Уникальный

      ОТЧЁТ: ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ ГОСПИТАЛЬ.              ПРОВО. ШТАТ ЮТА. США.       ДАТА: 10.06.1985       СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНАЯ       ИНФОРМАЦИЯ ДЕЛО №299 ПАЦИЕНТ: УИЛЬЯМ ЛЬЮИС АФТОН ДАТА ПЕРВОЙ КОНСУЛЬТАЦИИ И ОБСЛЕДОВАНИЯ: 22.02.1985 ДАТА ПОСЛЕДНЕЙ КОНСУЛЬТАЦИИ И ОБСЛЕДОВАНИЯ: 01.06.1985 ВОЗРАСТ ПАЦИЕНТА: 44 ПОЛ: М ЛЕЧАЩИЙ ВРАЧ: КВЕНТИН ДЕНБРО       Состояние: стремительная потеря веса [доп. сведения: за всё время пребывания под надзором госпиталя вес не превышал 143 фунтов (явный показатель недовеса) при росте в 6 футов и 2.8 дюйма. Дальнейшее распределение рациона питания пациента отныне ведёт лечащий врач Барбара Стоун]. Замечена потеря аппетита, периодически больной отказывается от регулярных приёмов пищи, следствием чего становится вынужденное принудительное кормление. Учащённое биение сердца и прерывистое дыхание в обыденном состоянии, заторможенная речь [доп. сведения: речь с неразборчивым произношением звуков и полных фраз, в иных случаях наблюдаемый использует чрезмерное количество нецензурной брани]. Признаки ярко выраженной ИСТЕРИИ, ПАРАНОИДНОГО ПСИХОЗА, эпизодические припадки тяжело подавляемые. Пациент время от времени страдает СЛУХОВЫМИ ГАЛЛЮЦИНАЦИЯМИ, а также внезапными приступами паники, которые возможно контролировать лишь благодаря определённым медикаментам. Отмечено, что склонность к самоистязанию и попытки причинения себе и санитарам физического ущерба сдерживаются путём введения препаратов с седативным, снотворным и анксилитическим эффектами [доп. сведения: иные средства равновесия психического состояния оказывают слишком слабое воздействие на пациента, либо не усмиряют того вовсе].       Заметки: пациент ИМПУЛЬСИВЕН и ЭМОЦИОНАЛЕН. Его измождённое поведение граничит с агрессивным настроем в отношении персонала и других больных. Многочисленными осмотрами выявлены повадки льстеца, притворщика. Консультация [дата__28.05.1985] определила тяжёлую форму суицидальных наклонностей, помимо них изучен спектр внешних раздражителей на пациента в неуравновешенном состоянии [доп. сведения: то есть непереносимые пациентом вещи. Громкие звуки «выводят из себя», яркие цвета или освещение в помещении «приводят в бешенство»]. Наблюдаемый переменчив в перечисляемых им объектах раздражения (в его «ТАБУ» обнаружены некоторые несостыковки, примером которых является заявление больного о категоричной неприязни к приторно-сладким выпечкам/десертам, что в дальнейшем было больным же и опровергнуто, и изъяснено как «высказывание под отупляющими пилюлями»). Стоит не упускать любовь Афтона к введению в заблуждение врачей и всего персонала в целом, начиная с его мелочных обманов, заканчивая открытой ложью о себе и своём окружении, которая рано или поздно может негативно отразиться на процессе лечения. Насчёт него следовало бы добавить, что прогноз специалистов не оправдывает ожидания и не утешает. Трудно предположить, когда для пациента будет качественно составлен действующий поэтапный курс терапии.       ОТЧЁТ. ДАТА: 10.06.1985.       ЗАВЕДУЮЩИЙ ОТЕДЕЛНИЕМ              ГОСПИТАЛЯ: ДОРОТИ ХАЙСЕ Пробежавшись взглядом по «резюме» свалившегося на его голову горемыки, Стэнли невесело усмехнулся. Отчёт не содержал в себе ничего необычного — стандартные данные о возбудимости пациента, отказ принимать пищу, спровоцированный сильными препаратами, доза в которых едва ли не сравнима с лошадиной. Гораздо большее внимание привлекали замечания Квентина о переменчивости наблюдаемого. Естественно людям, тем более отбитым наглухо, свойство недоговаривать и увиливать от ответа не чуждо, однако если Эмили не преувеличивал насчёт парадоксальности болезни Афтона, этот случай выйдет посерьёзнее. Стэнли правда читал о таком. «Три лица Евы», например. «Чёрный обелиск» Ремарка да и другое чтиво с как минимум упоминанием того, что принято называть «расщеплением Я». Хоть литературы подобного рода предостаточно, достоверной информации — боб с хреном. Подходить к проблеме Афтона надобно бдительно, ибо откуда им всем знать, что у такого страдальца на уме: даже Денбро не отменял возможную симуляцию болезни. Стэн наслышан о гадинах, которые упорно доказывают свою невменяемость в период убийств, грабежа и тому подобного. С Афтоном обходились осторожно, пытаясь выявить фальшь в поведении. Но не выходило, что вызывало сомнения в успехе его исцеления: вряд ли в психиатрическом госпитале небольшого городка, думал Стэнли, частыми гостями были люди, имеющие столь сложные отклонения. Было предельно ясно то, что ни дурачье-Квентин, ни кто-либо из здешних специалистов не сталкивался с расстройством этого успешного и добродушного на вид деятеля. «Как за двадцать лет никто не заметил его чудных повадок?» — Этот Монстр, коим клеймом оклеветал субличность Афтона Эмили, вышел проворней типичного психопата? Он ведь не особо заморачивался с избавлением от трупов, но расследование так и не засекло его след вплоть до конца 84-го. Тогда-то Уильям и сдался, пойманный на месте преступления, пребывавший точно не в себе. Не хилый случай… Отчёты и документы остальных врачей, успевших взяться за пациента, были так же скудны на полезные факты. Брайан Людвиг, психиатр той же квалификации, что и Стэнли, вообще был уверен, что Афтон стандартный шизофреник, убивавший взрослых и детей по приказу того голоса в голове, про который часто упоминал в том числе больной. Сведения об Уильяме Афтоне также сообщали, что тот обладал просто букетом зависимостей как в молодости, так и в поздней зрелости. В общем, чудесное комбо для наблюдаемого в лечебнице. В зажатой локтем папке лежали бумажки из личного дела Афтона, коих немало. Поздно отобедав лишь второй чашкой кофе за этот день, Стэнли покинул свой кабинет в четвёртом часу дня, отправляясь по бесконечным бледным коридорам, освещённым мерцающими люминесцентными лампами, в мужское психиатрическое отделение. По дороге туда он столкнулся с парочкой знакомых физиономий, а именно с дерзкой блондинкой по натуре — медсестрой Самантой, у которой в качестве приветствия именно для Стэна, вследствие неудачного свидания и споров о политике, использовалось: «Отсоси Вашингтону, каблук», и с крепко сложенным здоровенным Алексом — верзилой, являвшимся здесь «усмирителем» особо буйных. Перекинувшись с каждым колкостями невзначай, он отхватил от одного приятельский хлопок по спине, а от другой — затрещину, чудом не угодившую ему по роже, и чуть быстрее двинулся в нужное отделение. Оно не походило на женское только состоянием уборных, в остальном же было точь-в-точь как место, обжитое свихнувшимися тётками или туго соображающими пожилыми женщинами, которых некуда оказалось сплавить. Белые стены. Белый потолок. Вонь спирта, шприцов и хлорки. И противно жужжащие моргающие лампы. Нравилась ли Стэнли атмосфера в госпитале? Не сказать. Он привык к ней, но тёплых чувств к духу отчаяния и безнадёги, затаившемуся по углам, не испытывал. При этом заморочки пациентов и мрачность заведения его не утруждали, так что работать было довольно приятно, если данное слово уместно вообще использовать. В личном кабинете уютно заниматься делами, оттого совсем не хотелось иногда уходить оттуда по окончанию смены. Кто-то из сотрудников персонала называл это жутким и странным, однако Стэну на подобные заявления было до (люминесцентной гудящей) лампочки. Сколько мужчина себя помнил, он оставался идиотом и чудиком в семье, ничуть того не стесняясь. «Ненормальные», в понимании окружающих, Стэна отнюдь не пугали, потому что частично он тоже мог быть таковым. И за Афтона не брался точно не из-за страха перед спятившим маньяком. Скорее из-за бешенства второй категории общества, называемой «адекватными» и «психически здоровыми». Они не злы, они в ярости. Приговор попавшей сюда персоны мало кого устроил. Пострадавшие, потерявшие близких, родных, собственных детей мечтали, чтобы маньяк Юты был убит. Задушен, расстрелян, замучен, уничтожен. Но суд решил так, как эти несчастные не желали. И гнев их по-прежнему не стих, соответственно — пояснял Джонатан Ковальски, единственный уцелевший из своего рода говнюк-обыкновенный — содержание убийцы со стажем должно предполагать в первую очередь изоляцию его от внешнего мира. Лечение не важно. Важно не допустить, чтобы до конца своих лет он умудрился покинуть больницу. Умереть Уильяму Афтону предрешено здесь, привязанным ремнями к койке и обколотым транквилизаторами. Все осведомлены в этом, и все слушаются приказа, включая Стэна. И Афтона вправду никто не старался лечить. Ни Денбро, ни Стоун — никто. Задумано было запереть, скрыть, дабы забыли. А отчёты готовили по большей части затем, чтоб не возникало излишнего любопытства касаемо терапии пациента и спросов того, проводится ли та. Ну и, разумеется, для коллег: мол, пускай не расслабляются; пускай не отвлекаются от мысли, какой уникальный больной торчит с ними в одном здании. Но вот в жизнедеятельность заведения вмешались Эмили — удивительная, в некоторой мере радикальная Дженнифер да её сбрендивший муж. И, раз уж они вмешались, мирному течению дней в стенах госпиталя пришёл конец. Теперь Стэнли прётся на назначенную к пяти встречу с чудовищем, помещённым в эту больницу. Сошлись же звёзды на небе, что такую обязанность повесили на него, чёрт возьми! Отказаться нельзя лишь потому, что Джен ему младшая сестра, и он хоть и считал ту (в ранней-ранней молодости, то бишь ой как давно) бездарной родственницей и крепколобой овцой (нет-нет, чёрт подери, он вовсе не козёл; этим прозвищем Стэнли не пользовался в каждой их беседе, называл девушку так изредка, и то аж в юности, чуть-чуть меньше тридцати лет назад. Да и отставить оправдания: какой старший брат не кличил младших братьев и сестёр тупоголовыми баранами?!), но её, поразительно упрямую мадам, любил. Любил всем сердцем! Если рассудить, и выбора-то Генри не давал. Ситуация критична, поэтому… почему бы не оказать дорогим членам семьи родственную, Боже сохрани, услугу…? Мысли об авантюре, на которую он согласился, сопровождали Стэна до психотерапевтического кабинета, где будет проходить консультация. Добравшись до него раньше положенного, мужчина побродил ещё минут десять по коридору, настраиваясь на нужный лад, последил за погодой в окне. Даст ли его участие в лечении Афтона толк? Или пробы докопаться до истины будут бессмысленной тратой времени? Вероятно, взялся Стэнли возиться с серийным убийцей, подстрекаемый и долгом перед семьёй, и каким-никаким любопытством. Удачным боком повернётся судьба или нет? Интересно всё-таки. Когда пробило пять, Стэн целенаправленно развернулся в сторону кабинета, прекращая переминаться с ноги на ногу по центру коридора. Убедился, что всё необходимое при нём и, вразумив о схожести своего положения с мелким зверьком, загнанным в клетку голодного хищника, надтреснуто хихикнул. Ну не было у него в пациентах ни разу вот таких особей, что поделаешь с глупыми переживаниями? Моментально успокоившись от осознания того, что смертельный инцидент, в котором пострадает сотрудник заведения, поимеет необратимые последствия для репутации важных шишек, управляющих госпиталем, Стэнли даже повеселел и распахнул дверь психотерапевтического кабинета не церемонящимся резким движением. Коль рискнул принять ответственность за пациента, нечего больше медлить. Помещение было довольно уютным по сравнению с отделениями, где освещение бледное и тусклое. Здесь обстановка казалась достаточно пригодной для непримечательной беседы уже благодаря этому фактору. Стены персикового цвета; на той, что напротив двери, висела картина рисового поля в тёплых тонах; окно скрыто белыми шторами, и в углу, справа от занавесок, стоял горшок с пышным растением. На полу ворсовый белёсый ковёр; посередине комнаты расположен круглый стеклянный столик, а по его бокам — два кресла. Рядом поставлен вентилятор, к ближней стене придвинули маленький полупустой шкафчик, полки которого предназначены для вещей, вполне возможно пригодящихся на консультации, будь то листы бумаги, блокноты, ручки, карандаши, тонкие книжонки о чём-то насущном. Выглядел кабинет презентабельно, и взбрело уж в башку желание сказать, что он удобен, идеален, никак не скуден. Но и на прекрасном изображении интерьера можно посадить кляксу, а в этот миг она и без того была на заметном месте — в центре помещения в дальнем кресле. В нём сидел человек в белых одеяниях, низко опустивший свою голову. Болезненно худой и высокий, что отчётливо бросилось в глаза, несмотря на то что мужчина сорока четырёх лет ссутулился насколько смог, сгорбленный, скрюченный, с обмотанными кожаными ремнями запястьями, на которые Стэнли сперва не обратил внимания. Они привязывали пациента к подлокотникам кресла, а также, как выяснилось, и к металлическим ножкам; опустив взор ниже, Стэн увидел такие же путы на лодыжках сегодняшнего посетителя. Лицезреть это было в новинку: здесь редко кого привязывали столь надёжно. Ежедневно повода не находилось садистам в халатах без справки о неадекватности завязывать ремни на несчастных туго, до боли, до синяков, а тут вдруг… кожаные «цепи» везде стискивали пациента, пригвоздили к спинке кресла даже туловище. Стэнли изумлённо повёл бровью, проходя внутрь комнаты. Закованный на появление врача не отреагировал, счастьем было услышать по приходе сюда тишину, а не умалишённое бормотание. Безмолвие вокруг. И духота. Чёрт подери. Неужели не удосужились проветрить перед тем, как притащить его в эту комнату? Стэн воздержался от того, чтобы прокашляться. — Как ваше сегодняшнее самочувствие, Уильям? — начал контакт он, получив на это изначально беспристрастное ничего. Господь милосердный, у Стэнли не возникало проблем с тем, чтобы завести диалог, особенно с больными в его треклятом госпитале. Здесь мужчина как дома, и над наблюдаемыми всегда он выше. Он знал, как их понимать. Как добраться до их разума. А этот… словно не присутствует сейчас, не горбится перед психиатром. — Душновато, не находите? Если не возражаете, я включу вентилятор, — не дождавшись ответа, тот включил в розетку доступное средство прохлады, отодвинув его немного подальше от стола. «Он глубже прочих душевнобольных сидит в недрах собственного мозга, — пронеслось на подкорке сознания. — Он заточил себя в скорлупе, и его «Демон» — это её оболочка. Защитная реакция. Спасение от внешнего во внутреннем». Кажется, Уильям действительно не здесь в данный момент. — Меня зовут Стэн. Стэн Ливз. Сегодня именно я буду говорить с вами, — произнёс Стэнли не слишком громко, но и не вполголоса. Уставился на тёмную шевелюру спутанных растрёпанных волос. Взгляд непроизвольно упал на кисти, что были прямо на виду, удерживаемые ремнями на подлокотниках. Все в царапинах, на костяшках следы ударов, ногти поломаны, кривы, в кровь изгрызены. Острые когти, ранее раздиравшие мясо и плоть. Он на деле похож на зверёныша, брошенного в неизвестную среду обитания, запертого, забытого и обречённого.       Задумано было запереть, скрыть, дабы забыли. Это не Стэнли добровольно закрылся в клетке с хищником. Заточён из них двоих лишь Афтон, тем и лишён сопротивления. Неожиданно больной приподнял макушку, изучая исподлобья черты лица нового психиатра бдительным взглядом. Глаза серые, в них нет огоньков живости, они стеклянные из-за препаратов, воздействие на организм которых ещё не прекратилось. Денбро сообщал, что на днях Афтон был буйней некуда, в него пичкали превышенную дозу, не парясь насчёт побочек. Узнал бы Эмили, разнёс больницу к грёбаному дьяволу. Уставился на Стэнли собеседник хмуро, одновременно и заинтриговано, а рот его скривился не то в ухмылке, не то в гримасе неприязни. Чересчур непропорциональной получалась «улыбка». — Расплодилось знатоков человеческой сути, — вдруг прохрипел сидевший напротив Стэна мужчина. Намеревался будто бы прогладить волосы, да не мог того сделать, перевязанный ремнями. — Я о тебе слышал. — Я не удивлён в том. Мы гораздо ближе знакомы, чем многие подозревают, не так ли? — он знаком с Дженни. Из её уст или от Генри Уильям Афтон точно слышал что-то о Стэнли. Вероятно, они даже пересекались однажды, на свадьбе его сестры. Собеседник поднял голову ещё выше, намертво вцепившись в шкуру Стэна невидимой хваткой, словно испытывая того на прочность. Но врач так и не отвернулся в чувстве дискомфорта, ухитрившись в дополнение к образу участливо улыбнуться. — То, что вы наконец поддерживаете со мною зрительный контакт, меня радует. Думаю, не стоит нам тянуть резину, верно? — Стэнли раскрыл папку, перебирая её содержимое. — Как ваш сон в последние дни? Есть ли жалобы? — Я нигде и никогда не спал настолько крепко, — лениво протянул пациент. В голосе трещали нотки вялости и отвращения, когда он внезапно сжал правую ладонь в кулак, еле прищуриваясь. — Я не могу проснуться. Так вами, кретинами, и задумано? — При отсутствии серьёзных причин дозу снотворного не имеют права повышать, — проинформировал Стэнли, вытащив несколько бумажек, блокнот и чёрную ручку, а затем убрав ненужное на край столика. — Если у вас не возникает затруднений с тем, чтобы уснуть, мы можем давать вам дозу, уменьшенную в два-три раза. Тогда и пробуждение будет легче, — опомнившись, мужчина чуть было не хлопнул себя по лбу. Потянулся в карман халата и положил на поверхность стеклянного стола кассетный диктофон. Уильям нервно косился на тот, пока психиатр объяснял план их консультации. Облизнув сухую искусанную губу, больной поморщился, будто от кислого лимона, и, как только Стэнли задал ему какой-то вопрос касательно здоровья, демонстративно фыркнул: — Вряд ли ты сегодня услышишь от меня нечто непривычное, док. — процедил он, прыская ядом не скрывая. — Я не буду балаболить о повседневной дребедени, тем более в эту штуковину, — кивнул мужчина на диктофон. — Прошлые идиоты хотя бы прятали их, повторяя, как болванчики, что нет ничего этакого в инвентаре врача! Тебе абсолютно фиолетово, как я понимаю? — Мне не надо прятать его, — невозмутимо заявил Стэнли. — Я не любитель таить секреты от наблюдаемых мною людей. Диктофон требуется для записи аудио-сведений, без которых будет довольно сложно потом анализировать ваше состояние, Уильям. Не принимайте это за моё измывательство над вами. — Твоя задача — обеспечить своим наблюдаемым комфортные условия, — интонацией передразнил его собеседник. — Эта кочерыжка, — ремни на руках дёрнулись, стоило качнуться Афтону вперёд. — меня вымораживает. И доставляет дискомфорт. Я вполне способен не участвовать в разговоре по вине моего упрямства, если ты не пойдёшь мне навстречу. Уж кто-кто, а связанный и практически обездвиженный псих никак не откупится от него, как бы ни старался. Стэнли выведет его на диалог, но пока, из соображений, лучше пойти на уступки. И при этом не показывать услужливого рыла или, упаси Господи, страха перед поехавшим. На удивление Афтона, врач не отстоял надобность диктофона, убрал «кочерыжку» с глаз долой, вновь улыбнувшись. С долей сочувствия, продолжая между тем проницательно изучать поведение и эмоции сидевшего напротив. «Я уступил тебе. Как ты отнесёшься к этому? Я ведь всего-навсего пошёл тебе на уступки, кто бы ты ни был». — То, что Стэн отнёсся подобным образом к липовой манипуляции — не жест покорности, и пациент определённо пронюхал это, оттого пуще нахмурившись. Они пытались переплюнуть друг друга в хитрости. — В таком случае, я воспользуюсь своей записной тетрадью для фиксирования данных. Вряд ли вы будете против, мистер Афтон. — Наверное, Афтон против любой незначительной детали. Ему тошно разговаривать со Стэном, он раздражён и утомлён. Но рубанул фразу врач тем тоном, какой звучал в неоспоримых решениях или фактах и какому никто не смел перечить, словно на подсознательном уровне отказывал протест. Взяв необходимую бумагу, посматривая на ненавидяще пялившего больного, мужчина бегло прочитал содержимое очередного отчёта. Было в нём как раз о том, кто находился перед Стэнли, и тот ни капли не сомневался в этом. ПОЛНОЕ ИМЯ СУБЛИЧ.: ДЭВИД ДЖЕЙКОБ МИЛЛЕР [доп. сведения: чаще всего отзывается на «Дэйв» и «Дэвид»] Возраст, ментальный и психологический, неизвестен… …вспыльчивый, буйный, не сдерживаемый сублич. «УИЛЬЯМ» [доп. сведения: неподлинное имя; неприсвоенное; дано при рождении — (ПОЛНОЕ ИМЯ СУБЛИЧ. — УИЛЬЯМ ЛЬЮИС АФТОН) — также не игнорирует сокращения «УИЛЛ», «БИЛЛ»] …агрессивен по отношению к персоналу и пациентам… Тестовое обследование определило его как льстеца, лицемерного нарцисса и врождённого психопата, имеющего ряд нарушений в подстроившейся под сублич. «ДЭЙВ» нервной системы. Привычки: • Кусает губы (когда думает, либо когда находится в подвешенном состоянии внутренне/озадачен) • Наносит ранения на кожу, конкретно: порезы, царапины, ожоги, ссадины. • Дёрганье (при возбуждении, волнении, раздражении, ярости) • Потирание рукой верхней/нижней губы. • Отводит взгляд (когда приступает нескрываемо врать, либо когда демонстрирует открытую скуку) • Облизывание рта (в разных обстоятельствах) …максимальное количество времени, проведённого «на виду» специалистов без сублич. «УИЛЬЯМ», — один месяц, двадцать два дня и пять-шесть часов. Он отложил документ к папке, обернувшись на замолчавшего. — Что ж, Дэвид, — прочистил горло Стэнли, черканув что-то в блокноте. — Каковы вам условия в больнице? Устраивают? — Стряпня отвратительная, — отозвался Дэйв Миллер, сонно растягивая слова. — Я вечно ощущаю себя сгнившим овощем. — Я в курсе вашей непоколебимой любви к сладкому, — сожалеюще ответил врач. — Но, увы. А рацион как таковой не вызывает недовольства? Этот вопрос отчего-то проигнорировали. — Хорошо. Может, что-нибудь о коллективе? Вы ладите с другими пациентами? С соседями по палате? «Дэйв» был весьма проблематичным явлением для работы персонала. Непредсказуемый, психованный, не поддававшийся контролю. В существовании субличности в теле Афтона есть предостаточно сложностей, основная из которых — поразительность сие феномена. До сего дня возникали разногласия, действительно ли приписанное маньяку Юты расстройство? Многие не верили в то, что внутри человека могут развиваться сразу две или более личности, что также присваивают качества, не похожие на качества сокамерников оболочки. Уильяма лечили из-под палки, потому что к наказу сверху об изоляции психа прибавлялось и непонимание. Что «Дэйв Миллер» такое, боже милостивый? Как бороться с этим «нечто»? Люди не знали. Либо не разглашали. Положение делалось шатким. Стэнли оставалось надеяться, что оно не катастрофично. И то было несочинённой истиной: случай Афтона не первый и не второй. К тому же, он значительно упрощён в отличие от предыдущих, ибо именно ситуация с разумом Уильяма была наименее громоздкой, как бы не обнадёживающе ни звучало это утверждение. Защита психики сыграла им, расхлёбывающим наваренную кашу, на руку. Когда человеческая личность расщепляется, одна из её частей может проходить через множество перемен и метаморфоз, меняясь до неузнаваемости и превращаясь в персонализированный субъект, который совместить с более прежним «Я» становится крайне сложно. Дэйв во внушительной степени — сгусток эмоций. Только и всего. Сбой в сознании — это крайность, исходящая из крайности. Уильям не выстраивал её, кирпичик за кирпичиком, и она, эта личность, не собирала себя по кусочкам, как ей наверняка кажется. Какой бы негатив ни перенимал на себя Афтон, отрицательные эмоции отслаивались от него, во второе «Я», впитавшего те, будто губка. Они ж точно взаимозависимы друг от друга, не до конца принимая это как дань. Чёрная ручка неумолимо водила по клетчатому листку. Стэнли замечал за собой привычку рисовать невесть что, связанное с мыслями из головы. Вот и сейчас. Рисунок вышел о чём-то бессмысленном на первый взгляд. По центру — круг, по бокам — равные одинаковые полуокружности. Посматривая на изображение, а затем переводя внимание на Дэйва-Уильяма, он задумчиво постукивал ботинком о пол. Пациент устало ёрзал на месте, бормоча о том, что с соседями по палате приходится видеться реже, чем с громадным «усмирителем-Тони». Поведение его не походило на издевательскую манеру. Словно наскучило доводить врачей до белого каления. Стэнли понимал, что он, Миллер, был палачом в Харрикейне, которого все боялись. Он был безрассуднейшим и проворнейшим умалишённым Штата Юта. Но угрозы здесь и сейчас от него не исходило. На неухоженном понуром лице отображалась только упёртость, коей и то чертовски маловато. «На него тоже необратимо влияла обстановка в госпитале, — думал Стэн, слушая нудный бубнёж. — Все четыре месяца. Он привык быть в обществе, пряча второе «Я», не давая тому высовываться. Теперь для тебя это обратилось злой шуткой, верно, Дэйв? Тебе не нравится это место. Тебе не нравится здесь, где тебя заперли, но исчезать и прятаться наподобие Афтону ты не намерен». Его заперли. Он осознавал мотив этой затеи. Поэтому пребывал в бешенстве. Он хотел выйти. Хотел этого похлеще Уильяма Афтона. И не мог. Наверное, впервые за «свою» жизнь Дэйв Миллер ощущал бессилие. Изменения в поведении слишком яркие. Если раньше, в начале марта, Денбро твердил, что «Афтон — настоящий Монстр, и треклятые лекарства не усмиряют его агрессии от слова совсем», то на сегодняшний день Афтон-Миллер, очевидно, мракобесит меньше. Он физически и морально измотан. — Насколько мне известно, в последнее время вы крайне беспокойны, — мягко произнёс Стэнли, окидывая собеседника жалеющим взглядом. Разумеется. «Тебе не нравится моё сожаление». Ему надо быть выше, а не ниже. Демонстрация Стэном жалости к положению Миллера несомненно выбешивает того до тряски. Он выше Дэйва. И пока он выше, тот находится в напряжённом выжидании. С остервенением вслушивается в чужую речь, дабы обнаружить слабые места. «Ты считываешь спектр моих эмоций. Пытаешься выискать то, что в тебе я воспринимаю с опаской, а что — нет. Но ты ведь не опасен для меня. Я контактирую с тобой, эмоциями держась при этом на расстоянии. И мне известно: здесь заперт ты. Можешь играть роли и выпячивать грудь сколько душе угодно. Ты меня не переиграешь». — Думаю, вам не понарошку хотелось бы поделиться причинами вашей тревоги. — Мне бы не понарошку хотелось, чтоб ты не играл тут со мной в хорошего врача, док, — наступил Дэйв с умеренной порцией раздражения. Ему необходимо сбить, разбушевать, добиться того, чтобы лёгкое волнение, напряжение и дискомфорт проступили на физиономии психиатра. Денбро его недооценивал. Да, это неоспоримый псих. Безумец. Но он получал то, что требовалось ему. Заставлял даже специалистов своего дела опускаться на одну, а то и на две ступени ниже него. Сокращать эмоциональную дистанцию. Это не гений, конечно, но хитрец — хоть куда. — Ваше максимальное количество времени присутствия здесь, среди нас всех, как указано в документе, составляет один месяц, двадцать два дня и около шести часов. На данный момент не предполагаете, сколько примерно вы уже находитесь, грубо говоря, «за штурвалом» после последней глубокой спячки? Пару дней? Неделю? Дэйв порядком смутился от заданного собеседником вопроса, однако пропускать тот мимо ушей не стал. — Почти две недели. — Немало, я бы сказал, — оценивающе проговорил Стэнли, записав число к предыдущим цифрам. — Вас это ничуть не утомляет, я прав? Или, может, человек, который находится с вами в единой шкуре, просто-напросто не проявляет желания показывать собственное присутствие? Как вам кажется? Неприятно, вероятно, будет услышать чудовищу целого Штата, что его сравнивают по степени возможностей с кем-то низшим, падшим, с тем, кого он сам прятал от глаз людских. «С тем, кем ты являешься, Миллер». — Мне кажется, что это не твоего собачьего ума дело, — Ну естественно. Естественно гадко, очень-очень гадко слышать завуалированный призыв сгинуть восвояси. Дэйв непременно стушевался. — Причём здесь он? — Вы тот, кто не даёт ему свободы, — ответил Стэнли, прекращая записывать. — Было бы любопытно узнать почему. Сомневаюсь, что вам нравится, как бы ужасно это ни звучало из моих уст, досуг внутри больницы. Быть может, вы держитесь столь долго на виду, чтобы не обременять Уильяма на одинаковые дни в белых стенах среди сумасшедших? — Не надо делать из меня святошеньку, — резко выдал Дэйв. — Это нервирует, — и правда: пальцы его согнулись, цепляясь ногтями за подлокотники. — Я никогда не сделаю что-то для него. Не выполню никакую проклятую услугу. Ясно? — Безусловно, — кивнул Стэнли с пониманием. — Просто я пытаюсь понять, почему вы держите себя там, где вам противно находиться, — он провёл рукой по листку бумаги, держа ручку, преобразив в итоге одну из полуокружностей. Почему-то она оказалась теперь больше другой. Круг посередине листа — ядро: мозг, сознание, разум, память, контроль. Два полукруга по бокам — составляющие полноценной личности. Больший из них охватывает непосредственную часть ядра, а меньший — отколот, как отделённая долька. Отрешённая от себя самого. Уильям Афтон не хотел быть собой. Как бы ни старался объединить в себе два собственных «Я», он не сделает этого, пока не будет действительно желать быть таким, какой он есть. Уильям Афтон — это не меньшая долька. И не та, что больше. Уильям Афтон — это ядро по центру. Это мозг, собранный по кусочкам; целостный разум; исправное, починенное сознание; восстановленная память. Это контроль. Это Дэйв Миллер, которым частично являлся Уильям. Которого подсознание отказывалось принять. Они взаимозависимы, чёрт возьми. Но как, как подстроить всё так, чтобы это осознание прошибло и разум Афтона? — Я спрошу кое-что, вы не против? — осведомился Стэн и, не дожидаясь ответной бурной реакции, чутка вздёрнул подбородок. — Как вы себя чувствуете, находясь в этой комнате со мной, Дэйв? Здесь и сейчас, пока мы непримечательно беседуем. — Скверно, — по-простому ответили ему. Миллер не отворачивался. И не отводил глаз, как он делал, когда лгал или вдавался в озвучивание потока слов вслух. — Потому что вы протираете мне дырки в ушах своим бессмысленным лепетом. — Вас злит исключительно это? — А что ещё должно меня злить? — Допустим, то, что вы находитесь на ступени ниже меня в данный момент времени? — Стэнли уловил тень смятения в серых глазах пациента и невозмутимо продолжил: — Вы же отдаёте себе отчёт в том, что я сейчас говорю с вами без страха и паники? Вы не привыкли к подобному. — Не понимаю этих ваших игр, — процедил Дэйв, скривив лицо на секунду. Ногти его до боли впивались в ручки кресла. Побелели костяшки пальцев. — С какой стати я должен считать себя ниже? Перед Стэном сидел не прежний садист. Перед ним загнанный в угол зверь, оказавшийся в той же лодке, что и его жертвы. Он беспомощен. — А по-вашему, я здесь и сейчас под угрозой? Я в опасности, сидя напротив вас? — Такого я не говорил, — вставил Миллер, выдохнув крайне взбудораженно. — Но ведь подсознательно вы подразумеваете, что, будучи выше меня, вы вполне можете причинить мне вред. Потому вам так важно не опуститься по этой воображаемой лестнице, — он не углублялся в анализ границ Дэйва Миллера, но состроенная ворчливая гримаса того давала понять, что так убийца и подразумевал. Пока на своей «карьерной лестнице» он выше попавшихся в его сети жертв, дозволено ему без преувеличений всё. — Скажем, если я тоже буду привязан ремнями к креслу. Прямо как вы, Дэвид. Я буду находиться в этом случае ниже вас? Вы причините мне вред? На продолжительную минуту пациент умолк, прокручивая в туго думающей голове вопрос психиатра. — Меня ведь никто не развяжет, — отозвался он довольно угрюмо. «Ты вымотан. Ты устал терять контроль над происходящим вокруг тебя. Ты раздражён. Раньше тебе всё было подвластно». — Что изменится? — Но можно попробовать выбраться из оков, так ведь? Освободиться и сбежать. Убить меня, — Дэйв едва не скорчился. Словно Стэн сказал что-то грязное или убогое. — Вы не будете пытаться? — Разве будет в этих попытках смысл? Он ниже. Мысль, пронзившая разум, перехватила дыхание. Он не просто ниже сугубо для Стэна. Он сам воспринимает себя ниже врача, не намереваясь сопротивляться ему. То ли настрой Дэйва всячески подавлен условиями в госпитале, то ли Стэнли умеет превосходно утомлять серийных убийц, но Дэвид Миллер чётко видел суть происходящего. Видел человека, у которого так или иначе будет власть над ним, независимо от количества упрямства в Дэйве. Здесь и сейчас Стэн был выше, что переворачивало мироустройство Афтона-Миллера с ног на голову. Ну, пока что стоит начинать с этого. Некуда спешить. Благо Эмили не назначили ему срок, к концу которого перед ними обязан предстать здоровенький крошка-Уилл. Дэйв ещё слишком настырен. Нельзя «уничтожать» его путём принудительным. Ведь не пойми он самостоятельно нынешнюю свою беспомощность, иссякнуть он никак не иссякнет. Нужно быть умнее. «Не только ты, Эмили, горазд руки выворачивать». — подумал Стэн про себя. Подавил улыбку и огласил: — Вы чувствуете себя зверем. Вы зверь, запертый в клетке с кровожадными хищниками. На вас ополчилась вся Юта, и вы ощущаете сжимающее по бокам давление. Нет смысла сражаться, — «Да, Дэйв?» — вы абсолютно правы. — К чему это? — брякнул Дэйв, морща нос. Нет же. Пустой, пустой вопрос. Всё он прекрасно понял. — Здесь вам в одиночку не протянуть, — сказал Стэнли, и эта фраза была похожа на заверение. — Трусость чужда такому человеку как вы, Дэйв. Но давление общества пробьёт волю любого. Даже вас. Вы такой же человек как остальные здешние пациенты. Вам также требуется периодическая передышка, — на этакое заявление Миллер предпочёл не отвечать. — Знаете, я не подвергаю сомнению утверждение, которое гласит о том, что животные инстинкты в разной мере затрагивают каждого из нас. Желание жить, страх и тому прочее — вас это касается и ещё как. Вы остерегаетесь, в глубине души, той животной ярости, какая таится в вас. Отчего-то сравнение себя со зверьём Дэйв воспринял особенно чутко. Кому-то покажется, что он просто не терпит выслушивать о расположении себя любимого и гениального на животном уровне, но Стэнли казалось, что проблема заключается в другом. Ох, определённо она в другом, несомненно. Что ж, у них будет время обсудить это, но в другой раз. Сегодня надо добиться результата иного. — Но ведь в звериных повадках есть кое-что полезное, — с незамысловатым видом продолжал врач, буравя взглядом напыщенного собеседника. Ой как не нравилось тому, что им буквально руководят. И делают это настолько незаметно, что не обращаешь внимания на то, что начинаешь непроизвольно поддакивать и соглашаться. — Например, я наблюдаю, что вам меня выслушивать уже невыносимо. Вы готовы рвать себя, меня, ремни, которыми вы обвязаны. Лишь бы не слушать дребедень того, кто находится выше вас и во всю этим упивается, — Дэйв передёрнулся. — Когда животные понимают, что являются слабее противника, они сбегают. Сбегают или прячутся, только бы не сражаться один на один с тем, кто может убить. Инстинкт самосохранения. Вы слабей, как бы вам ни хотелось того признавать. А я могу опускать вас на ступень всё ниже и ниже, пока мне не наскучит. Чувствуете? Один на один со мной вам не тягаться. Миллер измождённо откинулся на спинку кресла. Взгляда не отрывая, но более не прощупывая им слабые места противника. Противник, да, разумеется. Для Дэвида Стэн был противником. Он же, Дэйв, видел себя зверем, которому с таким противником не тягаться. Элементарных сил не хватало. — Ну, и что предлагаете сделать, док? Я весь во внимании. — Один на один, — привлекающим это самое внимание тоном повторил Стэнли. — Хотя бы ради собственной «жизни», Дэвид, приходится переступить через установленные собою же рамки. И не спешите нагонять на себя страху. Всё не так ужасно: вы ведь не один здесь, верно? Один на один. Один                         на                                                 Один не один.       не один.                   не                   один Чужой взгляд затуманился окончательно. Немного приопустив голову, Стэн с замершим сердцем глядел на то, как человек на его глазах буквально иссыхал. Мышцы того, напряжённые до предела, ослабевали, губы переставали дёргаться, веки наполовину опускались. Если у него получится, первая консультация окажется удачной и без как таковых информационных подробностей. Наконец перед ним предстал «Монстр» Юты в истинном своём обличии — измождённый, брошенный в неизвестной среде, напуганный тем зверь. Убивший кучу людей, но здесь и сейчас пребывавший в натуральном ужасе от ситуации, в которой оказался. И единственный выход в таких обстоятельствах — спрятаться. И удрать. Сбежать. Оставить это бесполезное сопротивление; упрямство, не имеющее смысла. Это не столько донесение сути до Дэйва, сколько проба собрать по кусочкам мозг, починить сознание. Когда мозг — исток проблемы искажённого восприятия — осознаёт все тонкости, каждая из субличностей прекращает сопротивление. Первая сбегает, вторая выходит в свет. Стэнли не возился с человеком прямо сейчас. Он чинил. И чинил разум, не более. Пациент вздрогнул, и веки вновь раскрылись шире. Тело пропустило пару ударов вибрирующей дрожи и вжалось в кресло, и замученные серые глаза сидевшего перед врачом больного испуганно уставились на него ясным взором. Стэнли не улыбнулся, но посветлел лицом, перелистнув страницу блокнота. — Здравствуй, Уильям.

***

16 июня. 01:14. Дом погружен в тишину. Сэм и Чарли давно уснули. Для них то было не удивительным: режим сна в семействе Эмили был отрегулирован строго по часам. И ребята редко когда ослушивались его, да им и не требовалось, ибо за день уматывались подростки так, что сваливались в кровати без задних ног. Режим они соблюдали, в отличие от старших. В полночь сегодняшнего дня Майкл перелистывал какой-то старый комикс в своей спальне, которая ранее предназначена была для гостей; Дженнифер слушала радио на кухне, а Генри торчал в личном кабинете, перебирая бумаги. С тех пор как пиццерия «У Фредди Фазбера» была навсегда закрыта, он не надеялся создать новое заведение. И построить уникальных аниматроников. Это, казалось, уже и не нужно было. Ни Генри, ни Харрикейну. В данный период своей жизни Эмили был совладельцем крохотной закусочной. Деятелем, с которым он сотрудничал, являлся парень под тридцать, открывший первое своё в жизни дело. По правде говоря, именно он оказался инициатором встречи с Генри. Нуждался в знающем толк в бизнесе человеке, коим и был в его случае мистер Эмили. А Генри только рад помочь. Да и доход необходим, чтоб семья в бедности не погрязла. Конечно, денег эта закусочная приносила не в таком объёмом количестве, как крупный ресторан с аниматрониками, но без гроша в кармане не оставляла. И это всех устраивало. Вот работал в час ночи, заполнял однотипные документы и почитывал резюме молодых людей, напрашивавшихся на должность сотрудника. Привычная рутина, родная душе, погрузиться в дела владельца какого-либо заведения было приятно, особенно грела душу ностальгия по былому. Генри вспоминал себя, открывшего закусочную Фредбера, активного деловитого работягу, и вздыхал, покуривая сигарету. За пределами комнаты донеслись шаги, принадлежавшие супруге. Забывшись ненадолго в незабываемых воспоминаниях о карьере, деле всей своей жизни, о себе молодом и об Уильяме, Эмили запоздало услыхал стук в дверь и спешно затушил сигарету, взмахивая ладонью и развевая серый дым. — Идёшь спать? — поинтересовалась Джен, заглянув в кабинет. — Час ночи. — Дай мне полчаса, — сипло отчеканил Генри фразу, которую произносил за вечер и ночь раз пять. — Я почти закончил. Скрипнула дверь. Наивно понадеявшись, что жена решила отправиться спать в одиночестве, Генри скучающе уткнулся в документ, откашливаясь, и аж подпрыгнул, когда фигура одетой в красную футболку Дженнифер появилась сбоку. — У тебя же выходной завтра, — заметила она, изучив бумажки на столе мужа. — Можешь закончить позже. — Я хотел сходить завтра куда-нибудь и забыть про эти чёртовы отчёты, — возразил Эмили. — Вместе с Шарлоттой. Она звала меня на какую-то выставку… — Как давно куришь? К лицу прилила кровь, Генри несдержанно кашлянул от першения в горле. Дурак, ещё бы она этого не заметила! Запах, вечные отлучки во двор или кабинет… Да и взгляд у Генри, как однажды сказала Джен, будто окутан дымкой. Непонимающий пустой взгляд, который когда-то горел пламенем воодушевления. Таковы последствия частого курения. — Снова умалчиваешь, да? Обо всём и ни о чём? — позорнее было чувствовать не стыд за то, что его застали за столь скверным делом. Хуже этого была разве что реакция Дженнифер, у которой в голосе ни гнева, ни злости, ни удивления. Только смешанное с тоской разочарование. Он не ответил. Как обычно. К чему это в итоге приведёт? После инцидента с уездом Генри в Прово, по его возвращению домой, стало ясно, что Джен Эмили была намерена полностью игнорировать мужа. Она не говорила с ним, не пересекалась взором, даже не отвешивала Генри лёгких подзатыльников. Дженнифер не реагировала на него, словно не было супруга рядом. Нет и всё. А главе семейства было так стыдно из-за учинённой им херни, что извиняться перед Джен он не решался. Заперся в кабинете и не высовывался без нужды. Спасали дети — вытаскивали отца гулять, звали сыграть во что-нибудь или пройтись по кварталу. С Шарлоттой Генри читал книги о механике, а с Сэмом — о пиратах и вампирах. И перед сном он приходил в их спальни, к каждому по очереди, целовал в лоб и трепал по волосам. Проводил время и с Майком. Тот учился играть на гитаре, деньги на которую заработал сам. Однажды юноша даже всунул её дяде Генри в руки, призывая попробовать, но в тот раз потрындеть по струнам у старшего получилось из рук вон плохо. Отношения с детьми налаживались, а с Джен — наоборот. Этой ночью она впервые заговорила. — Скажешь, может, почему? Почему ты делаешь это с ней, Генри? Генри, ты скверный человек. — Может, потому что со мной что-то не в порядке, — произнёс он тихо. Лучшая тема для диалога, чтобы помириться, чёрт подери. — В плане чего? — Эмили на неё не оборачивался, но знал откуда-то, что смотрела Дженнифер осуждающе. — Понятия не имею. — он потёр слипающиеся глаза. — Наверное, когда Стэн говорил тебе о свободных койках в больнице, он не шутил. — Стэнли не умеет шутить, — согласилась Джен. — Он идиот. Прямо как ты, Хен. Идиот, какой идиот. Настольная лампа озаряла пространство рабочего места, но на всё помещение её света не доставало, оттого в углах скопился мрак и двигались на стенах устрашающие тени. Генри не хотел заводить разговор, будем откровенны. Ему мерзко было затрагивать насущные недосказанные терзания. Отвратительно, тошно, скверно. Он изводил себя и издевался над Джен. Над Джен, которая была с ним и в радости, и в горе, над Джен, которая поддерживала всегда, верила в планы и успех Генри с самого начала их отношений. Которая не отрекалась от него, такого спятившего, утонувшего в собственном горе эгоиста. Молчание супруги на протяжении около десяти дней позволило прокрутить в мыслях кучу всего. Особенно своё свинское поведение в сторону семьи. Отец, на которого полагаются, муж, в которого верят, был в семействе Эмили главным ненадёжным человеком. Камнем, тянущим на дно. Он должен быть спасательным кругом, а не проблемой. Должен утешать дрожавшего от ночных кошмаров Сэма, успокаивать тосковавшую Шарлотту, что в тишине спящего дома обливалась слезами, рассматривая небольшой шрам под ухом от лезвия ножа. Должен поддерживать искалеченного до конца своих дней Майка, фактически оставшегося единственным из Афтонов, потерянным в этом мире; не бросать Джен с таким грузом на плечах в виде сломленных детей. Что он творит, твою мать?.. Что с ним сделал этот проклятый зимний инцидент? Трус, а не сдержанный муж. Тряпка, а не сильный духом отец. Ублюдок, а не выручающий в невзгодах дядюшка Генри. Кретин, а не любящий человек, не рушимый в сложностях судьбы. — Нам… — выдавил он, сглотнув. — Нам надо… Надо. Поговорить…? — Чёрт… Какой ужас, какой кошмар, какойужасгосподиёбвашуматьчёртбыегопобрал. — О том, что происходит… — Давно пора из-под панциря вылезать, черепаха ты зелёная, — невесело ухмыльнулась Джен. О да, давно пора бы. Хватит игнорировать заботы друг друга, не так ли? — О чём хочешь не умолчать? Генри судорожно вздохнул, хватаясь за волосы. Пришибло бы его чем-нибудь, и мокрой лужицы чтоб не осталось… Дженнифер выражалась так, будто бы посмеиваясь над придурковатым муженьком, но он-то прекрасно знал, что обеспокоена жена побольше него. Невольно вспомнились слова Стэна, что он сказал Эмили в личном кабинете:                   «...но она беспокоится. Не за себя. И не за Уильяма. За тебя, Генри». — Не понимаю, что делаю, — произнёс он, опустив глаза в пол. И поджимая к телу руки. Джен постояла над его душой с минуту, а потом взяла стоявший у книжного шкафа стул и поставила справа от Генри, медленно присев. — Я не желаю каких-то бед Шарлотте. И Сэму с Майком… Правда, я… Случившееся там, с нами, с Уиллом. Я не могу принять то, что это произошло. Пытаюсь, но не могу. — Всем нелегко, — женщина придвинулась ближе. — Жить как раньше не выйдет. И что, бросаться теперь с моста? — Генри хмыкнул, думая, видимо, как раз об этом. — Знаешь, что меня расстроило в этой твоей выходке? Когда ты свалил пересекать Юту на грёбаной машине? Ты ни о себе, ни о нас не беспокоишься вообще. Если б случилось что с тобой по дороге? Тебе нельзя перенапрягаться, нервничать, забыл, что ли? Господи, Эмили, ты абсолютно не используешь по назначению мозг, вникаешь, нет? — Я в курсе, что это был идиотский поступок, Джен. Да, я сделал по-своему. Как обычно. Но что мы… — он безнадёжно махнул рукой. В горле встал ком. — Ты постоянно мыслями там, в больнице, — проговорила Джен, вдруг взяв его ладонь в свою. — где с ним, как тебе кажется, делают невесть что. Ты поэтому и попросил моего брата взять лечение Уильяма на себя, да? Пока Уилл под надзором Стэнли, ты уверен, что ситуация более-менее под контролем. Под твоим контролем. Потому что ты постоянно норовишь дозвониться до него, — Генри густо покраснел. Его застали врасплох. Но лучше видеть дурака-Эмили до безобразия смущённым, чем смертельно бледным, с маской траура на физиономии. — Выпрашиваешь подробности. Ты зациклен на Уильяме и уничтожаешь себя и нас вечной тревогой. Понимаешь? Они не должны были обсуждать это. Не должны были, зачем он ляпнул сраное: «Нам надо поговорить»? Придурок. Джен не стоило углубляться в недры того ада, в который загнал себя Эмили. Он сведёт её с ума. — Мне страшно, — стыдливо буркнул Генри. И не осмелился взглянуть Дженнифер в озабоченное лицо. Она, в отличие от мужа, не идиотка — видит, за кого ему страшнее всего. — Верю, — обхватив Генри за плечи, впервые за десять дней находясь так близко к нему, Джен заставила себя улыбнуться, подбадривающе его раскачивая. — Навестим его? — услышал Генри неожиданное предложение. Он подобрался. — Ты серьёзно? — Совершенно серьёзно, амиго, — кратко усмехнулась жена. — На следующей неделе. В среду. Что скажешь? Я уже говорила об этом с Майком, — опередила Дженнифер Генри, ответив на незаданный вопрос. — Он не против пару деньков последить за Чарли и Сэмом. — Д-… Даже не знаю… — Эмили ощутимо съёжился. — Будет в удовольствие Майки дни напролёт возиться с нашими-то?.. — Он бездельем маялся весь июнь, — подмигнула супруга. — Сам предложил свою кандидатуру няньки. Да и ребята не глупы. Не пропадут. Хочешь Уильяма увидеть или нет? — Хочу, — взволнованно пролепетал Генри. — Просто я б-без понятия, как реагировать на твою такую затею. Непривычно слышать от тебя что-то, связанное с Уи-… Ты серьёзно готова поехать…? — Ну-у-у, поехать — точно нет, — быстро откинула женщина этот вариант. — Таскаться на машине по пустыне и пустоши — такое себе развлечение. Доедем за полчаса до Сент-Джорджа, аэропорт благо имеется. — Генри утруждённо кивнул, пуще краснея. Попёрся же на автомобиле чёрт пойми куда, не удосужившись купить билет на самолёт! Предложи он такой способ добраться до Прово, Джен отпустила бы его в прошлый раз без всяких опасений! Баобаб полоумный. — Но у меня для тебя три условия, — внезапно переключилась Дженнифер на инородное, и Генри порядком растерялся. — Каких? — Первое условие, — начала Джен, оперевшись локтем о поверхность стола и подперев подбородок кулаком. Эмили не смел шелохнуться, сгорая от стыда, когда жена потянулась к стопке документов и вытащила из неё наполовину полную пачку сигарет. — Никакого курения. Можешь хоть в задницу их себе запихнуть. Но здоровье не порть, угу? — Угу, — отозвался Генри. — Чудно. Второе, — заправив мужчине за ухо волосы, Джен наклонилась вперёд. — Никаких поездок, походов в закат в гордом одиночестве. У нас достаточно денег, но не хотелось бы потратить их на твои похороны, Хен. Договорились? — Договорились, — покорно кивнул Генри, получив поцелуй в щеку. — И последнее, — подчеркнула Дженнифер нравоучительным тоном. — Никакого эгоизма к семье. Я не тот человек, которому дозволено управлять твоей жизнью и твоими действиями, Генри. Но я не допущу, чтобы из-за умственной отсталости моего неродимого мужа страдали наши дети. И страдал Майк. Это ясно? Никакого эгоизма. Никакого дебилизма. Чертовски трудное условие. Проще было бы запихнуть себе в задницу зажжённую сигарету и быть зарытым в яме навоза без торжественных похорон. Отвыкнуть от привычки вести себя как мудак придётся о-о-очень долго. Тем не менее делать нечего. Пора включить мозг и прекратить ныть. Генри выдохнул: — Ещё как ясно, дорогая. — Вот и замечательно, — сказала Джен, поцеловав его. — А теперь спать. Чёртовы отчёты подождут. — Ты согласилась поехать туда из-за меня? Ответь честно, — попросил Эмили, привстав, объятый её руками. — Согласилась из-за того, что это повод навестить братца, — смешком выдала она. — А то это дурачье наивно полагает, что раз уж я в Харрикейне, а он в Прово, то я не доберусь до его хитрой рожи. Генри хрипло хихикнул, вновь, спустя столько времени душевных утаиваний, окутанный теплом. Нельзя в период таких невзгод думать только о себе. Он обязан быть рядом со своей женой, не оставлять детей в этом жестоком мире без отцовской мудрости и крепкого плеча. Нужно быть ближе к ним. Что случилось, того не изменишь, так что сейчас главное — не сломать всё окончательно. Держаться вместе с родными людьми, не забываться, не пудрить себе самому мозги. Даже мыслями об Уильяме. Генри не спас его, но в его силах помочь пережить перемены тем, кого он не успел потерять. И безвозвратно сломить. Эмили не допустит этого. — Хотела спросить кое о чём ещё, — донёсся из-за спины голос Джен, когда Генри уже открывал дверь кабинета. Он заглянул себе через плечо, увидев, что та отошла от его рабочего стола и застыла посередине комнаты. А на её лице была в тот короткий миг запечатлена то ли досада, то ли неуверенность. Боже, неуверенность? Неуверенность на лице Джен Эмили? Что-то новенькое. Генри в ожидании замер, вопросительно подняв брови. — О чём, Джен? Всё хорошо? — Да-а, порядок. Просто спросить… Насчёт вас обоих, — глаза её так странно сверкнули, что на секунду Генри стушевался пуще прежнего. «Насчёт нас обоих?» — Тебя и Уилла.             Что? — Что-то н-не так? — он почувствовал, как свернулся в скукоженную форму желудок и перекрутились узлами другие органы. Жар ударил в голову. — Дженнифер… — Забей, — бросила жена. Провела ладонью по лбу и расслабила плечи. — Плевать. Проехали. — Точно всё нормально? — уточнил Эмили, подойдя к ней и осторожно приобняв за талию. — Тебе нездоровится? — спросил он испуганно. — Ты побледнела… — Нет, что ты… — взгляд Джен посветлел. — Ничего страшного. Устала немного, бывает. Давай пойдём и ляжем спать, ради Бога. Молю. — Да-да, хорошо, ладно. Ладно, — Генри выпрямился. Остепенился и взял супругу за руку. Холодная. Ледяная. — Иди ложись в кровать, я тебе сделаю чай с ягодами перед сном. — Захвати в спальню пирожное клубничное, — обвив второй его шею, женщина прильнула к губам Генри, и полминуты они так и стояли в проходе, тесно прижавшись друг к другу. Напоследок чмокнув мужа в уголок рта, Джен снова устало усмехнулась, всё-таки отстранившись от тела Эмили. — Я тебя люблю, Хен. — И я тебя, милая, — он провёл кончиками пальцев по её предплечью, солнечно улыбнувшись. А когда Дженнифер скрылась во тьме длинного коридора, прислонился к дверному косяку, скосив глаза на настольную лампу. «Насчёт вас обоих. Тебя и Уилла». Какое безумие вокруг, чтоб его…

***

20 июня. Генри стискивал, сминая по краям, письменный отчёт. Вчитывался настолько долго, подробно изучая содержимое, что в конце концов Стэнли не выдержал и буквально вырвал из рук Эмили бумажку, складывая ту в толстую бежевую папку. — Вообще-то тут конфиденциальная информация, — проворковал он, сурово взирая на мужчину, пока его сестра Джен прогуливалась вдоль бледной стены зала, насыщаясь волшебной атмосферой в госпитале. — Мне и так влетит по первое число, если узнают, что ты притрагивался к этому. — Десятилетия уносятся в неизвестность, словно воздушные облака на небосводе, а мой брат ещё сохраняет неизменную раздражительность, — оказавшись возле них, Дженнифер, искрившаяся сахарным дружелюбием, сжала локоть Генри своим. — Или ты всего лишь очень рад меня видеть, Стэнли? — Очень рад, — пробурчал тот. Все трое стояли в светлом и прохладном, по сравнению с температурой на улице, помещении. Чем-то оно походило на зал регистратуры, разве что было по площади шире, да и здесь Эмили наконец-то узрели настоящих обитателей психиатрического госпиталя. Только одного, невзрачного, лет под сорок, какое-то время смотревшего в окно этого зала. Стэнли прояснил, что некоторых выпускают из палат свободно бродить по местам отдыха, а иногда и прогуляться во дворе больницы. Правда, навряд ли допущение каким-либо боком относилось к Уильяму. Генри не уточнил правила для Афтона намеренно, панически боясь услышать нечто вроде: «Его никогда не развязывают, о чём ты?! Сдерживают в такой комнатушке, которую вы наверняка видали в фильмах, с мягким потолком, полом и стенами. Вызволять этакое чудовище?! Размечтался!» Удивительно, но ожидания Генри о пребывании Уилла под крылом Стэна не оправдались, ибо брат Джен отзывался об Афтоне без неприязни, работая с ним исключительно как с пациентом и не выплёскивая на него злобы. Она вполне могла бы быть, вспоминая трагичное событие, связанное с Джоном Боннаром. Вопреки нему Стэнли держался. И, стоит отдать должное, стойко и достойно. — Вы всё подписали? — кратко осведомился он, на что Генри и Джен сразу кивнули. Пройти на территорию, добиться треклятых тридцати минут на встречу было, мягко говоря, времязатратно. Про подписание кучи бумажек говорить страшно, а уж эти беседы с врачами, медсёстрами, пятиминутное введение в курс дела касаемо порядка в госпитале, передвижение по нему до того зала, где Эмили и оставили. И где им предстояло ожидание длиной примерно в сорок минут. Хорошо хоть Стэн притащился сюда, помог скоротать полчаса. Даже допросился разрешения сопроводить свою сестру в собственный кабинет (которого на Генри, к слову, в прошлый его визит не было, за что братец Дженнифер некстати нажил себе выговор). Женщина тревожилась от мысли, что Генри придётся досиживать до определённого времени без неё. Одаривая мужа поддерживающим взглядом, Джен поинтересовалась, не соизволит ли Стэн посидеть в их компании четверть часа, но он в ответ брякнул: «Я не выдерживаю созерцать его морду. Мне прошлых посиделок с твоим суженым по горло хватило». В итоге они ушли. Но ничего: посещать комнату для встреч всё равно доступно одному лицу, знакомому с пациентом. Эмили был не против, если жена побудет немного со старшим братом, поделится с ним наболевшим и так далее… А Генри уже не доставало терпения. Он метался из угла в угол, глядел поочерёдно на два входа в зал, надеясь увидеть в дверях кого-нибудь, кто проведёт его в нужное место. Туда, где будет Уилл и где они вновь встретятся спустя столько месяцев. Час икс настал. К Генри подошёл полноватый мужчина в стандартной форме санитаров и призвал следовать за ним. Спустя единичный лестничный пролёт и узкий короткий коридор он из светлого обширного помещения попал прямиком в тесную мрачную комнатушку. В ней ничего, кроме манившей приблизиться двери. Застыв перед той, уверенный ранее в неукротимом своём желании встретить его, Генри застопорился, ощущая тянущее чувство в груди, которое плавно опускалось к низу живота. Голова пошла кругом, и твёрдости духа как не бывало. Изнутри пробила дрожь. Полгода. Шесть месяцев. После того злополучного дня прошло шесть с лишним месяцев. Только в этот волнительный миг до Эмили дошло, что он, кажется, не готов. Не готов, чёрт возьми. Чёрт, чёрт, твою мать… Он на все сто был убеждён… Он твердил себе, что узреть этого человека ему не составит труда. Что он нерушим перед страхами, отчаянием и той жгучей болью в области живота. Сомнения не настигали Генри ни две недели назад, ни вчера ночью, проведённой без сна в предвкушении поездки. Сейчас, стоя здесь, он вдруг лишился этой устойчивости, ноги налились свинцом, тело отяжелело, обзор на секунд пять заволокли чёрные точки. Тот десерт, которым Генри закусил в кафе по приезде в Прово вместе с Джен, подступал к горлу, отдавая привкусом желчи. Лишь стена. Лишь стена и дверь. Лишь стена и дверь… И вот страхи всплыли на поверхность. На чём они именно «расстались»? Не на суде; и не в грёбаной пиццерии, на полу, пока Генри истекал кровью. Расстались на том, что Эмили, будучи полнейшей сволочью, в угоду амбициям вынудил Уильяма сгинуть и позволил Дэйву показаться. Генри заверил, что всё будет нормально. Но обманул. И обманул также тогда, когда пообещал не бросать, не забывать. Что он сделал? Бросил, забыл. Полгода старался и не вспоминать то, что натворил своими же руками. Как жилось Уильяму с этой мыслью? Жилось, хах, как же… Не жил он, а выживал, существовал. Да и чертовски мало: большую часть времени отнимал Миллер. Уильям был предан. Однажды был предан Дэйвом, созданным собой же монстром, а теперь и лучшим другом, с которым прошёл так много преград и потерь, с любимым человеком. И Генри правда осмелится посмотреть Афтону в глаза? После всего произошедшего? Наверное, он скорее свалится в обморок, а Уилл… согласится ли Уилл выйти с Эмили на контакт? После всего… крайне сомнительно. — Вы в порядке, сэр? — аккуратно спросила молодая девушка, нежданно появившаяся в комнате. Генри зыркнул на неё, промёрзнув до костей. — Д-да… Да, в порядке. Всё хорошо, мэм, — выплюнул он, развернувшись обратно к двери и глубоко вздохнув. Настолько яро билось о стенки рёбер сердце, что пульсация отдавала в череп. — Через полчаса я провожу вас обратно в зал регистратуры, — сообщила девушка. — А до этого момента вы сможете спокойно поговорить с мистером Афтоном наедине. Вас уже ждут. Уже ждут… Уже ждут. Эмили не успел собраться с мыслями, настроиться чуть-чуть, усмирить накатившую панику хотя бы. Видимо… Раздумия о чём бы то ни было покинули его, когда отворилась дверь. Генри неродимо огляделся, пройдя внутрь, и едва не вздрогнул, услыхав хлопок за спиной. Минуту назад он был по ту сторону, защищённый стеной. Но уже нет. Генри здесь, за закрывшейся дверью. В комнате, где ничего и никого нет, кроме стола по центру, двух стульев и одной-единственной персоны. Сердце, стучавшее втрое интенсивней обычного ритма, замерло, как и Эмили. Тот, бросив взор вперёд, обнаружил, что стена напротив двери имела небольшие окна, а за ними можно было не упустить нескольких людей. Санитаров, вероятнее всего. Дёрнулось разбушевавшееся нутро, однако Генри не позволил себе трусливо шагнуть назад. Пошатнулся и неспешно подошёл к квадратной формы белому, как и всё в комнате, столу, присаживаясь на стул перед… перед кем? Он согласен с утверждением, что на суде Уильям выглядел просто отвратительно. Беспомощно, изнурённо, плачевно. В данную же минуту перед Эмили предстал человек, который был на вид не беспомощен или изведён, и язык не поворачивался назвать его состояние таким. Это был человек никакущий. И «плачевно» в случае с восседавшим напротив Генри звучало даже как-то мягко. Лохматые тёмные патлы, торчавшие в разные стороны, спутанные, свисавшие на лоб и глаза, не позволяя рассмотреть повнимательнее наклонившего макушку вниз. Худые плечи, кости выпирали на истощённой сухой коже, скрытой белыми одеждами. Руки, лежавшие на поверхности стола, не связанные (! слава Господу Богу!) ремнями или смирительной рубашкой. Свисавшие локти были острыми и выделяющимися. Сами ладони покарябанные, ногти местами грязные. Генри запрещал себе представлять в голове того Уилла из семидесятых, ничем не примечательного, но, ёб вашу мать, относительно здорового внешне, а не как в студенческие годы. И не как сейчас. Но образ лез, просачивался в мозг, отчего когти ужаса при взгляде на такого Уильяма вцеплялись в глотку, клыки страха вгрызались в кожу, стискивали, рвали. Он пресёк задержку дыхания, учащённо захрипев в подставленный ко рту кулак. Под рукавами рубашки пациента проглядывались порезы. Зажившие, белые, выпуклые. У него никогда не было достойной помощи. Никогда. Ни от семьи, ни от Генри. Боже правый. Несмотря на дрянные эмоции от первого впечатления, желание лицезреть чужое лицо и глаза загорелось пуще, ярким страстным пламенем. Огонь обжёг и трепетавшее сердце, и веки. Отчаянно хотелось разреветься. Полгода. Он бросил его на полгода. Монстр Харрикейна поднял голову, уставившись на Генри, и все реплики, мысли, чувства затвердели тотчас, словно воск, а жжение в груди резко обдало холодом. И Эмили посерьёзнел, поджав губы, пытливо стараясь изгнать сейчас моральную боль из души. Притупить физическую, вдруг ставшую особенно ощутимой. Там, в животе. Снова его как будто пронзили лезвием. Это она, пасмурная серость в очах. Но не та. Господи, да на Эмили смотрел даже не Уилл, а он тут расклеился!.. — Какого… ты опять… — Как я понимаю, ты счастлив увидеть старого друга, — поглумился Дэйв, дёрнув уголком губ. — А я-то как счастлив. Не представляешь. Резь ножа, горячая кровь, вопли детей. Его родных детей. Резь ножа, горячая кровь, Шарлотта, Сэм… Резь, кровь, вопли… — Ты издеваешься, да? — Неужто Хен в кои-то веки допёр о моей любви к этому делу? — Миллер криво улыбнулся, сцепив костлявые оцарапанные пальцы в замок. Генри от обволакивающих его зимним морозом воспоминаний приспичило сбежать отсюда и больше не возвращаться, но он кое-как усидел на стуле ровно, не сводя взора с мины заклятого врага. Такого… уставшего? Такое слово подходило с натяжкой, ведь физиономия Дэйва, пускай искажённая мерзкой дрожащей на губах улыбочкой, казалась поистине жалкой. «Потрепало ж тебя, дрянь», — туманным откликом раздалось в голове. Генри постарался сдержаться от ругани, ибо время поджимало, нельзя потратить его на дискуссии с Дэйвом. И он отнюдь не забыл о санитарах, что стояли за дверью. Упекут и его заодно, просто замечательно закончится поездка. — Я не хочу с тобой торговаться, — сказал Эмили, склонившись к ублюдку. — Не буду мяться и донесу прямо. Мне пиздец как не до тебя, Миллер. — Приветлив-то. Хоть куда! — слабым голосом выпалил Дэйв и хихикнул. — Не хочешь торговаться? Ты знаешь меня — за просто так я под дудку не пляшу. Ясно мне, для чего ты сюда припёрся, поэтому я тоже донесу тебе прямо: проваливай нахуй к своим спиногрызам, Эмили. — Хочешь слечь тут под транквилизаторами? — поинтересовался шёпотом Генри, стискивая ладони в кулаки. Драгоценные минуты уйдут на то, чтобы так и не поговорить с тем, с кем требуется. — Ляпну что-нибудь по типу: «Ваш пациент хочет мне ухо откусить» — и тебя скрутят. Хочешь этого? — Ты мне не угрожай, — процедил Дэйв ненавидяще. — Нашёлся шантажист. Я до тебя доберусь. Помяни моё слово, срань рыжеволосая. Убью всех дорогих тебе людей. — Как ты сделаешь это, находясь здесь? — Генри обвёл ладонью помещение, как бы подразумевая госпиталь. — Мечтай, паскуда, да не завирайся. Они уставились друг на друга. Дэйв сжал челюсти, согнув пальцы, а собеседник безнадёжно облокотился на стул, прерывисто вздыхая. Его надо любезно сопроводить к чёртовой матери любым способом. Надавить как-нибудь, пригрозить… За что, блять?! Почему Генри не позволено увидеть Уильяма? Услышать его голос, поговорить с ним, а не этой сволочью?!.. Зачем Дэйв делал это, будь он проклят?! Его упрямство ничего для него самого не изменит. Он по-прежнему останется внутри больницы, закованным в невидимые кандалы. Обречённый медленно подыхать. Почему он так настырен?!.. Укусив губу, Миллер выпрямился, расправив плечи, что, как заметил Генри, далось тому с трудом. Поморщившись, Дэйв хрустнул шеей. Созерцать убийцу-психопата таким помятым было непривычно и по-настоящему паршиво. Да, жалости он не заслуживал, однако состояние его было критичным, и это давало понять, что Уильяму было вдвое хуже. И телу. С лицом явные проблемы: колючая щетина, тёмные мешки под глазами, впалые щёки, к которым всё же так хотелось прикоснуться. Провести пальцами по тонкой бледной коже, поцеловать. Когда был их последний поцелуй? В кровати, в тот злосчастный день? В ванной? Гостиной?.. Может, после случившегося эти похоти были мерзкими, но Генри как никогда хотелось прильнуть губами к губам Уильяма. Не отпускать больше его, не отстранять от себя. — Ты просто никчёмен, чёрт бы тебя побрал, — проскрипел Эмили. — Ты упрямишься даже сейчас, когда это не имеет смысла… — Захлопнись, — Дэйв щёлкнул зубами, подавшись вперёд. — Захлопнись. Уходи. Проваливай. За эти пару минут ты уже мне надоел. — Что, не дают упиваться страданиями? — перекошено ухмыльнувшись, уточнил Генри. — Чуть что брякнешь — обкалывают до полного отруба? Неприятно, согласен? — Тупоголовая ты идиотина… — Если будешь слишком громко разбрасываться словами, тебе непоздоровится, ты же в курсе. А мне ничего не будет, — через ком в горле проговорил Генри, буравя Миллера взглядом насквозь. Голос его надломился. — Хватит, прошу. Это ведь бесполезное занятие. Наживёшь себе неприятностей. Сколько можно творить невесть что? Дай поговорить с ним блядские полчаса. Он рассчитывал получить в свой адрес насмешки и издевательства, ведь не мог Дэйв обойтись без едких, язвительных фразочек, которые метким попаданием способны ранить хуже огромного ножа. В этом диалоге продолжать дебаты он не стал, оттого Генри не сдержал удивления. Дэйв замолк, взирая так, будто вот-вот набросится и распотрошит без ножей и чёрных мешков. При этом не шевелился. Не из-за готовности к тому, чтоб рвануть да прибить Эмили обо что-нибудь. От изнеможения. Веки еле открыты, плечи рефлекторно горбились. Кто бы реально подумал, что Дэйва настолько скукожит здесь? Предпринимая попытки отстоять, спровоцировать, довести до того, чтобы Генри свалил прочь добровольно, он скоро ослабел и тупо заткнулся, не протестуя. Но и не соглашаясь идти на уступки. «Его словно прессом сплющило, — сравнил Генри про себя. — А вдобавок поездом переехало. Вылитый мертвец». — Чем тебе поможет то, что ты упёрся, как баран рогами? — зачастил он, царапая себя за кисти и запястья. Миллер всё молчал. — Раз насрать тебе на меня и на Уильяма, о себе побеспокойся… Я пришёл с конкретной целью. Дашь выполнить её — я уйду на ближайший месяц. В чём твоя грёбаная проблема?! — Трещит, — скривился Дэйв, тихо ругнувшись. Рука непроизвольно взмыла вверх, прижавшись к правому уху, затем проведя по виску, массируя. — Не ори, скотина плешивая. Тебя-то не пичкают пачками таблеток и прочей ересью на завтрак, обед и ужин. Крупная дрожь прошла волной от шеи до спины и живота, ошпарив прохладой, и Эмили поёжился в открытую. — Мне нужен Уилл, — заговорил Генри ровней и громче, а Миллер скорчился в гримасе боли от раскалывающейся башки. — Мой Уилл. Дай мне увидеть Уилла. Обессиленный нервотрёпкой, он пристально изучал вялого, едва живого монстра, убившего более десятка человек, но такого ничтожного и слабого. Принять происходящее за истину было нелегко. Дэйв всегда уничтожал всех вокруг. Если не путём убийства, то моральным истязанием. И здешняя его беззащитность как таковая вызывала мурашки. Генри мысленно благодарил Всевышних за то, что не пересекал порог психиатрического госпиталя когда-либо в своей жизни задолго до инцидента с Дэйвом. Иначе, регулярно пребывая в белых холодных стенах и созерцая сломленных измученных сумасшедших, он бы самостоятельно тронулся рассудком. Эмили забылся в раздумьях об ужасах больницы, не среагировав должным образом на замаявшийся вздох Дэйва Миллера. Когда тот спрятал взгляд в ладони, прикрывшей верхнюю часть лица, и перестал, как показалось, даже дышать, либо начав выпускать воздух из лёгких тяжело, томно, сонно. Секунда, другая, третья… Они молчали. Возможно, подонку нечего хитроумного сказать… С чего он закрыл рот? В бесконечно тянувшемся мгновении Генри пропустил миг, в который сердце снова застучало быстрей. В который всё поменялось. Всё: состояние, настрой, человек, сидевший напротив. Атмосфера в комнате, накалявшаяся до предела, остыла, и руки похолодели, озябли, прямо как на уличном морозе, как зимой. Всё поменялось. И Дэйв. Почти опустив голову на стол, он оживился, передёрнулся, осторожно приподнявшись на стуле. Метнув на Генри испуганный беспомощный взор. Эмили недоумевающе склонился к нему, пробиваемый потом от дикого волнения. Недоверие копилось внутри, но сразу, как только Генри узнал родную сердцу тоску в чужих распахнувшихся глазах, сгинуло, и пропал дар речи. Что… Уступил? Он…? Он уступил. «Чёрт возьми», — Генри попросту не сумел брякнуть этого вслух. Язык у него прилип к нёбу. И опять ненавистное траурное затишье. Будто бы звуки за дверью стихли и исчезли мечущиеся туда-сюда санитары. Ничего нет, в том числе и подходящих слов. — Постоянно. В мёртвом безмолвии Уильям подал голос слишком звонко. Генри перетряхнуло. — Я не помню, какой день сегодня, — но теперь уже прозвучал он тихо. Поменяв положение тела, Афтон придвинулся к столу, сфокусировавшись ни на чём. — Я их и не проживаю. Очень долго. — Не проживаешь дни? — так же беззвучно промолвил Генри, воздержавшись от того, чтоб двинуть себе по челюсти. Совсем идиот? Нельзя наладить контакт адекватно?! Что за дебильный внезапный вопрос он задал, не сказав и приветствия?! Мысли все вылетели. Ком в горле точно зашевелился, Генри попытался проглотить его окончательно, да без толку. Ему кивнули. — Меня нет постоянно, — Уильям медленно моргнул. — Я если и просыпаюсь, то либо в беседе с врачами, либо в койке, без… не в с-… обездвиженным, — он нехотя огляделся в помещении, где «пробудился», а страха в нём больше не было. Только презрение к завязшим во временном хаосе событиям отразилось на пепельно-серой бездушной маске. — С мутной пеленой перед собой. От лекарств. Генри не нашёл, как ответить. Таращился на вернувшегося к нему спустя несколько месяцев Уилла, обескураженный и растерянный. Резануло что-то острое — не нож, боль. Они оба никчёмны перед обстоятельствами. Уильям заперт без возможности выбраться — Генри обезоружен повернувшейся к нему боком судьбой. Сейчас, чёрт подери. Сейчас они сидели друг напротив друга. Так близко и так далеко. Моментально возвратилась дурнота, замутило в желудке, но Генри проигнорировал ухудшение состояния, сосредоточенный на худощавой фигуре своего лучшего друга любовника. Опять странное тепло, тянущее чувство, отдающее пульсацией в башку. Скручивающее, сдавливающее. От осознания, что Уилл Афтон умирал прямо сейчас. Прямо перед Генри. Полулежал на столе, облокачиваясь локтями, отчаявшийся и пустой. Как на него такого смотреть?.. «И это я с ним сделал, — подумал Генри, напрягший мышцы. — Я до этого довёл». Эмили почудилось, что был он не в комнате для встреч наедине с заточённым, а в обширной аудитории колледжа города Харрикейн. В 1960-м году. Стоял и косился сверху вниз на однокурсника, прикумарившего за партой. Знакомого, который, как позже выяснится, был ему ничуть не новым — был тем самым двенадцатилетним мальчиком из города Ла-Веркин, с которым Генри подружился ещё в пятидесятых годах. И они вдвоём здесь, а впереди столько необычного, клёвого, интересного — взрослая жизнь. Генри хотел быть там, в настоящем того времени, а не этого гнилого будущего, какое в юношестве представлялось изумительным. Не в этом блядском психиатрическом госпитале, рядом с увядающим от неформальной болезни старым другом, которому он не в силах помочь. — Как чувствуешь себя?.. — сдавленно вытащил из себя Эмили. Он не должен плакать. Нет. Нет. Он не даст волю слезам. Ни в коем случае…! Генри нужно быть стойким, несокрушимым, обнадёживающим. Дабы Уилл был в безопасности. Хотя бы здесь и сейчас. Уильям не смотрел на него. — Странное ощущение, — речь заторможена, медлительна. Как он исхудал, боже милостивый. Он был действительно плох. — Словно меня очень много. Меня б-больше, чем м-моего тела. Гораздо, горазд-… Как… Словно разрывает изнутри. — Мне кажется, ты измучен тем, что отказываешься есть, — Генри прочитал об этом в отчёте. И блять, будь его воля, он бы остался в проклятом Прово до собственной кончины, тух бы в проклятой больнице, кормя Уильяма с рук ежедневно. Возился бы с ним, если другим мерзко. Почему он не мог быть рядом в столь трудный период?.. «Потому что у тебя семья, — отдёрнулся Генри от подобных размышлений. — Ты обещал Джен, что не будешь эгоистом. Остаться с ним навечно и навсегда и так не получится. Не мели ерунды». — Стэнли говорил, твой аппетит потихоньку стабилизируется, — шёпотом продолжил Генри. — Будешь хорошо питаться, переносить всё станет полегче, здоровье наладится… Слышишь, м? Появятся силы, чтобы бороться с этим выродком. Перехватило дыхание, когда Уильям повернулся на него. Более не пряча тусклой серости. Стеклянные очи, как будто слабо сверкавшие от слёз, навеки застывших в них; неподвижный взгляд, безжизненный, кукольный. Надежда, возникшая было в Генри, сию секунду сгорела в огне. От неё остался лишь пепел. — Зачем? — Что? — переспросил Эмили. — Зачем? — хрипло повторил Уильям. — Зачем бороться? Я не хочу. — Уилл… Отчуждённо откинувшийся на спинку стула Уильям, отчаянно держась одной ладонью за вторую, бессильно моргал и смотрел перед собой, не видя ничего. — Хочу, чтоб убили меня. — Прекращай, — дрогнувшим голосом буркнул Генри. — Пожалуйста, взгляни на меня. Умоляю, — друг, полуоткрытые веки которого грозились захлопнуться, безвольно сидел и не шевелился, а Эмили тем временем потянулся к нему через весь стол, схватив за запястье. — Не говори таких слов. Уильям, прошу тебя. Не говори, что хочешь смерти. — Генри, — наконец произнёс Афтон его имя, грустно улыбнувшись. И так мягко и ласково. — Как не говорить? Я устал. — Намерен сдаться? Ты серьёзно, Уилл? — А на кой мне сражаться? — холодно спросил Уильям. — Я не выйду отсюда. Есть, что ли, разница, каким умирать, цельным или расколовшимся? — Не умрёшь ты. В ближайшие пять лет уж точно, — твёрдо сказал Эмили, подтащил тушку товарища обратно на поверхность стола и наклонил к себе. — Я не дам тебе умереть. Ты выздоровеешь. И избавишься от Дэйва, тебе ясно? Рано или поздно. Мы не бросим тебя, твою мать. Ни я, ни твой ещё живой сын. Забыл про Майка, Афтон? Уилл утомлённо зажмурился: — Ему без меня лучше. — Нет, — чуть ли не взмолил Генри, взяв чужие щёки. — Нет… Не отворачивайся, не отворачивайся от меня, бога ради, — «Зачем… Зачем?! Не может он окончить жизнь так. Мы же вытащим его! Через год, через два. Неважен срок. Он выйдет здоровым тогда, когда не будет ни Дэйва, ни прочих проблем». Генри готов быть рядом с Уиллом не взирая ни на что. До конца. До последнего дня своей жизни, чёрт побери… — Он хочет, чтобы тебе полегчало. Чтобы ты вышел и прожил остаток своих дней на свободе. Мы все хотим этого, а ты намерен подохнуть? О чём ты таком вообще думаешь…? — Хватит, пожалуйста, — прохрипел Уильям, еле-еле сжав руки Генри своими. Тот мгновенно остепенился, узрев чужие блестевшие по краям век слёзы. — Х-хв-… Я не могу больше, Генри. Хватит, м-молю, оставь ты… веру в счастливое будущее. Н-не б-будет его, — на щеках Афтона проявились мокрые дорожки. — Не со мной, п-по крайней мере… — он подавил всхлип. — Врач… У Джен бра-… Стэн. Стэн сказал, что я должен попытаться вспомнить, — приобрёл тон панические нотки. — И я вспоминаю. Мало, крайне мало. Но мне не становится л-л-лучше. Только хуже. Необходимое вспомнить не получается. И т-т-только х-хуже!.. Только хуже. — Ш-ш-ш, тише, Уильям, — опомнившись, Генри прижал того лбом к своему лбу, слушая частые неразборчивые обрывки фраз. — Уилл, успокойся, пожалуйста. Ничего, что не помнишь. Так сразу не выйдет, понимаешь? Ты не виноват. Твой мозг блокирует нежелательные эпизоды из твоей жизни. Тебе помогут, просто помни об этом. Стэнли поможет, мы… У тебя получится избавиться от этой неправильности в твоей голове. — Да не могу я, Эмили… — Можешь. Ты можешь, не веришь мне? Я знаю, что ты справишься с этим дерьмом, понятно? Соберись. Это паршивое место, я тебе верю. Но ничего не поделаешь. Мы будем с тобой до конца. Будем бороться и жить в этом дрянном мире ради тебя. Столько дрисни позади, почему бы не побарахтаться чуток?.. Из упрямства. Ради меня и Майкла? Назло всему, Уилл? Ты ж горы свернёшь, если захочешь! Я уверен в этом. — Уверен? — чуть ли не озлобленно выпалил Афтон. — Это ты мне говоришь? Тот, к-кого я п-почти убил, да? Уверен во мне, глупец?! Извини, — изнурённо бросил он, поднимаясь. — Извини, Генри. Я не хочу делать тебе больно. С-снова. Больше никогда. — Постой, — Эмили подскочил вслед за Уильямом, который шатко двинулся в сторону распахнувшейся двери, навстречу четырём санитарам. Генри успел ухватиться за него, вырывавшегося, чтобы дёрнуть на себя, сдержать и притянуть. Ближе. Как можно ближе к своему телу. Уильям перестал брыкаться и бормотать что-то о своей чудовищной сути, а Генри, чтобы не расстаться на такой печальной ноте и не оставить Уильяма без капельки утешающей поддержки, прижал его к себе, впервые за полгода, выдыхая в плечо и поглаживая по лопаткам. — Стой, стой… Успокойся. Успокойся, хорошо? — вполголоса попросил он. — Я держу тебя. Чувствуешь? Я рядом, и я держу тебя. Тише, ладно? Побудь со мной. Просто побудь со мной ещё пять минут. Побудешь? Ничего не бойся. Уилл, разморившийся от тёплых прикосновений к своей тощей оболочке, без преувеличений растаял в его объятиях, и Генри ощутил, как Афтон ослабленно замер, опираясь о него. Прячась от людей в форме, уткнувшись в рубаху Эмили носом. Дверь хлопнула, и посторонние лица скрылись за ней, за что Генри был им премного благодарен. Они с Уильямом так и не сели назад, остались стоять, не отстраняясь друг от друга. Как давно Генри мечтал прикоснуться к нему, согреть собой… Сколько раз подобные иллюзии виделись во снах? Представлялись наяву?.. — Мне тут не нравится, — проговорил Уильям, смаргивая слёзы. Положил другу руки на плечи, теснее прижавшись к груди. — Я понимаю, — отозвался Генри, аккуратно погладив его по волосам. — Думай о себе что хочешь. И обо мне. Но послушай: несмотря ни на что я тобой очень горжусь. Ты до сих пор со мной. Ты жив. Живее всех живых. Не уступаешь Дэйву, будь спокоен насчёт этого. Его досуг ничуть не веселей. Я чертовски тобой горд, потому что ты всё-таки борешься. Неосознанно, но борешься, пускай переступая через себя. Ты и представить не можешь, насколько ты молодчина, Уилл… — Всё б-болит везде. И гудит. — пожаловался Уилл. — Без тебя здесь невыносимо. Я не хочу быть… не хочу. — Постараюсь навещать тебя почаще, — прошептал обещание Генри на ухо. — Но тогда… Ради всего святого, не сдавайся. Это надо выдержать. Ты не должен опускать руки, хорошо? Потерпишь ради меня? А я буду жить и бороться ради тебя. Договорились, дружище? Пока никто не смотрит ему, Генри, в спину. Пока они одни в этой комнате. Пока Уильям — его любимый, дорогой чудик — был так близко к нему, шмыгал носом, рвано дыша и усилием воли не дрожа. Пока всё хорошо. Генри искренне рад проведать товарища и подарить максимум заботы, на какую способен в подобных обстоятельствах. Жаль, что нет возможности проживать эти полчаса заново, снова и снова, бесконечно; наслаждаться, как чудесной музыкой, что прослушиваешь до дыр. Эмили заранее ненавидел час, в который придётся покинуть Афтона. Было горько бросать его в очередной раз. Порыв убеждений ударил в мозг. Опустившись к чужим скулам, Генри без напора прошёлся губами по обеим щекам, на что Уильям взбудоражился, с примирительным послушанием подставляясь под успокаивающие ласки. Их могли засечь. Правда не стоило рисковать, но другого удачного случая, скорее всего, не подвернулось бы. Раз Уилл по-прежнему сохранял немеренное количество отчаяния, смысла не было давить. Устал. Ему плохо. Генри нужно попробовать залечить душевные раны обыкновенными теплом и нежностью. Уильяма он не потеряет отныне никогда. Не позволит себе и кому-либо навредить. Генри прогладил смявшуюся на Афтоне рубашку, губами прикоснувшись к его собственным, и тогда Уильям поёжился, резво отпрянув. Он пошатнулся, сделав два косых шага, и натужено состроил гримасу умиротворения в ответ на непонимающий встревоженный взгляд. — Извини, — просипел Уильям, попятившись. «Я не упущу его, — Эмили ступил к нему, вытянув ладонь. — Я не могу отпустить его. Не сейчас!» — Я люблю тебя, — едва заметно улыбнулся Уилл, уже убираясь прочь. — Не надо жить ради меня, Генри. Извини. Чёртов оклик так и засел в горле. Генри умудрился пропустить, когда настежь опять распахнулась та самая дверь. Когда Уильям отвернулся от него и исчез в проёме, ни слова напоследок не вымолвив. Случилось это быстро и, как хотелось верить Уильяму, безболезненно для Эмили. А тот всё стоял с минуту по центру комнаты, пребывавший в ступоре.

***

До уборной сопровождали при любых условиях. «Сложному» пациенту ни в коем случае не позволялось покидать палату, разгуливать по отделению без присмотра, даже по направлению в общий душ или санузел. Уильяма привели в самый старый, обшарпанный, убогий сортир, отличавшийся от остальных тем, что представлял собой два крошечных помещения: проходную с раковиной и, собственно, саму уборную. По сравнению с обычными туалетными кабинками она была ещё более узким, тесным пространством, бурого цвета плитка на полу треснула, в левом верхнем углу образовалась паутина. И пыльная замызганная форточка. Нормы санитарии непременно контролировались заведующим мужского отделения, да, видимо, не везде. Где-то грязи и дерьма — как все делали вид — будто бы не существовало. — Пять минут, — проворчал мужик с лысиной на макушке, с щетиной и усами. — И побыстрее. Дверь деревянная, того и гляди — с петель слетит. Уильям прикрыл её, наблюдая в смятении прелестную щель в проёме над полом, через которую в помещение проникал свет из коридора. Афтон, придерживаясь за стену, прислушался: мужчина-санитар откашлялся, прочищая горло и сплёвывая в раковину, а следом вышел-таки из санузла, избавив от своего нежелательного присутствия. Привкус желчи чувствовался во рту, живот наизнанку выворачивало, по всей видимости, от голода. Ел ли он сегодня? Генри упоминал касаемо питания… Может, последние сутки Афтону в желудок и маковой росинки не попадало, вследствие чего окружение то и дело кренилось куда-то в бок, двоилось и плыло. Неукротимое желание быть раздавленным стенами и потолком этого стеснённого душного помещения стиснуло грудную клетку. Приложившись с дури об плитку всем телом, Уильям, которого прошибло волной боли, скривился. Муть в животе усилилась. Опять один. Неужели правда? Такая долгожданная встреча оборвалась так внезапно. Благодаря ему же. Почему он не оттянул расставание на как можно позже?.. Его нет. И не будет рядом день, неделю, целый месяц, а то и дольше. Наверняка Генри уже увели… … ни черта толкового Уильям ему не сказал. Не попрощался как положено. Если они встретятся вновь совсем не скоро? Если никогда?.. Холодно. Приоткрытая форточка пропускала запахи внешнего мира, особо ощутимые, словно осязаемые. Выхлопные газы автомобилей, аромат листвы деревьев, вздымаемый прохладным ветром. Внутри больницы — аромат хлорки, сраные шприцы. А здесь, в туалете, неприятная сырость. Жарко. И холодно. Господи. Он сполз по стене вниз, осев на пол и поджав колени к груди. Да-а, подходящее слово. «Неприятно». Неприятно просыпаться, не имея ни малейшего понятия, какое число, дата, день недели, месяц. Неприятно пихать в себя здешнюю стряпню. Неприятно основное время своей «жизни» валяться на койке, не чувствуя конечностей. Неприятно ловить на себе взоры отвращения. Неприятно исчезать, спать, просыпаться. Неприятно сидеть сейчас на грязной плитке, в одиночестве, которое вообще-то не является таковым: вечно на него смотрят. Или слушают. Здесь и сейчас он не имел права просто-напросто разрыдаться. Потому что это значило припадок, а следствие всякого его припадка — отруб под мощной дозой снотворного и, исходя из однотипного сценария, исчезновение примерно на неделю. Лёгкие разрывало, сердце щемило, резало, горло надорвалось, когда Уилл не сдержал утробного распиравшего грудь всхлипа. Слёзы брызнули из глаз, стремительно помутнело окружение. Нет, нет, нет, нетнетнетнетнетнет. Не сейчас, не снова, боже правый. Ударившись дважды затылком о плитку, Афтон спрятал мокрое лицо в поджатые колени, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Почему Генри говорил такие вещи? Зачем? Он издевался, да? Издевался? Жить ради него? Умирать медленно, месяц за месяцем, а не от какой-нибудь смертельной инъекции? Зачем, зачем? Хватит, пожалуйста. Пожалуйста, все… Вы все. «Я не хочу, — сознание билось, терзалось. — Не хочу, прошу вас. Генри, прошу, вытащи меня отсюда», — Уильям вцепился себе в волосы, задёргавшись, съёжившись и ещё раз шарахнувшись с размаху о стену. — Я не х-хочу, — бесшумно прошевелил ртом Уилл, поднимаясь и чуть ли не падая навзничь. — Не хочу, убейте меня кто-нибудь. Просто убейте наконец. Убейте, убейте

так трудно?

       он стольких убил       почему бы им не расправиться с ним?

они хотят этого, не правда ли?

до смерти забить, придушить, отравить, напичкать таблетками так, чтоб пена шла чтоб он выблевал все чёртовы органы, чтоб захлебывался кровью и желчью Чтоб умер. Умер и всё. У м е р и н е в с т а л Его слишком много. «Меня больше, чем моего тела. Я сейчас разорвусь на части. Я рехнулся?! Меня не было. Его не было. Был я. Я убил их. Я это сделал, потому что хотел. И я буду рваться снова и снова. Снова и снова». В настоящем, прошлом и будущем. Везде, во всём. «Я сошёл с ума». Его и пролитой им крови много. Очень много. Столько же, сколько воды в том озере. Убитых им людей столько же, сколько тех, что косятся на него, пока он во сне видит этот пляж, пялится на них в ответ, трясётся и слышит голоса. Слышит женщину, которую помнит и которую забывает снова и снова. Слышит то, что тоже было голосом. Но не для него. Это для него ужас и смерть. Нероднойголос. Смерть и ужас. «Мы пойдём к холму», — слышал Уильям во снах. Но никуда он не намеревался идти! А руки и ноги его были хрупкими и маленькими. Он глядел на своё худое детское отражение в воде того озера, около которого бывал в семь лет. «Мы пойдём к холму», — говорил отец. Никуда мы не идём. Н Е И Д Ё М! НЕТ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИТЕСЬ! ХВАТИТ. УЙДИТЕ! УЙДИТЕ! И люди на пляже так похожи на мертвецов. Я ИХ НЕ УБИВАЛ. На его мертвецов. Я НЕ УБИВАЛ. Я БЫЛ ХОРОШИМ. Я БЫЛ ПОСЛУШЕН. Которых он лишил жизни. УБЕЙТЕ МЕНЯ. УБЕЙТЕ, УБЕЙТЕ, УБЕЙТЕУБЕЙТЕУБЕЙТЕ.

И среди них Мия. Элизабет. Среди них… не сосчитать и не вспомнить. «Я не хочу жить учиться плавать, я не хочу идти туда, не хочу на холм, папа, отец. янехочунехочунехочунехочунехочу».

мама «Мама, пожалуйста. Мама…» Почему ты не пристрелил меня в пиццерии, Генри? Генри, ты идиот. Зачем ты это делаешь? Зачем мне бороться? Это не вопрос. Нет, я… Я свихнулся. Ты что, придурок? Ты хочешь, чтобы я у б и л т е б я? Чтоб я повторно вспорол тебе брюхо без шанса на твоё восстановление, Хен-Хен?

Чёрт, что?

Я о чём-то подумал?

Что я только что…

Как я назвал его?

Я сказал, что убью Генри? Что я его…

это не я.

пожалуйста, не бейте меня. я не думал скверное. Это не мои мысли. Нужно стекло. Нужно порвать.

Себя, и станет легче. Нужно убить.

Я не хочу быть собой, ясно? И не хочу вспоминать. Я ничего, блять, не хочу. Бить себя. Бить, бить, бить, убить, бить. Виском о плитку. Пока не подохну. Пока не… «Ты уймёшься или нет?» Кто это сказал? Кто… кто говорит с ним?.. Темнота рассеялась, веки распахнулись, и пальцы почти отпустили бачок унитаза, отчего Уильям практически рухнул на пол. Кто это сказал? Санитар? Он всё ещё ждёт снаружи? Кто это сказал? Я себе сам? «Припадочная истеричка. Как же необратимо на тебя влияют встречи с твоим недо-любовником. Вернись на землю, Уильям». Дэйв. Дэйв М. Бухнувшись на колени, Уилл зажмурился до крапинок перед глазами, поджал руки к взмокшей насквозь рубахе, неистово задрожав. Пот. Образы покинули его так же неожиданно, как возникли в памяти. И пляж, и реплики, и чужие знакомые лица. Голос продолжал причитать, и его россказни о тупости Афтона и Эмили были настолько оглушительны, что Уильяма тут же выбросило в мир реальный, где есть запах неприятной сырости, листвы, хлорки, выхлопных газов автомобилей, шприцов и медикаментов. Возмущения Дэйва были как отрадная затрещина: «Устроил истерику в сортире, шатаясь от стены к стене и врезаясь во всё лбом. Чокнулся, дурень? Проблем на задницу ищешь? Тебе мало, а? Того, что в нас чуть что — без повода! — пихают всякого рода дрянь?» Углы, бурая плитка на полу, паутина, долбанная форточка — всё завертелось волчком. Нащупав в слепую ручку двери, которую запрещено было запирать, Уильям что было сил дёрнул ту на себя, буквально налетев на мужика-санитара, планировавшего приступить яростно барабанить по деревянной поверхности кулаком. Они столкнулись, и мужчина зачастил браниться и проклинать что есть мочи, а Уилл добрёл до узковатой раковины, провернув ржавый смеситель крана и брызнув себе на раскрасневшуюся физиономию ледяной воды. На лице у него, как он только что почувствовал, воспалённая кожа, следы слёз и соплей. — Что с тобой не так?! — тарабанил санитар под ухом, но Афтон не слушал от слова совсем. Только увидев его мину и налившиеся кровью глаза, мужчина испуганно отступил. — Матерь божья… — Т-т-тошнит, — брякнул Уильям первое, что пришло на ум. — И не рвёт. Не могу. В-выворачивает, — Это было как раз правдой. Чистейшей правдой. Его затрясло и зашатало, навернулись новой порцией слёзы, но так и не вытекли, потому что вихрь эмоций и всплески паники, рвавшейся наружу, заглушил своим звучанием и присутствием всё тот же ненавистный ранее, но такой пунктуальный в этом случае голос. «Сама гениальность, Уилл. И не пялься на него так, он сейчас тебе вдарит с усёру. Угомонись, харе! Нет тут Генри. И того, кого ты боишься. Его уж и подавно тут быть не может. Хватит, блять, так дрожать, это вымораживает!» — К-какое тебе д-дело… — выплюнул Уилл, всё роняя себя, никак не выравниваясь. Мужик, подхвативший его, поволок Афтона куда-то по коридору, пугливо бормоча: — Бесы попутали… «Не привлекай внимание к себе, полудурок. Никто тебя жалеть не собирается, — парировал Дэйв. — Зачем напоказ выставлять психи свои? Не ной, достаточно. Прекрати. Господи. Ус-… Блять. Ладно. Ладно, да. Успокойся. Лады? Нам обоим крышка, если не заткнёшься. Тебя сейчас отведут куда надо, таблеток дадут и обколют. Я об заклад бьюсь. Не навлекай на себя больше бед. Помалкивай». Его опрокинуло в пустоту. Ни образов, ни снов, ни глюков. Не было и звуков извне. Вероятно, он исчез. Исчез вновь, как и сто тысяч раз в своей жизни. Помер, чтоб встал на его место другой он. Второй. Единственный, кого Уильям продолжал слышать. «Я побуду «за штурвалом». Быть может, то и к лучшему. Не придётся успокаиваться. Паника не нагрянет. Ни новый приступ. Вокруг теперь чернота и приятное ничего, в котором Уильяму в последнее время крайне прилюбилось находиться. «Всё хорошо. Ты слышишь? Не думал, что когда-нибудь опущусь до того, что буду успокаивать… Чёрт». Никаких опасностей и тревог. Всё тихо и спокойно. Благополучно. И, как подметил для себя Уилл не единожды, очень беспечно и хорошо. О-ох, он бы не уходил отсюда. Никогда больше не возвращался туда. Даже по просьбе. Даже если она будет просьбой Генри Эмили. Он, Уильям, слабак и трус, и говнюк. Он признавал это и с покорностью отдавал тело на использование без возражений. «Спокойствие. Нужно тебе поспать. Лишние полдня определённо не помешают. Что думаешь, сокамерник? Блять, какой пиздец. Не отвечай мне. Даже не вздумай отвечать мне, если слышишь». Сознание прояснилось — ну, как сказать — поздней ночью. По крайней мере, в месте, куда его отрубившегося притащили, было тихо и мрачно. Глаза приоткрыть давалось с пребольшим трудом. Уильям не чувствовал конечностей, а веки налились свинцом. Мысли — вязкая каша. В суставах и мышцах — боль. Вероятно, он всё-таки бился и кричал. Не помнил правда, в какой момент. Но, скорее всего, его держали несколько пар рук. Держали цепко, до синяков и гематом. Вкололи что-то в конце концов, оттого он уснул. Кое-как оклемавшись, всё ещё под действием снотворного, Уилл шевельнулся, определяя своё положение горизонтальным, на левом боку. Локти согнуты; попробовав двинуть руками, он их ощутил сложенными на груди. Плотная ткань стягивала, не давала разогнуть, размять онемевшие кисти и предплечья. Сил стонать и ныть на несправедливость не было. Несмотря на это внутри сохранялся баланс. Тело равномерно покачивали волны покоя, убаюкивая плавным тёплым течением. Генри. Где Генри? Он ушёл уже, да? Ушёл. Увидеть его посчастливится дай бог спустя месяц. Уильям сжался от этих противных угнетений, свёрнутый калачиком на боку, а те через считанные секунды, не успевшие прожужжать страдальцу все мозги, были кем-то изъяты. Из его головы, блять. Так абсурдно звучало, что хотелось истерически расхохотаться. Но голос осел, губы слиплись — во рту сухость, которую не утолишь, потому что элементарно не сумеешь привстать на жёсткой койке. Никчёмность. Беспомощность. Зуд жажды и нестерпимой тоски жёг, плавил, Уилла скручивали рвотные позывы. Лежал хоть благо на боку, а то невмоготу будет встать, если блевать потянет. Тело мученически иссыхало, тухло, мороз пробирался под кожу: тонкое одеяло не спасало от ночного холода. И лишь непонятное тепло, исходившее словно от сердца, не вызывало болевых ощущений. Потихоньку тлело, клонило в сон, навстречу грёзам. Что это, твою мать? Оно щекотливое и обходительное, вызвавшее улыбку в ином случае, теплившееся в груди, при этом охватывающее всю оболочку целиком. Безумно, безумно приятно. Оно волшебно и нереально. Сперва оно казалось Уильяму чуждым, однако постепенно до него начало доходить, что тепло это ему знакомо. Знакомо ещё как. Не жарко. Не холодно. Т е п л о «Ты тут?» — мысленно спросил Уильям. Сон верно утягивал в своё пленительное царство. Осадок после припадка был незначителен, ибо Афтон всего-навсего не помнил того, что там с ним приключилось. Но помнил, кажется, много чего другого. Того, чего раньше не вспоминал. Его слишком много. И даже в симфонию угрюмого молчания. Даже в овощевидном плачевном состоянии

Уильям чувствовал

Да, он здесь.

Почему-то забравший его боль и тревоги. Зачем? Этот вопрос мучает Уилла в последнее время чересчур часто. «Я спасибо думал сказать», — так непривычно было говорить ему что-то по собственному желанию. Да и необязательно в принципе. Просто приспичило выйти «на связь». Они ведь вдвоём влипли в это дерьмо. И вдвоём сгнивают здесь, в госпитале, без Генри. Они вдвоём. «За то, что привёл меня в чувства, — не унимался Афтон, из последних сил сопротивляясь снотворному. — Там, в туалете. Мало ли, чтоб я сделал, будь ты… будь ты таким же молчаливым со мной… как раньше». Без Генри. Они вдвоём. Палач и его создатель. Мученик и его чудовище. «Спасибо. — произнёс про себя Уилл, постепенно теряя связь с реальностью. — Что ты ещё здесь. Проживаешь этот кошмар вместе со мной». Что-то обдало его бурлящим спокойствием, охватило, укутало. Скрыло, как ореховая скорлупа. И окончательно обессилевший Уильям вновь провалился в темноту, глубокую, обволакивающую чернотой, позволяющей спрятаться и забыть, кто ты есть и в какой западне находишься. Не надо переживать. Не надо. Рано или поздно наступит утро. Настанет день. Ещё один день. Завтра будет новый день. А пока Уилл пребывал между завтрашним и сегодняшним, беспокоиться не было смысла. И сил. Сегодняшний кошмар кончился. И завтрашний кончится тоже. И так день за днём. Из раза в раз что-то будет кончаться, а что-то — обретать начало. Ломать границы. Да, уничтожать, уничтожать их. В его голове, сознании, памяти будто стало свободней. Словно открылось что-то запрятанное. Сейчас, пока он был между «сегодня» и «вчера». Был безмятежен. «Спи, идиот», — буркнул Дэйв, которого Уильям едва расслышал.