящие на пыльных стенах. Кое-каких животных он узнал, некоторые выглядели непонятно: словно в шкуру впихнули сразу несколько зверёнышей разных образцов. Он стоял за его спиной, у приоткрытой двери сарайчика. Тот, на кого Уильям не оборачивался. — Ты страдаешь? — Страдаю. — Страдаешь? «Страдаю я. Страдаю» — Почему ты страдаешь? За мелким оконцем помещения царила белёсая туманная завеса. Ничего не видно. Это действительно сон? — Моей мамы нет. И никогда отныне не будет. Это меня расстраивает. — Чем это может огорчать?.. Уильям вздёрнул подбородок, чуть было не обернувшись. — Странный вопрос, — произнёс мальчик тихо. — Чем? Ты понимаешь… Чем это огорчает? …что ч е м э т о о г о р ч а е т? — А чем это может огорчать, чёрт возьми?! — выкрикнул он, и туман за окном стремительно почернел. Отовсюду к ногам Уилла поползли щупальцы темноты. — Она моя мама! Она умерла! Что я могу испытывать, если не горечь и не отчаяние?! Она не должна была умереть! Не она!.. Я, раз на то пошло… Я должен был… И как я без неё теперь…? — Разве тебе не плевать? — Что?.. — ошеломлённо выдавил Уильям спустя мгновение-вечность молчания. Всхлипнул и повторил: — Что?! — Тебя не заботит её кончина, Уильям. Разве это не так? Разве всё не так, как предполагал папа и остальные? Тебе не плевать? — спросил Взрослый. — Д-да как мне… чтоб мне и плевать… ты… — задыхался от злобы Афтон-младший, так и не поворачиваясь к собеседнику лицом. — Единственное, что тебя волнует, — это то, что тебе не к кому убегать отныне. — ровным голосом проговорил тот. — Ты не спрячешься. Тебя, вернее, не спрячут. Нет надёжного крыла. Нет безопасности. Ты бежишь от них всех. — А что мне…? Что мне делать, а?! — за спину крикнул в безысходности Уилл, и слёзы, не ощутимые его бестелесной оболочкой в сновидении, потекли по щекам. — Да и м-мама. Мама сама меня защищала! Я был нужен ей, и она была нужна мне!!! — Именно. Пока ты ей нужен, ты вечен, верно? — спросил собеседник. — Ты вечен памятью о себе, трепетными чувствами, телом, которое дорожащие тобой люди готовы закрыть своим. Вот, что тебе нужно. Необходимость кому-то. Этим ты отличен от отца, но в то же время и схож с ним. Удивительная симметрия, верно, Уилл? — Отстань. Отстань, пожалуйста… Отстаньте, вы… — он и не заметил, как опустился на колени, снизу вверх глядя на многочисленные звериные чучела, висевшие на стене плотно друг к другу. Одни обыкновенные. Другие — сшиты, соединены или втиснуты вдвоём в единую шкуру. Так, что и не различишь: лис ли… или кролик. Или кто-то иной. К нему подошли сзади, опустившись и положив ему на хрупкое плечо руку. Неосязаемую, несуществовавшую. Ту, на которую не падал свет и которая не имеет материи, но которая есть, неоспоримо и истинно. — Ч-что ты х-хочешь? Зачем ты разговариваешь со мной? Пугаешь меня…? — Я тебе не причиню вреда. — отозвался Взрослый, Уильям нутром своим чувствовал, что тот высок, прям как папа, и строен, как его непобедимый отец. Почему-то это и пугало, и восхищало одновременно. Уилл не в силах был дать объяснения собственным эмоциям. — Дело в том, что ты главное папино чучело, Уилл. Его экспонат — пустейшее из чучел его удивительной коллекции. Он вытащил из тебя всё, что может принадлежать живому и что могло когда-либо принадлежать нынешнему трупу. Уилл, он сломал тебя. Во рту будто загорчило, а под кожей скул, переносицы, век пламя отчаяния жгло, разъедало. Папино жалкое чучело?.. Неужели это то, чем Уильям стал за почти одиннадцать лет жизни? Парень беспомощно согнулся над коленями, слушая вихрь мыслей и выступающую наравне с ним тишину. Темнота наконец поглотила и стены сарая, и животные шкуры. — Господи, помогите мне. П-помогите… — Я починю тебя. Я соберу заново тебя и твою сущность, которую Он выскреб. Которую Он посмел у тебя изъять, Уильям. Пожалуйста, дай мне помочь. Тебе

Тебе помочь.

— П-помочь? Н-но как ты… Как ты… Это с-с-… — Я буду рядом. И я буду тем, кто признает твою недостаточность и нужду быть защищённым. Я готов быть тем крылом, под которым ты спрячешься, если понадобится. Если ты, разумеется, согласен на такую помощь. — Кто ты? — спросил Уильям, подняв взор к верху. И не узрев Второго, а лишь услышав его убеждённый тон. — Друг? — Помощь, Уилл. Помощь и защита. Защита и внимание, и уверенность, и собранность, и поддержка. Это намного лучше, чем друг, мальчик. Уильям распахнул глаза в обступившей его печальной ночи. Высунувшись из-под тонкого одеяла, он обнаружил себя в детской комнате, лежащим в постели в тех же брюках и в той же белой рубашке. Обувь валялась подле кровати. За приоткрытой дверью клубилась тьма — коридор безмолвен. На улице плывут по морозному воздуху редкие-редкие снежинки, падающие на землю, крышу и оконную раму. А часы на стене показывают начало четвёртого. Прикоснувшись к лицу, Уилл нащупал намокшие от слёз щёки, содрогнулся от воя ветра за пределами спальни. Провёл пальцами по носу, на котором был, как оказалось, аккуратно приклеенный пластырь. На письменном столе разбросаны были окровавленные салфетки, ватки и какой-то тюбик с мазью. «Ты здесь?» Кто-то отозвался шевелением в области груди. «Конечно. Чего спрашиваешь?» «Не знаю, — Уилл тоскливо обвёл взглядом спальню и взял подушку, прижавшись к ней. — Представляешь, а ты мне приснился». «Удивительно, — не удивлённым голосом ответил Второй. — И что тебе снилось?» «Что-то жуткое и странное». «Чего-то хочешь?» Наверное, он и так был в курсе, чего Уильяму хотелось. Просто проявил участливое внимание к нему. Внимание.

И защита.

И помощь.

«Хочу, чтобы мама вернулась, а мир перестал сходить с ума, — подумал мальчишка, заваливаясь на бок. Вытирая остаточные слёзы. — Железную дорогу ещё хочу. Давай её завтра нарисуем? Завтра же новый день…» «Давай, — мягко и с некоторым задором согласился голос. — Нарисуем. А мушкетёров?..» «Дочитаем, — пообещал Уильям, изгоняя навязчивые думы о смерти, похоронах, отце и жестокой реальности. — Спокойной ночи». Завтра. Всё завтра. Надо поспать.

***

Со дня маминых похорон кое-что поменялось. Конечно, палитра проходящих в небытие недель, месяцев наполнилась красками серых, чёрных и угнетающих цветов. Быт, учёба и досуг грузом ответственности изнуряли; отец был неизменно равнодушным, ненавидящим и пьющим. Но перемены были и в положительном ключе. Несмотря на смерть мамы, отстранение от сверстников и вспыльчивое поведение папы, Уилл переживал это не в одиночку. Их общение с таинственным наблюдателем набирало обороты. Регулярно перед сном Уильям подолгу лежал, изучая потолок, и говорил, без голоса, шевеля губами. Второй отзывался, порой заводил диалог самостоятельно. Первое время Уилл продолжал опасаться и робеть, но в конечном итоге он и его новоиспечённый Взрослый (мальчик называл голос в голове так, и тот не был против. Тем более, что звучал он совершенно не как ребёнок) нашли общий язык. Голос заменял настоящее на фальшь, реальность на сказку, позволяя Уильяму отдохнуть от суеты. Многочисленные разговоры добавляли в огромную бочку дёгтя скупую ложку сладостного мёда, и беседы превратились скорее не в эксперимент, а в явную необходимость. Сошло на нет пребывание «здесь и сейчас», парень не проживал сутки за сутками, здесь его не было. Он был там, где всё более-менее нормально. И где есть тот, кто выслушает. Дошло до того, что Уилл взял и замолк, контактируя исключительно с голосом в своей голове. Не произнеся ни звука за месяц с лишним. Сообща с помощником они принимали те или иные решения, садились рисовать то, что попадалось им на глаза. Уильям не особо вникал в суть их с наблюдателем совместного времяпрепровождения. Не понимал, как. Как они рисуют или читают вдвоём, если Уильям по факту один, и рук с глазами у него не четыре и не шесть. «Откуда ты такой появился?» — спросил однажды Афтон-младший. «Имеет значение? Не мори себя этими размышлениями. Тебе же хорошо со мной, да?» Уильям тревожно помассировал запястье. «Пожалуй…» С ним, с загадочным благодетелем, было по правде здорово. Благодаря нему Уилл впервые добился успехов в механике — починил сломавшийся будильник, заменив и смазав парочку шестерёнок. Они мечтали о далёком будущем, о выдумках, которым не суждено сбыться. Уильяма не разрушал гнёт гнусного прошлого. Второй помог о нём забыть и сосредоточиться на грядущем прямо на горизонте новом этапе взросления. Уилл полагал: жизнь медленно, но верно налаживалась. Парня устраивала молчанка с ровесниками и игнорирующий отец; кошмарные сны перестали докучать. Тоска по матери ослабила путы, и единственное, что напрягало Афтона-младшего в нынешний период, — это провалы в памяти. Не то чтобы они были частым явлением, но факт их наличия пугал. Иногда мальчиком пропускалось содержимое утренних часов, он не запоминал минуты завтрака, первых школьных уроков. Как бы ни копался в мозгах. Голос успокаивал: мол, ничего страшного. Переутомление сыграло роль. Уильям сомневался насчёт адекватности сие феномена, собирался поделиться этим с папой, однако быстро принял, что старший Афтон не то что помочь — не выслушает толком. К тому же, отшибленная память одиннадцатилетнего сына послужит поводом для Льюиса убедиться в безнадёжности отпрыска. А Уильям и так в его восприятии ноль без палочки. Он, пускай и презирая зависимость от отца, панически боялся окончательно и безвозвратно потерять последнего близкого человека. Потерять духовную связь с ним, что держится на тонкой ниточке, остаться в одиночестве в реальности, откуда Второй целиком Уилла, увы, не способен вытащить. Пришлось смириться. Со многим смириться — с забывчивостью, с личными скелетами в шкафу, с отцом. Уверяя себя, что к концу весны состояние папы было будто бы в значительной степени безопасней, Уильям отрицал крамольную истину: глава семейства стал втрое страшным человеком. Разумеется. Нет Оливии, на которой можно выместить гнев. Нет убранного дома. Помимо того, что Льюис выпивал гораздо чаще, нежели раньше, Уилл обратился в натурального слугу, чья задача состояла в том, чтобы мыть тарелки с ложками, чистить до блеска первый этаж и не путаться после под ногами. Дошло до крайности, и у мальчика пропало всё свободное время. Он не понимал, какую сложность для папы представлял вариант нанять кого-нибудь, кто за деньги драил бы его имения; не исключено, что отец предпочитал тратиться на свои прихоти и выпивку, а не на такие услуги. Зачем, когда с тобой под общей крышей живёт твой маленький негодник, обязанный помогать и слушаться? Однажды, в третий по счёту день отпуска, выделенный в конце мая, Афтон-старший восседал в гостиной с обеда, читая, выкуривая сигару и периодически впадая в двадцатиминутную дрёму. Уильям же, подобно заведённой ключом механической кукле, носился из прачечной в кухню, прибрался старательно. Смахнул пыль с полок. До ужина меньше получаса, а он до сих пор не погладил часть из собственного шмотья. Получается, никаких игр перед сном не светит. Как это надоело, чёрт подери. «Ты, что ли, мальчик на побегушках, Уилл? — поинтересовался наблюдатель с неодобрением. — Ты пришёл с учёбы и имеешь полное право позаниматься бездельем». «Не уверен, что отцу понравится эта позиция, — отозвался Уильям. — Поэтому не стоит. Лучше сделать. Если я управлюсь с одеждой шустро, мы успеем сыграть во что-нибудь. Не кипишуй». «Успеем, как же. Если тебе не приспичит сладко-сладко засопеть к девяти вечера, соня». — Прикажешь не спать? — спросил вслух Уилл и ойкнул. Впервые он услыхал свой голос с того момента, как губы слиплись вязким тягучим молчанием. «Мы только и делаем, что возимся с учёбой и уборкой. А потом спим. Тебе не наскучило?» «Мне осточертело. Но выхода нет. — мальчик убрал в кухонный ящик сухую старую тряпку и вымыл ладони под краном. Скоро будет ужин, типичный и не аппетитный: отец ненавидел готовить, и насчёт ужина домашнего, а не в компании приятелей где-то в городе не заморачивался. Обычно Уильям и Льюис обходились одной пастой, курицей да надоевшей яичницей. — Сегодня такое серое и гадкое. Я устал». «Видишь? Ты снова ляжешь спать. И тебе это ой как доставляет, да? Уходить из реальности в сны. Забываться. Снова и сно-ва». — собеседник звучал обиженно. Парень насупился: «Ну ты чего! Не злись, м? Я не специально ведь устаю. У нас впереди два выходных. Я высплюсь этой ночью и встану пораньше завтра, ну?» «Ни черта ты не встанешь». — Уильям! — окликнул отец из гостиной. — Вина холодного принеси! — Сейчас! «Пить будет», — мрачно подумал Уилл. «А я-то полагал, он этой бутылкой жонглировать намылился. Он ежедневно выпивает. Пора бы привыкнуть». Младший Афтон понуро полез в холодильник за алкоголем. — «Я никогда не буду пить столько, сколько он пьёт». «Правда так считаешь? — с любопытством спросил Второй. — Помнишь ту книжку? Где про наследственный алкоголизм было?» «На что намекаешь?» «Отец нашего отца тоже предостаточно выпивал. Может, эта привычка два-три поколения прошла в нашем непутёвом роду». — Прошла и прошла! Не буду пить, что я тебе говорю?! — стоял на своём Уилл. — Что ты там тявкаешь? — раздался раздражённый отцовский вопрос. Уильям спешно опомнился. — Ничего! Я иду, пап. Отец был в кресле, сложивши ногу на ногу и прикрывши веки. Мальчик покорно принёс взрослому спиртного, протянул бутылку и рассеянно созерцал, как Льюис наливал вина в стакан и возился с верхней пуговицей на рубашке. — А-… — Уильям запнулся, осознав, что не контактировал словесно со своим отцом уж слишком долго. — А что будет из еды? На ужин?.. — Я не буду ужинать, — сообщил старший. — Хочешь поесть — найди продуктов на кухне и состряпай что-нибудь. «Боже», — парень произнёс это в унисон со Вторым, разворачиваясь на носках. Он даже не вразумил, что восклицание сорвалось прямо с губ. И было выдано весьма громко. Афтон-младший разучился контролировать свой грёбаный язык. — Что-то не устраивает? — осведомился Льюис. Во взгляде сверкнул секундный порыв подняться с кресла и разбить стеклянный стакан сыну о напыщенную физиономию. — Н-нет, — посторонился его Уилл. — Вовсе нет. Я про-… Я же не умею с плитой обращаться, пап. — Пора учиться, — невозмутимо ответил отец и глотнул вина. — Ты давно не сопля. До стойки достаёшь. И до плиты с раковиной. Так что не пили мозги. Убери вот это, — мужчина кивнул на мусор, лежавший на чайном столике рядом: две тарелки, пепельницу, усыпанную окурками, и пустой бокал. — протри от грязи тряпкой и пойди приготовь себе чего-нибудь. Мне не докучай. «К шести вечера от кухни ничегошеньки не останется», — Уилл пребывал чуть ли не в отчаянии. «По-моему, спалить дотла это злополучное место не такая уж дурная идея, — возразил Второй. — Знаешь, — неожиданно увлёкся он рассуждениями, и голос заскрежетал по стенкам уха звонче и пронзительней. — Мы бы могли, если он в хлам напьётся, притащить его в прачечную и запереть… Да… И знаешь что? И сжечь». Бокал выскользнул из одеревеневших пальцев, шарахнувшись о стол и упав, разбился вдребезги. Попытавшись ухватить его, мальчик задел пепельницу, и её содержимое опрокинулось на пол. Ровно так же, как и душа, сникшая, ушедшая в пятки. Что ты несёшь? «О чём ты таком?..» Предупреждающих о мгновенной расплате за провинность ругательств не последовало. Отец молча и не медля подорвался с кресла, схватив единожды пискнувшего Уильяма за волосы. Тот огрёб левой частью лица две щедрые затрещины, ноги предательски подогнулись, отчего мальчик рухнул, сразу пряча макушку. — Криворукое ты убожество, — прошипел Льюис и навис над ним. — Чёрт, как можно уродиться таким тупым созданием?! Погляди, что за срач ты развёл! — пинок в бок, в ребро выбил из лёгких воздух. — Блять… Какая польза от тебя? Изводить деньги, продукты, время в конце концов…! На кого? На бестолкового засранца? Что с тобой не так, а? Почему ты… Чтоб ты провалился, — выдохнул мужчина. Зашуршали осколки, как той самой ночью, затем отец бесцеремонно поднял сына за ткань светлой футболки. Удивительно, но как таковая боль практически не ощущалась. Небольшой шок и неприятно ноющее тело. Уильям, зажмурившись, не вникал в поток разочарованной брани, ибо её, обидную, сдавливающую и уничтожающую, заглушал голос в голове. Который был. Который разговаривал. И который — почудилось Уиллу потому, что он вновь на подсознательном уровне прощупал оболочку наблюдателя, почувствовал его внутри груди, в конечностях и в сознании — приглушил резкую боль. Не позволил ей охватить тело Уильяма целиком. Точнее выразиться, не дал мальчишке испытать ту полноценно. Он забрал её. Льюис всмотрелся в распахнувшиеся глаза сына, абсолютно сухие, вдруг прервав ругань и поставив ошарашенного Уилла на ноги, вцепился ребёнку в острые локти. В отцовском взгляде искрилось непонимание. И промелькнуло замешательство, изумившее Афтона-младшего. — Ты не плачешь? — спросил отец. Уильям поморгал, и под кожей не защипали слёзы. Их комок стоял в горле, но не выходил ни всхлипом, ни мокрыми дорожками по щекам. «Он их не увидит, — сказал Второй. — Твоих рыданий». Кажется, Уилла Афтона здесь и в помине не было. Тело передёрнуло. Уильяма окатило холодной водой. Будто пробуждение после сна. «Я что-то забыл?» — Запамятовал сообщить, — ни с того ни с сего заговорил отец, отпустив футболку сынишки и отступив. Отступил. — …Мы уезжаем завтра. — Куда?.. — ошеломлённо задал вопрос Уильям. Наблюдатель разделял с ним негодование. — Скажем так, — неохотно протянул Льюис. — Поездка… семейная поездка. Да… Нет, не семейная, — отрубил он. — Мы поедем вместе. Но это не потому, что я горю желанием с тобой возиться. Оставлять тебя не на кого. — Куда мы поедем? — потирая скулу, на которую пришлись папины удары, поинтересовался Уилл. — За город. В местность лесную. Я… Развлечения ради… — старший облокотился на диван, когда его под воздействием алкоголя повело вправо. — Пострелять приспичило. Может, и ты в кои-то веки приноровишься. Мужчиной станешь, а не ноющим отродьем. Сложи вещи, которые возьмёшь с собой. Ужином, ладно, займусь я. — Хорошо, — отозвался мальчишка в смущении. И удалился под пристальным вниманием главы семейства. Лёжа в постели ближе к полуночи и ворочаясь без сна, Уильям настырно щипал кожу на кистях и предплечьях, озираясь на сумку с немногочисленной одеждой, прихваченным альбомом и острым карандашом. Спонтанная папина поездка… Она не предвещала чего-то прекрасного. В Уильяме зудом отдавалось крайне плохое предчувствие. «Папа вспыльчив. И иногда это проявляется в его незапланированных путешествиях, в прочих выходках, связанных с тем, что он куда-то выбирается в гордом одиночестве. В таком настроении отец очень непредсказуем». «Он в принципе мало предсказуем», — поправил голос. «Тошно, — ребёнок залез под одеяло. — Жутко уезжать. Жутко». — Я боюсь. «Лучше засыпай, Уилл. Прихоть отца ты не изменишь». — Прости, что мы не сыграли в пещерного человека, — виновато прошептал Уильям. — Мне жаль. Ужасно жаль. Я вынуждаю тебя скучать… «Пустяки. Не морочь этим ни меня, ни себя. Спи». На следующий день они убрались из дома рано поутру. Причём Уильям проснулся лишь на заднем сидении отцовского автомобиля, и в сердце затрепетала тревога: мальчик был сыт и одет, но не помнил того, как прошёл приём пищи и как он с Афтоном-старшим загрузили поклажу в машину, отправившись затем в путь. Уильям не начинал это утро, несомненно. Не лунатизм же. Что-то не то. До предельного ясное. Льюису паренёк не проболтался о переживаниях. Пока папа не настроен был на родственные обсуждения, следовало притворяться неодушевлённым предметом. Косясь регулярно на чехол с охотничьим ружьём, что поставлен взрослым на пассажирском переднем, Уильям кусал губу и вынужденно отвлекался на пейзаж, на ряды деревьев. И томился в загадках. Редкие-редкие частные дома вскоре были позади. Уильям не бывал с папой на охоте, и не сказать, что горел неистовым желанием. В эти выходные деваться ему некуда. Придётся перетерпеть постоянную компанию отца, а Льюису суждено стерпеть сутки с Уильямом. Оба пребывали в критической ситуации и не планировали расположить к себе друг друга. К половине двенадцатого дня они прибыли. Туда, где простилалось на мили зелёное покрывало разнообразной растительности и где перед Уиллом предстал кельтский лес, в густую чащу которого вела отсыпанная щебнем дорога. Он широк и велик. Он как будто безграничен. — Мы туда?.. — неуверенно спросил Уильям у отца, утыкаясь носом в стекло машины. — Не туда. Есть в пятнадцати минутах отсюда гостиница. Сперва надо от вещей избавиться. Мальчик закутался в синий свитер. — Мы что, вечером не вернёмся домой? — Какой смысл тогда был куда-то плестись, если всё равно в торопях уматывать обратно? — раздражённо цокнул Льюис. — Поедем завтра. С утра. Как и сегодня, но с ранья подниматься не будем. — Тут мрачно. И пасмурно, — прогудел, нахохлившись, Афтон-младший. Ближайшие сутки явно не сулили ничего благоприятного. — В лесу темнее и страшнее… — Не нервируй меня. — проговорил отец, сверкнув на отражение сына в зеркале заднего вида недобрым взором. — Не нервируй. Мы и до гостиницы не успели добраться, ты уже мозги мне прожужжать стремишься. «Чёрт возьми». — пронеслось в мыслях Уильяма, и тот сложил руки на груди, фыркая и сопя. Во что он влип? «Я по-прежнему рядом с тобой, помнишь об этом?» «Угу, — отозвался Второму парень. — Это единственное, что утешает меня». Гостиница была скудная, посреди мёртвой пустоши под серым небосводом, в два этажа, которые, как выяснилось, использовались не целиком — на верхнем по неопределённой причине комнаты не снимали. Непосредственно внутри, в «главном» холле и узких обшарпанных коридорчиках при тусклом освещении, людей встретилось по пальцам посчитать. Отца обстановка в гостинице вполне себе устраивала. Он не был ею заинтересован, безусловно, старший Афтон готов шнырять по лесу с ружьём часами напролёт, и составляющее антуража выделенного номера не играло для него никакой роли. Уильям же, застыв в тесном помещении комнаты №11, где у правой стены плотно прижаты две старые кровати с тонкими матрасами, а у левой — деревянный столик, где мальчику шага лишнего в сторону не сделать: настолько мало свободного пространства — был крайне удручён. «Думаю, в гостинице этой ничуть не лучше, чем в тёмном лесу». — заключил Уилл и услышал нервный (вроде бы он звучал как нервный) смешок наблюдателя. «Намылился с папой?» «Нет, — качнулся Афтон-младший, присев на скрипучую кровать и плюхнув сумку на покрывало. — В лес не хочу. И здесь… Нигде не хочу. Но в лесу холодно. К тому же тучи. Было бы некстати попасть под дождь. Наверно, проще в комнате пересидеть». — А ты когда пойдёшь. Н-ну, охотиться? — обратился с вопросом Уильям к отцу. — Позже, — сказал Льюис. — До обеда местность осмотрю, потом и пойдём. — Я не могу до вечера в гостинице посидеть? — Нет, не можешь, — отрезал папа. — …Н-но почему, пап? Что такого? Я ж… Я тихонько. Рисовать сяду. Из комнаты не выйду. Неужели нельзя? — Я понятия не имею, какой дурью ты маяться будешь в моё длительное отсутствие. Поэтому пойдёшь со мной. Чтоб под моим надзором. Усёк, Уильям? Занимайся своими каракулями сейчас. Твори до обеда, что взбредёт. В разумных границах, естественно. Затем мы поедим и приступим собираться. Я доходчиво изъяснил план на сегодня? Блеск. Великолепно. «Ну-у, зато он разрешил тебе не идти с ним территорию гостиницы изучать». — Доходчиво, — ответил сын. — Замечательно, — кивнул Льюис. — Жди меня. Через полчаса приду. Стоило хлипкой двери номера одиннадцать захлопнуться, а отцовким шагам удалиться на безопасное расстояние, Уильям глубоко вздохнул и бухнулся телом на постель. — Бесподобные выходные! «Не падай духом». — А что мне, от восторга верещать? «Верещать необязательно, — находись бы наблюдатель напротив Уильяма, он бы сто пудов мягко улыбался, ибо приторно и задорно вещал его голос. — Как вариант, неплохо бы сесть за рисование». Да… Да, порисовать было бы славно. Уилл полез в сумку за альбомом и карандашом. Выдавил шутливо: — Заманчивое предложение, месье. — рот искривился в натянутой ухмылке. — Запечатлим эту комнатушку древнюю или казистый ландшафт за окном? М-да, — оглянулся ребёнок на пейзаж снаружи гостиницы. — Ландшафт ни капельки не казистый… Слушай, — оживился он, пролистав страницы с рисунками и задержавшись на конкретном — на изображении мальчика, державшего за руку длинный вытянутый силуэт взрослого человека. — А ты… Не задумывался никогда…? «О чём?» — Об имени. Да. Ага. О твоём имени. У тебя нет его? Давай подберём? Второй был озадачен: «Я не забивал себе голову такими вот идеями. Честно. Не считал, что собственное имя — что-то важное». — Но ведь это важно, — заметил Уилл, перелистнув страницу блокнота. — Имя нужно кому бы то ни было. Людям, домашним питомцам. И таким как ты, полагаю, оно не менее необходимо. «Но на кой оно мне, скажи?» — Как на кой? Чтобы ты был собой, конечно! Не будь у меня имени, стал бы я тем, кем являюсь? «Стал бы. Что толку с клички? Главное — то, что окружает. И то, что ты впитываешь в себя. Ты становишься собой засчёт других. И засчёт внешних факторов». — Ты прав. В какой-то степени, — Уилл слабенько улыбнулся. — Но быть собой — значит, личность свою не отвергать. А как создать личность без отправной точки? Когда люди появляются на свет, у них нет почти ничего, кроме имени. Даже полноценной личности нет. А имя есть. И когда, например, человек знакомится, он же представляется, верно? И собеседник часто познаёт то, что ты есть на деле, именно с твоей «клички», как ты выразился. Она у тебя индивидуальна. Имя действительно важно! Оно зарождает твою особенность. Я бы, к слову, очень хотел, чтобы ты стал кем-то большим, чем голосом в моей башке, — мальчик хихикнул, черканув по бумаге карандашом. — Чтобы ты был кем-то. Особенным и индивидуальным. Так что, как тебе идея? Второй не спешил реагировать, прокручивая сказанное Уильямом в имеющихся у него «мыслях» и пропуская через себя чужое мнение. И Уильям, горящий светлыми бескорыстными целями, ожидал. «Что ж, и я хочу быть особенным. Очень хочу». Уилл радушно просиял. — Здорово! Мы выберем тебе самое полное и самое-самое достойное имя! Но выберешь ты самостоятельно. «А ты? — удивился Второй. — Ты не примешь участие?» — Малость приму. Но имя-то твоё. И определиться должен ты. Уильям провёл еле видную полосу на листе. — Тебе и фамилия не помешала бы… Ла-адно, какое имя тебе нравится? «Глупый вопрос. Их много, потому-то и выбрать будет сложновато». — Но не невозможно. Как бы ты хотел, чтобы тебя называли? М-м-м, мне нравится моё имя. Нравится его произношение. А тебе, быть может, симпатизирует какое-нибудь другое? Ричард, Коллам? «Вряд ли». — Мартин? Нет? Тогда Гаррет? «Чтоб вас, это трудно. Одно дело, когда за тебя решили, каким именем называть будут. А следующее — когда бьёшься над ответом ты сам. Эй, ты вовсе не напрягаешься!» — Я думаю! — буркнул паренёк. — Сосредоточься! Джонатан? Ёкает что-нибудь, нет? «Нет». Н-да. Будет трудно… — Ух и хлопот с тобой… «Уильям, это была твоя идея». — Знаю-знаю. Извини. «Давай я просто покопаюсь в… в наших мозгах? Сконцентрируюсь и определюсь?» — Почему бы и нет, — пожал плечами Уильям. — Вероятно, это более действенный способ. Будет классно, если у тебя получится. «Тогда не думай об именах… И не рассуждай о них! Это отвлекает! Что ж за божья срань». — Не ругайся, — упрекнул мальчик. На пару-тройку минут голос умолк, разум охватили негаданный покой и умиротворение. Уилл перевёл дух. Правда ведь — общение с наблюдателем не на шутку изнуряло. Верно, оно и умиротворяло, и развлекало, и доставляло удовольствие, но отчего-то черепушка спустя полтора часа непрерывной беседы приступала невыносимо гудеть. Изобразив в альбоме кривоватый куб и заштриховав его, Уилл отрёкся от насущных вопросов, бросил биться над ответом. Подпрыгнул на жёстком матрасе, когда Второй приглушённо произнёс: «Дэвид». — Дэвид? Тебе нравится имя Дэвид? — участливо и с долей облегчения поинтересовался Уильям. «Ага. Дэвид. — наблюдатель повторил то дважды. — Благородно. Мне нравится. А Дэйв — коротко и складно».

Дэйв.

Афтон-младший подавил улыбку: ему было искренне радостно оттого, что его собеседник смог избрать себе своё имя самостоятельно, без вмешательства парнишки. Прямо как человек. Настоящий, мыслящий и вникающий. Как индивидуальная личность. — Я могу звать тебя Дэв? Или предпочитаешь форму «Дэйв»? «Как тебе угодно, — отозвался Дэйв, и в голосе зазвенели нотки умеренного веселья. — Уилл, а я уже всё для себя выяснил, — поделился он. — Всё-всё. Дэвид Джейкоб Миллер. Нравится?» — А почему Джейкоб Миллер? «Миллер потому, что эту фамилию носил Митчелл Миллер. Помнишь, мы про него в газете отцовской читали? Во-от. А Джейкоб — здоровское имя. Я не против иметь такое второе. Ты же не против?» — Я и не должен быть против, Дэв, — смущённо ответил мальчик. — Это твоё имя. И твоя фамилия. Твоя собственная. Раз ты сумел выбрать, я наоборот счастлив за тебя. Теперь ты как человек. Как личность.

Счастлив за тебя.

«И я будто бы счастлив, — изрёк Дэйв, и Уильям ощутил, как приятно взбудоражилось нутро дорогого собеседника и помощника. Рука с карандашом вышла за контур нарисованной геометрической фигуры. — Спасибо, Уилл». — Да не за что, — Афтон заметно раскраснелся. Уголки губ дёрнулись вверх. Второй доволен. Это ли не потрясно? — И тебе спасибо… Дэйв. «Мне-то за что?» — За то, что ты есть, — сказал непринуждённо Уильям, обернувшись на зеркало. — Как-то так. Отражение подмигнуло парню, и тот совершенно не заметил за собой этакого действия. Подмигнул себе? Нет, не так. Просто Дэйв здесь. Дэйв рядом. И Дэйв контактирует с ним. С его телом. Уильям умудрился затеряться в грёзах созданной ими двумя идиллии, внушающей надёжность и уверенность. Не до конца понял мальчик, что произошло, пока он и Дэйв ждали возвращения отца. Афтон успел заприметить за собой лишь то, что сонливость и вялость шли за ним по пятам, вжимали в кровать, хотя не было похоже самочувствие на какую-то тяжёлую болезнь с температурой, ибо Уильям в порядке. Без преувеличений в порядке, рассудок в целости и сохранности, нервы не кипели. Но усталость затягивала на нём стальные цепи. По итогу он уснул. Спал крепче ночи, по-видимому, настолько вымотала трёхчасовая дорога. В грёзах мерцали видения с мамой, живой и здоровой, с ребятнёй, с которой Уильяму удалось поладить во сне. Поля, усыпанные пёстрыми цветами. Пышные облака. Сказка оборвалась внезапно. Уилла грубо растормошили. — Подъём, — ребёнок сонно вытаращился на Льюиса. — Достаточно. За окном было то же пасмурное небо. На улице стало гораздо темнее, — смутно различил Афтон-младший. Вместо пышных облаков не тучи — пласт мрака. — Одевайся теплее и пошли. — Но погода… странная какая-то. Если дождь будет? — Если то… если это… Хватит. Я сказал тебе одеваться. Так давай, не тяни резину. «Ну почему сегодня проходит не как-нибудь иначе? — в отчаянии спрашивал Уильям, напяливая тёплые носки, предназначенную не для повседневных прогулок обувь и влезая в снятый им прежде свитер. — Я не хочу туда идти. Особенно шастать там под дождём и тучами». — Пока ты соберёшься, завтра наступит. — терпко процедил Льюис. Холодок пробежал по спине мальчишки, когда папа поднял с пола ружьё. И закинул на плечо. Уилл рефлекторно втянул голову. «Он по нему соскучился», — произнёс Дэйв. «По чему?» «Неважно, — отмахнулся голос. — Не зли его».

***

Кроны деревьев не позволяли дневному свету, что и так озарял землю блеклой серостью, просачиваться сквозь листву. В лесной чаще царил полумрак и сырость, пахло корой, благоухали растения. Озираясь на каждый шорох, треск или шевеление в кустах, Уильям ни на шаг не смел отстраниться от отца, шествующего разгульно и вольно. Под ногами то хрустела трава, то булькала глина (в местах повышенной влажности, где Афтоны набрели на овраг и сплошной мох). Смешанные эмоции. Их, идущих невесть куда, никто не преследовал, никто не сопровождал. Тем не менее живность окружала везде. Везде и всюду. Отец придерживал ружьё, но не использовал по назначению. Около часа они блуждали, тупо ходили меж дубов, меж пней и холмиков, отчего Уильям откровенно забеспокоился. Мальчик панически страшился того, что папа позабудет, куда сворачивал, из-за чего не отыщет, как вернуться назад. Младший Афтон сбился едва ли не на третьем повороте куда-то. «Мы далеко зашли. Слишком далеко». «Плохая новость. В этот раз я не запомнил, куда идти». — признался Дэйв. «Меня успокаивает эта информация, — про себя бормотнул Уилл. — Ужасно. И пяти вечера нет, а тут уже темно». «Не нагнетай. Не настолько темно, чтобы отец заблудился. Верно?» — Мне холодно, — подал голос Уильям, теребя пуговицу тёмно-зелёной летней куртки. Льюис отреагировал не сразу. — Не поздний вечер ведь. С чего тебе холодно? — Не знаю… Но правда. Как-то прохладно. — Не будь мягкотелым хлюпиком, — взрослый поправил ружьё на плече. — Как капуста вырядился и недоволен. Ну-ка, возьми, — всунув сыну перочинный ножик, Льюис обогнул ствол массивного дерева, от которого, высовываясь из-под земли, отходили толстые извилистые корни. — Прибереги на всякий случай. И поживей, не отставай. Уилл спрятал нож в карман штанов, чуть было не споткнулся о булыжник, пытаясь скорее догнать старшего. Что-то молниеносно пронеслось в высоких кустах, ветки оживлённо зашевелились, и Уильям испуганно юркнул отцу за спину. Тот стянул оружие за погонный ремень. — Убежал поди. Ты топчешься за нас двоих, громче некуда. Не умеешь тихим быть? — Прости. Отец сплюнул. И двинулся дальше. Шарахаясь напряжённо дышащей земли, Уильям поплёлся за ним. — Куда мы идём?.. Не потеряемся? — Мозги у тебя потерялись. Ты за кого меня принимаешь? — Льюис скептически осмотрел сына с пят до макушки. — Я что, идиот? Назад дорогу не найду? Мальчишка, невнятно бурча, спрятал кисти в рукава верхней одежды; старший шёл и шёл, время от времени тормозя на какой-нибудь опушке, прислушиваясь к трепещавшему на вторжение людей лесу. Казалось бы, они без разбора сворачивали, куда приспичит; они внедрились в обитель пышущей разнообразием флоры. Они будто… прогуливались? Вдали от шума, от зловония выхлопных газов и человеческого сброда. Уильям даже нашёл в этом безлюдном зелёном мирке нечто привлекательное, но отец, исходя из наблюдений парня, бродил не в поисках этого душевного равновесия. Ему нужно было полностью противоположное. Нужно было выпустить пар. Приостановившись, Уилл вскинул голову. Пасмурно. Куда они идут? Сколько ещё будут идти?.. Впереди — хаотично растущие деревья, позади — ровно то же самое. Уильяму сделалось не по себе. В какой-то момент отец наконец встал, и со стороны вязкой темноты до Афтонов донеслось шуршание листьев. — Кто это? — тихонечко спросил Уильям, папа шикнул коротко, как следует хватая охотничье ружьё. «Кто-то маленький, вроде бы как». — сообщил Дэв догадку, на что ребёнок поёжился. «Выдра? Заяц?» «Может и обыкновенный ёж». Между тем Льюис взял в правильную хватку оружие, придержав то за цевье. Немного пригнувшись. В глазах взрослого засверкали злобные огоньки. Попятившись, Уильям отдёрнул себя от того, чтобы зажать уши ладонями, ибо ему ой как не хотелось слышать злосчастного выстрела. Свиста пули. Затишья. Или жалобного писка подстреленного зверёныша, которого потом папа наверняка добьёт. Свинцовое небо грозилось раздавить. Несколько капель воды упали мальчику на щёки. Он поморщился и сжался. Вода. —… Дождь, — выпалил Уильям, и наверху раздалось звонкое ритмичное «кап-кап-кап» по листве деревьев. — Папа, дождь… Позади прогремел хлопок, выбивший из колеи. Сердце метнулось в грудной клетке, а желудок куда-то провалился. Ошарашенный Уилл, мелко задрожав, обнаружил, что отец успел подкрасться прямо к темноте в кустах и пальнул из ружья. Справа от них двоих неопознанный зверёк пронёсся мимо и залез в незамеченную Уильямом до этого нору. — Да чтоб… — Льюис выровнялся и с гневом зыркнул на сынишку. — Какого чёрта ты отвлекаешь? Я сколько говорил, что охотясь надо соблюдать тишину и уметь контролировать процесс стрельбы?! — сквозь зубы прогородил он. — В ухо влетело — в другое вылетело? Я тебе тогда его так скручу, что ничего не вылетит больше! — Я не нарочно, — Уилл виновато приопустил задранный подбородок. — Прости. Прости, пожалуйста. Ни слова не скажу громко. Обещаю. Но дождь начинается, п-пап. Польёт же… и мокро станет. Давай вернёмся? — Вернёмся, когда я решу, — отрубил отец. — До тех пор будешь приучиваться к терпению и выносливости. Неужто дождь для тебя помеха? — Ну… Как… Мы замёрзнем, — подрагивая, возразил Уильям, на что старший Афтон цокнул языком. — Оно того не стоит… Ты же… Хочешь пострелять. Попасть в цель. И всё. Льюис беспечно хмыкнул: — Что ж, если ты нагулялся, хорошего пути. Топай назад, а я не вернусь, пока не прикончу какую-нибудь бойкую шкуру… Вперёд. Мальчик шмыгнул носом. Куда идти… Он самостоятельно из чащи не выберется. Отец точно знает. — Будем караулить, — сказал и кивнул. — За тем бугром. Пошли. — К-караулить? — Да. Выжидать. Глубже в лес не сунемся. Отловим кого-нибудь тут. Бугор был небольшой. Дабы не высовываться из-за него, необходимо принять практически горизонтальное положение тела, что отец провернул с лёгкостью, чего не скажешь об Уильяме. Пристроившись рядом, он мученически вдохнул запах сырости. Дождь моросил, и земля была чересчур жёсткой. Отлёживаться здесь и караулить казалось целью непосильной. Уильям уронил на руки голову, мечтая о тёплой постели и горячем чае, который значительно облегчил бы студёную охоту. — Петли с капканами бы не помешали, — вполголоса произнёс Льюис. После чего вручил оторопевшему парню ружьё за колодку. — На. — Это зачем…? — очумел порядком сын. — Стрелять будешь, Уильям, — пояснил очевидное Афтон-старший. — Ты поймаешь нам животинку. Я неоднократно учил тебя целиться и спускать курок. Демонстрировал, помогал осваивать азы. Мы бывали в тире. Поэтому настала твоя очередь блеснуть талантом охотника. Тошнота забурлила. Уильяма тотчас сковал в кандалы цепкий страх, и Дэйв шелохнулся внутри с ощутимым натугом. Направить, прицелиться, выстрелить. — М-может, не надо? Льюис проигнорировал жалостливую мольбу. — Выслеживай. Жди. Покажи мне наконец-то, что ты повзрослел.

Покажи мне

Его затрясло. Уложенное в руки ружьё скользило в ладонях, пальцами никак не удавалось стиснуть цевелье и гребень. Мальчишка брался то за одну деталь, то за какую-нибудь ещё. Вопреки холоду кисти потели. О каком успешном попадании речь? О какой дичи? Уильяма мутит лишь от мысли, что то, во что он вцепился, способно нанести живому созданию вред. А то и вовсе прикончить. В горле запершило, пересохло. Дождь барабанил по поверхностям, стучал в ушах. Кап-кап-кап. Отвлекался. Нельзя. Нельзя забываться. «Направить, прицелиться, — говорил и говорил Уилл без устали. — Прицелиться. На мушке. Выстрелить». Для него было неизвестным то, сколько времени прошло. Полчаса. Либо всего-то минут пятнадцать. Не происходило ничего. Уилл окоченел и промёрз. Намеревался сдаться и подтвердить уверение отца в своей негодности, да обстоятельства складывались не в пользу такого расклада. Боковым зрением Уильям уловил движение с обчищенной ими до непримечательной опушки. Зашуршала трава топотом лап, младший Афтон замер, подавляя дрожь в теле и усилием воли не ослабляя хватки на ружье. Направить, прицелиться… Серенького окраса животное показалось на виду. Сразу выделилась его мордочка — смесь чёрного и белого. Зверь со бдительностью принюхался. Учуял? — Это барсук, — еле слышно выдал отец, дыхание у парнишки спёрло. — Диковинная дрянь. Действуй. Уильям не сводил взора с четырёхлапого создания, принявшегося рыть чёрным крупным носом рыхлую землю с грязью. Шёрстка барсука промокла под каплями дождя. Он фыркнул и отряхнулся. — Направь и прицелься, — оболочка не слушалась Уильяма абсолютно. Приглушив вырывавшееся наружу мычание, Афтон-младший медленно и совсем чуть-чуть поднял оружие дулом. Направил на цель. «Направить. Направить, прицелиться. Направить… Дэв, я не смогу… — губы предательски задёргались. — Нет, Господи». Направить, прицелиться, выстрелить. Направить

Прицелиться

Выстрелить

«Целься, — призвал Дэйв. — Уилл, это же животное. Мелочное зверьё». «Мелочное?» «Ну ты же понимаешь, что способен на то, чтобы выстрелить? Ты должен выстрелить. Попасть в цель. Вообще, убить дикого зверёныша — не преступление, верно? Папа будет горд… нами». Целиться. Целиться в него. Он бродит. Рядом. Почти перед ними. Прицелиться, прицелиться… Уильям кое-как навёл дуло на зверька, чувствуя, что скукоживается изнутри. Взял на мушку. Сердце заколотилось как бешеное. Отец молчал и так же следил за барсуком, который вот-вот рванет в заросшую траву и исчезнет. Он ждал, когда сын предпримет… Что хуже? — не стрелять или всё-таки подбить? Нет. Нет, нет, нет… Он же не как папа. Он же не убьёт. Боже. Глотая порциями влажный воздух, Уилл небрежно убрал чёлку со лба и хорошенько прицелился. Прицелиться и выстрелить. Задержал дыхание, приготовившись… Прицелиться и выстрелить. И зверёк отвернул мордочку так, что не рассмотришь её, куснул, почёсывая, свою лапу. — Попади, — велел Льюис. Уильям спустил курок. В полной мере он испытал эту отдачу от ружья в плечо. Как его вздёрнуло. Как просвистела пуля, а хлопок донёсся эхом откуда-то издалека. Не оглушил. Оглушило осознание, бьющее ключом. Оглушило чувство. Оглушило папино заветное: — Есть. Случились две неотвратимые вещи. Первая — Уильям действительно не убил барсука, как и клялся себе. Второе — вопреки собственной клятве, он выстрелил. Выстрелил и угодил зверю в бедро. Животное забрыкалось, словно пойманное в сети, наверное, и запищало, и заскулило, но Уилл не услышал этого. Он не понял, что слышал в принципе. Кроме прогремевшего выстрела. — В яблочко, — охотничье ружьё из его хватки плавно вытащили. Уильям поднял мокрое от капель дождя лицо на отца. — Ты справился, Уилл. К взлохматившимся волосам прикоснулись, и Льюис потрепал мальчика по макушке, на долю секунды ласково улыбнувшись. Вставая и пошатываясь, младший таращился на него. Невидяще. Рот раскрылся не то от скопившейся вокруг Уильяма духоты, не то от ужаса, вызванного тем, что в единственное мгновение, в секундное дуновение ветерка, взъерошившего причёску, Уилл Афтон ощутил явный прилив гордости и тепла после отцовской похвалы. Вытянулся по струночке, а затем содрогнулся от глухого удара. Это отец, который приблизился к подстреленному барсуку впритык и добил его. Но не пулями. Хрустнули, хлюпая в плоти, кости. Вдавив ложей оружия животное, Льюис сломал ему шею. «Кровь». «Мама». Духота. Жар. Холод и зной. Пекло. Мороз. — Сейчас… — Афтон-старший достал из кармана две пары перчаток, которые разом на себя напялил. Уильям не оклемался окончательно и в отрыве от реальности созерцал, как отец наклоняется и притрагивается к мёртвому зверью. Папа выскреб застрявшую в бедре пулю вместе с месивом алого и бордового. Бордового цвета мяса, крови, красной крови, сочившейся из…

много крови

      она тут                         там                                     её куча             на столе, на полу, звериная шкура лежит на узком столике сарайчика, а папа, скрипя стиснутыми зубами, рвёт её. Раздирает, разбирает на части, всё. Кровавое месиво других таких убитых животных свисает с угла стола, со средней полки стеллажа, тёмно-бордовая жидкость капает. Кап-кап. Кап-кап       Кап-кап       Кап                   Кап                   «Эй. Эй! Уилл». Льюис завернул пулю в какое-то драное тряпьё, закинув вновь ружьё на плечо и поворотив подошвой ботинка тушку барсука. — Уилл. «Уилл!» Как это мерзко. Как это отвратительно. Рвёт. Боже. Не смотри. «Н-не смотри сюда…» Мама «Очнись! Уилл, хватит!» «Уилл, мне жаль…» «Беспечная мадам, Льюи». «Ты добрый и искренний мальчик». Он покосился на отца

и отшатнулся, когда тот шагнул к нему.

— Не подходи… — прохрипел Уильям. Мама                                                  Мама «Дэв, помоги. Господи, помогите мне». — Не п-подходи. Взгляд Льюиса потемнел, и запылала в нём стальная ярость. — Я не пойму, что не так, — он шагнул к сыну опять, и тот попятился. — Что не так? Что, блять, не устраивает? Какого чёрта ты смеешь закатывать мне ёбанные истерики, червяк ты поганый? Уильям? — Пап, пожалуйста… Не приближайся ко мне, — просипел мальчик, через пелену слёз глядя на взрослого. — Какой жалкий, — произнёс отец, нависнув над ним, и ватные ноги всё же не выдержали. Уильям плюхнулся в грязь телом, хныча и отползая. — Если подойду? Разревёшься? Эти сраные четыре месяца без этой суки мне тяжко дались из-за тебя. Из-за твоей блядской натуры… Ты знаешь, что я ненавижу тебя? Ненавижу то, что ты есть. Ноющее, сопливое, скользкое нечто…! Уилл моргал и всхлипывал, судорожно водя руками по земле, выискивая что-то. Он понятия не имел, что. — Ты ведь и не хочешь собрать себя, тряпка. Ты мечтаешь опозорить меня, опозорить наш род. Разбрасываться клеветой. Не заладилось у нас с тобой, да? Не нравится тебе перспектива ладить с родным папашей, да?! Тогда зачем тебе жить?!.. — сердце провалилось к печени, гулко застучав, забившись: Льюис лихорадочным движением перезарядил ружьё. — Зачем жить, если всё-то тебя ущемляет? Всё угнетает! Всё неправильное!.. Почему бы не избавить тебя от этих мук?! — отец скривил губы, направив дуло на остолбеневшего мальчика. — Папа… — осип Уилл, подмяв под себя острый камень. — Папа… Успокойся. Успок-к-… Я-я… — Тушки не разговаривают. Разве не так? Паника заставила оцепенеть. Когда дуло упёрлось ему в лоб, он перестал дышать, перестал плакать, молить, он замер, как бестолковый мелкий зверёныш. Припоминая всё о своей жизни. Всё до мелочей. Всё гадкое, невероятное, странное, приятное, замечательное, убогое. Он осунулся. «Дэв… Дэв…» Лучше бы отец выстрелил. Убил бы. Стёр. Уничтожил. Лучше так. Чем продолжать это выживание. Лучше так. Потому что как раньше не получится. Уилл не хотел как раньше, как прежде. Уилл не хотел этого. — Строишь из себя благодетеля, — сказал Льюис. — Добрячка. Героя. Который живёт по вашей этой справедливости и который пожертвует собой, чтобы спасти другого. Но ложь ведь. Ложь чистой воды. Твоя шкура тебе дороже чужой. Пока ты будешь способен убить таких, — ткнул он на убитого зверя. — И будешь мечтать о защите жалкой своей душонки, ты не станешь выходцем из героев. Ты будешь как мы все. Такой же. Обычный. Не святошенька. Ты не такой. И прими, блять, это, — отец отодвинул ружьё и протянул руку. — Повзрослей. Ты мой чёртов сын. Бестолочь. Ты никуда от этого не денешься. Уильям задыхался. И ничего больше. — Ясно? — задал вопрос Льюис. Такой же Как они все Такой же Никто. Он никто. Мальчик плотно зажмурился. Согнув ноги в коленях, вытянул дрожащую ладонь, вытирая о куртку сопли, слёзы и грязь. Дождь лил. Прежде чем они соприкоснулись друг с другом, Уильям подхватил острый измазанный глиной камень и швырнул в отца что было сил. Оттолкнул. Отполз. Вскочил, запоздало услыхав папин вскрик. Льюис схватился за левый глаз, покачнувшись, и Уильям воспользовался этим моментом, рванув наутёк. Меж дубов и клёнов. Меж молодых деревьев, он проносился как прыткий заяц, карябался о ветки, спотыкался, но бежал. И дождь поливал сверху. Ливень? Неужели льёт так сильно? Мокро и холодно. Прислонившись к стволу, щекой к коре, мальчик одышливо всхлипнул, закашлявшись, и, трясясь, шатаясь и хрипя в панике, стащил куртку, за горлышко потянул с себя свитер. Дэйв что-то заговорил, и Уилл распознал то не сразу: «… Умом тронулся?! Ты замёрзнешь, эй!» — К-кровь… Кровь на этом всём… На этом кровь, боже, б-б-боже… — дребезжал Уильям, хромая и подкашиваясь. Он остался в одной только футболке. «Это грязь. Грязь это. Не кровь. Надень куртку назад, Уилл. Ты окоченеешь под дождём. Пожалуйста». Сзади раздались многочисленные хрусты. Уильям не стал оборачиваться на отца, шедшего и срывавшего ветки. Не обернулся на ружьё. Афтон-младший ринулся бежать в неизвестном направлении, огибать преграды, уворачиваться от прутьев, едва волоча непослушные ноги. Ему казалось, что несётся он быстрее необузданного ветра, быстрее кого бы то ни было… Но на деле отец не отставал от него ни на шаг. Поскальзываясь, натыкаясь на ветки, Уильям слышал за собой ритмичный папин шаг, грубые проклятия, хруст (?стекла? ветвей?). Вода заливала глаза, дождевая, она попадала в рот, уши и нос. В лёгкие. Вода была повсюду. По крутому склону Уилл, оступившись, съехал вниз. Шлёпнулся в лужу слякоти и с трудом выполз из неё, весь чумазый и промокший до нитки. Он оглянулся, приметив выступ, за которым можно укрыться, и еле добрался до него, впечатываясь в поверхность и съёживаясь. — Я ум-… Я у-… умру, Д-Дэйв, если снова пойду. Я не добегу… н-никуда. Я не. Б-больше. Н-не встану. «Тебе нужно бежать, — подгонял Дэйв. — Уилл, пожалуйста. Вставай и беги. Не теряй времени. Ты можешь». Где-то сверху зашелестела трава, равномерные шаги перебили дождь. — Полно дурацких игр, Уилли, — почти напел Льюис. — Нам пора возвращаться. Мы далеко зашли. Ты далеко зашёл. — судя по всему, он поднял ветку и надломил. — Поедем домой, м? Потренируешься стрелять и в следующий раз попадёшь не в бедро, а прямиком в брюхо, или шею, или морду. Выходи ко мне, сынок. Папа зацокал языком, словно приманивая таким звуком дичь. — Иди сюда, паршивец. «Дэв… Дэв, прошу тебя, — Уильям втиснулся в твёрдую поверхность, слыша, как приступает неторопливо спускаться отец. — Пожалуйста, сделай… придумай что-нибудь. Помоги мне… Я не смогу сам. Прошу». «Но что я сделаю? Я не знаю». «Хоть что сделай. Ради… Господи, просто найди выход. Ради меня, ради нас, пожалуйста, найди его!..» Голос не ответил ему. Как ни старался Уильям до него докричаться мысленно, в слепом отчаянии взывая о помощи. Один. Он один. — Уилл, — позвал отец. — Уилл, я считаю до трёх. Если не выйдешь, я напичкаю тебя, кусок звериного дерьма, свинцом моих двух последних пуль. Не глупи. Слёзы текли по чумазым щекам. Несмотря на угрозу, Уильям не двинулся, оставаясь в укромном месте, пока отец неспешно подступал к нему. — Один. «Если ты готов без преувеличений на всё, — Уилл вдруг услышал Дэйва. — То ты можешь. Мы можем. Я помогу. Расслабься. По-идиотски звучит, я в курсе! Расслабься. Сконцентрируйся и постарайся себя успокоить. Считай до двадцати. От нуля до двадцати. Успокаивайся». — Два. «Восемь… восемь, Дэв…» «Нет. Не отвлекайся. На его счёт. Просто считай, Уильям. Просто. Чёрт. Считай». — Два с концами, Уильям, — произнёс Льюис, взяв ружьё в обе руки. Одиннадцать, двенадцать… тринадцать — Три на мушке. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Выдох-вдох. Выдох… померкло Афтон-старший поднял ружьё, ухватившись окровавленными пальцами за скобу. Не досказав финального, не произнеся «Три», мужчина с нацеленным оружием заглянул за землистый выступ, и тогда Дэйв, вытащив испачканный перочинный ножик из кармана штанов и звякнув им, вонзил лезвие старшему в голень. Прогремел выстрел, ошарашивший обоих, но угодивший только в глину слякоти. Юркнув от внимания Льюиса, который, едва не осев на землю, вцепился в раненую ногу со сдерживаемым вскриком, Дэйв ударил ещё раз. Ещё, в спину. И ружьё выпало из хватки отца. Двое, упав практически одновременно, были оглушены далёким рёвом грома. Дэйв отпрянул, уставился на него, на взрослого, ругавшегося и стонавшего от боли, до последнего отказывавшегося проявлять максимум испытываемых эмоций. — Т-ты… — простенал отец. — Ч-что ты… Уилл. Уилл... Лишь сейчас дошло, что где-то поблизости, за тремя рядами деревьев, журчит бурная река. Отец попытался встать ровно, но его подкосило, и он рухнул на правое колено, на здоровую ногу. Дэйв, промёрзший до костей, подтянул к себе через тряску и холод ружьё. Кое-как удержал то. Отец менялся с каждым мгновением кардинальней. Изумление — испуг — агония — шок — замешательство — ужас. Ужас одолел его, когда он увидел, что мальчик, поднимаясь на подгибающихся конечностях, берёт удобней тяжеленное ружьё. — Что ты д-делаешь? — пробормотал через боль папа. — Ч-что ты собрался, Уильям…?! Положи это. Б-блять… На место…! Положи! Дёрнулся к парню, да без толку. Тело и его не слушалось. — Сынок… Эй, о чём ты там д-думаешь, а? О чём?.. Что тебе взбрело? Ты же п-понимаешь, что это неправильно? Направить

Прицелиться

Выстрелить

Направить — он измождённо навёл дуло на взрослого, и лицо того, без прочего бледное, смертельно позеленело. Прицелиться — взять цель на мушку. Приготовиться. — Уильям, — удивительно, но тон Льюиса Афтона по-прежнему не терял откликов стали. Папа правда невероятный человек. Отвратительный, но невероятный. — Не то, пап, — пробормотал Дэйв. — Не Уильям.

Направил, прицелился

и выстрелил.

***

Небо омывалось синевой. Облака проплывали вдаль цепочкой белоснежной ваты. Голосили свою песнь притаившиеся на ветках птицы. Слякоть хлюпала под подошвой сапог. А у берегов реки скопился рой мошкары. — То же мне развлечение, — брякнул мужик лет под пятьдесят с короткой бородкой, проходивший вдоль течения за компанию со старым товарищем. С удочками и вёдрами. — Улов нам не светит однозначно. — Да куда там! Улов... — хохотнул второй, полноватый и седой. — Единственный чёртов выходной день. Хочется в кои-то веки провести его в тишине, ты не согласен? — Безусловно, тишина — музыка для ушей. Но эта летающая бестия... Обкусает, зараза. — А мы не у края сядем. Не у воды. На ту скамью накренённую. Вспомнил? — Если не путаю, — мужчина, взирая на реку, поражённо махнул головой, причмокивая. — М-да. Всё же, не светит. С таким-то течением. Человека унести может — и поминай как звали! Даже умело плавающий захлебнётся. — Хей, — отвлёкся тот, с сединой. — Гляди. Взглянули. В метрах пятидесяти стояла та самая скамья, кривая и неровная. А на ней прямо здесь, прямо сейчас, завернувшись в куртёнку, лежал человек. — Бродяга? — недоумевающе спросил первый. Второй не ответил, почёсывая загривок. Оба уже через минуту, приблизившись к скамье, обронили свои вёдра с удочками. Человек. И не просто человек Ребёнок,

и на нём — мокрая зелёная куртёнка

А мальчик лет десяти-одиннадцати, лежавший с прикрытыми глазами, бледен, истощён, растрёпан, помят и измотан.             Но жив: грудь его беспокойно вздымалась. — Матерь божья, — растерянно пролепетал тот, что первый, худощавый и с бородкой.