Уникальный

19 октября. 1975 год. Пасмурное небо скрыто серыми мрачными тучами. С минуты на минуту начнётся дождь. Застать его на улице никто не планирует, поэтому под окнами домов тихо и пусто. Ни играющих в мяч детей, ни шагающих по тротуару взрослых. Лишь пёстрая красочная листва шелестит от настойчивых порывов прохладного ветра, а опадающие листочки разносятся по городу, приземляются на траву, дорогу, постепенно засыхают. Зябкая осень начинает уступать место холодной зиме. Свет целиком рано или поздно поглотят сумерки. Угрожающе грянул гром. Хлеще зашумели деревья, в кухне первого этажа громыхнули ставни форточки, и белое одеялко, под которым сидел Эван, беспокойно зашевелилось. В доме мальчик был не один. Его не оставляли одного, рядом обязательно находились брат с сестрой, или мама, или отец. Но отсутствие одиночества, способного поглотить беспомощного ребёнка, не значило в доме Афтонов безопасность. В семье Афтонов всегда было не безопасно. Эмили создали доверие между детьми и старшими. Афтоны создали между друг другом контроль. Дом любви, взаимовыручки, поддержки и понимания, окутанный аурой душевного покоя, приятен на вид даже незнакомцам. Вот, что есть имение Эмили. Имение Афтонов, представляющее собой мрачное, одинокое двухэтажное здание вдали от других построек, не вызывает ни единой положительной эмоции, не притягивает к себе людей. Оно поглощает и забирает, никак иначе. Эван не любил быть в своём доме. Афтоны собственную крепость терпеть не могли. Эвана обступали враждебные тени, когда солнце одаривало землю последними тусклыми лучами. Днём стены выглядят обычными и, как бы вернее выразиться...обезвреженными уличным светом, а ночью они готовы раздавить и уничтожить. Дому Афтонов это ровно так же, как и его жителям, свойственно. Нет возможности спрятаться от монстров, ибо те населяют злосчастное место. Сперва кажется, что всё здесь совсем не плохо, но это именно кажется. На деле не видимо для глаз окружение гниёт. Все потихоньку гниют. Грозы влияют на обстановку в доме необратимо. Мальчик вытащил из-под одеяла тёмную макушку и внимательно прислушался к звукам. Сколько в доме монстров? Вроде бы на первом этаже в личном кабинете работает отец, а Майк и Лиззи занимаются каждый своим делом. Но есть ли кто-нибудь в высоких сдавливающих стенах? Под кроватью? В шкафу или за шторой? Эван задрожал с утроенной силой и сунул ручонку под подушку, в надежде найти любимого плюшевого мишку с дважды пришитым глазом. Его не было под подушкой. Афтон-младший не мог отыскать медведя уже неделю. Дверца шкафа, что был напротив постели, почему-то скрипнула. Эван зыркнул в ту сторону, инстинктивно укутываясь в единственную защиту. Одеяло здорово помогает, если становится холодно при вязкой печали, если кожей чувствуется присутствие страшных чудовищ: бледных, мутных силуэтов-призраков из комиксов Майкла или самых настоящих – тех, что будут искажёнными тенями. От отца одеяло Эвана не спасало. Он сидел и тревожно слушал удары грома вперемешку с шумным ливнем. Через время встал с кровати и на цыпочках подкрался к шкафу, боязливо приоткрыв дверцу. Никого. Сильный порыв ветра? Не имеет значения – Эван в любом случае будет надеяться на правдивость этого предположения. Мальчонка шагнул к кровати, чтобы снова залезть в постель и дождаться возвращения матери, которая делает дом не таким страшным, как тогда, когда в нём хозяйничает отец. Но тут Эван услышал еле опознаваемый стук в свою дверь, а затем кто-то пропихнул свёрнутый листок бумаги через щёлочку. Ребёнок похлопал глазами, неуверенно подошёл и поднял адресованную ему записку.                 "Ищи меня в темнице" Эван медленно прочитал строку. В глазёнках отчего-то защипало. Он понимал, что значит "темница" в их доме. Он знал, кто называет это место "темницей". Эвану не следовало реагировать на записки подобного рода ни-ког-да. Для него это заканчивалось одним и тем же. Однако сегодня в доме есть отец. А пока в доме есть отец, темница перестаёт быть для детей страшной. Листок бумаги остался в руке у Эвана. Тот шмыгнул носом и впервые за три долгих часа покинул спальню – последнюю надёжную для него комнатушку. Стены длинного коридора второго этажа возвышались над ним, неумолимо раздавливали. Гремел гром и бил по стёклам дождь. Проход к лестнице покрывала темень. Эван вздохнул три полных раза. Вдыхал и выдыхал, слушая получающиеся всхлипы. Слёзы на глазах, к счастью, высохли. Мальчик зажмурился и направился быстрыми шажками вперёд, не обращая внимания на страх, охватывающий его душу. Из другого конца коридора он услышал, как Элизабет болтает с какой-то куклой о погоде. Стало легче, ведь в доме сейчас его любимая сестрёнка. Первый этаж был не лучше второго. Во-первых, на первом этаже находится спуск в подвал, где любит работать отец, и там полно жутких штуковин. Во-вторых, тут есть Темница, отцовский кабинет и гостиная, где отец может проводить свободное время за чтением. Эван спустился и уяснил, что кухня и гостиная пуста, а дверь в подвал закрыта на ключ. Значит, старший Афтон был в кабинете. Эван притих и стал двигаться совсем бесшумно. Темница – это пустая тесная комната для наказаний. Мальчик не бывал ещё в ней при оглашённом в ходе ссоры или разногласий выговоре, но был в курсе того, что там душно и одиноко. Поэтому он боялся Темницы. Афтон-старший об этом знал, но младшего сына в наказание всё равно не запирал. Эван вообще был уверен, что папа может любить его, но скрывает это. Оттого положение у мальчишки в семье было куда лучше Лиз и... Майкла. Майкл любое наказание переживает в Темнице, а та успела стать для Майкла второй его спальней. Эван открыл дверь, ведущую в тесноту, но отправителя записки внутри не увидел. Это сбило мальчика с толку. Наверное, снова дурацкая шутка от брата. Лучше возвращаться к себе и не нарываться на папу... — Чё, мелкий, не обмочился, пока преодолевал расстояние в два коридора? Майк оказался у него за спиной и заносчиво улыбался. Эван вздрогнул и отскочил от двери Темницы, невольно приступая хныкать – брат говорил очень громко для привычной в доме тишины. Он был как гром на улице. И это могло не понравиться занятому отцу. — Не ной, не буду я тебя сюда пихать, – убедил Майкл и показательно сделал три шага назад, оставляя младшего на безопасном расстоянии от себя. – Ты записку читал? Эван кивнул. Он чувствовал себя в опасности. Опасность была с ним давно, наверняка с рождения. Он боялся, ему было, чего шугаться и чему уступать по силе. Эван – трусливый маленький мальчик, который в беде не даст отпор. Стоит страху овладеть им, тельце замирает, а глаза наполняются слезами. Таков был он, и эта черта не покинет его, – это сказал отец. — З-...зачем ты написал её?..– сипло спросил мальчонка, заикаясь. – Тебе что-то н-нужно? — Мне? Нет. – Майк помотал головой. – Тебе что-то нужно, не так ли? Эван непонимающе взглянул на него. О чём он? Чем является причина, по которой старший брат его сюда позвал? Видимо, ребёнок обязан был догадаться, но в голове не находилось подходящих идей, и младший единожды пожал плечами, выражая замешательство. — Мишка. – выдал Майкл с хитро приподнятыми уголками губ. – Хочешь найти своего мишку? Если Майк ведёт себя так, значит он затеял нечто нехорошее. Если Майк улыбается, спрашивая что-нибудь у Эвана, значит тому не поздоровится. К сожалению, мальчик слишком мал, чтобы это усвоить. — Хочу. Да. – сказал он сразу. – Гд-де же он?.. — А, на улице валяется! – непринуждённо махнул Майкл рукой, а у Эвана округлились глаза. – Пойди и забери его. Он на заднем дворе. Эван испуганно залепетал: – Т-там? Там же дождь!.. Н-н-но как он попал на улицу? Во двор? — Знать не знаю. Может, ты ему надоел, вот он и решил отправиться на приключения. – едко кинул брат и призвал следовать за ним. Он привёл мальчишку к окну гостиной и распахнул шторы, погружающие во мрак помещение. Град дождя продолжал уничтожающее нашествие. Обмокшие листья на земле превратились в грязно-жёлтое пятно, невозможно было увидеть какой-либо объект в такую погоду, но всё же одинокий испачканный мишутка выделился на этом фоне мгновенно. Он правда был за пределами дома, под ужасным ливнем, молниями и громом. Перемазанный в грязи и промокший до нитки. Эван в панике затрепетал: — Нам надо забрать его! Он намокнет совсем, к-как его туда... Майки, пожалуйста, – младший практически упал на колени, не удерживая слёз и тихого скулежа. – Достань его! Я не хочу, ч-чт-тоб он промок на улице! Он же м-мой друг! Мой! — Именно. Он – твой. – прервал Майкл его нытьё. – И идти за ним должен ты, верно? — Я...? — А кто? С чего я-то? Скажи мне, – старший подтолкнул Эвана к двери во двор, торжественно произнося речь: – Ради любимых людей и игрушек нужно учиться жертвовать собой и уметь быть храбрым. Верные своим друзьям рыцари способны на то, чтобы преодолеть себя! Поэтому вперёд. И он щёлкнул замком и открыл выход на сырую улицу. Эвану в лицо ударил порыв ледяного ветра и крупных дождевых капель, а уличный шум зазвенел в ушах. Дрожь сковала его похолодевшие плечи. — Н-на улице ведь х-холодн-но, – всхлипнул мальчик. – И дождь. И г-гроза. Я боюсь! — Ты хочешь вернуть мишку домой? – спросил его Майк. – Хочешь? Тогда ты должен одолеть свои страхи, бросить им вызов и перейти рамки дозволенного. Не бойся ты! Дождь – это не страшно! Это даже круто. Я люблю дождь. Я бы запросто вышел во двор и достал игрушку, но я в первую очередь хочу, чтобы мой младший брат был храбрым парнем. Утри слёзы, Эван, и верни себе своего лучшего друга. Ребёнок переводил взгляд с Майкла на мишку, лежавшего среди листьев под ливнем, и трясся. Майк всегда был сильным и смелым, правда? Майк смелей их всех. Он в сто раз лучше Эвана. И Эван хочет на него ровняться. Он хочет быть храбрым парнем, прямо как его старший брат. Поэтому мальчик вздохнул и вышел во двор. Прошиб холод, одежда намокла, вода полилась на него, как из ведра. Эван запищал, но не возвратился обратно в дом. Прикрыл макушку руками и побежал по мокрой траве, ботинки тут же начали хлюпать от попавшей влаги. Ребёнок прерывисто задышал, выискал своего плюшевого медведя и накинулся на него, боясь потерять из виду. Колени промокли, крохотные ручонки подрагивали. Молния сверкнула над головой, и Эван закричал от страха, сваливаясь на землю и закрывая ладонями уши. Он выждал небесный рёв, и когда из звуков стал слышен один дождь, осмелился открыть глаза. Мишка был в грязи. Правая его лапа заметно потрепалась, её обязательно требовалось заштопать. Что же с ним произошло за неделю? Где он был? Эван подхватил его на руки, мальчишке вернули родное, дорогое, то, что он не выпускал из объятий почти никогда. Наконец-то его друг с ним, он больше не будет наедине с темнотой в комнате по ночам. Его друг вернётся домой. Эван оглянулся на дом и увидел, как старший брат захлопывает дверь. Сначала он просто не понял. Радость от возвращения мишки и победы над страхом не позволила догадаться сразу. На лице Майка тем временем засветилась жестокая улыбка, и от радости не осталось и следа. — Майк! Мальчик подбежал к двери, силуэт скрылся с глаз и задёрнул шторы окон, бросая Эвана под проливным дождём в одном свитере и штанах. Снова засверкала молния, заревел гром, катастрофа погоды обрушилась сверху на ребёнка, погружая его в сырость и ужас. И Эван умоляюще заплакал.

***

Майк победливо засмеялся, опираясь локтем о стену. Несчастный мелкий идиот. Он не собирается учиться на ошибках? Почему он такой, чёрт побери, наивный? Аж тошно. Какую жалость можно испытывать к человеку, если тот настолько безнадёжен? Что позволяет ему не находиться в постоянных родительских ограничениях? Этот сопляк не заслуживает быть любимым! Он не лучший и не сильный, как Майк. Он ничтожество, которое по-прежнему ничего не понимает. Майкл смеялся около минуты, слыша из-за двери плач младшего брата. Ему не хотелось открывать. Будет же сплошной бардак! Придётся пригрозить Эвану, чтоб не рыдал. Тот это делает пронзительно и оглушительно. Если их услышат, Майку несдобровать... — Какой был повод для смеха? Вопрос превратил этот самый повод в ничто, и улыбка сползла у парня по лицу. Глаза распахнулись. Он повернулся к отцу, стоявшему у дивана со сложенными за спиной руками. Его облику подошёл бы свет молнии и устрашающая музыка гроз, но на улице вдруг дождь и ветер поумерили пыл, словно даже природным стихиям стало не по себе от внезапного вторжения на сцену с главными действующими лицами. — Папа...– голос Майка предательски осел, и тот внутренне взбесился, ловя себя на том, что не избавился от выдающей детали его поведения. – Я вспомнил комедию. Вчерашнюю. Которую мы все вместе смотрели. "Чёрт, чёрт, чёрт!! Что я ляпнул?!" — Вчера ты сказал матери, что это была чушь собачья, – напомнил отец, облокотившись на подлокотник дивана. – И что же тебя в этой комедии так рассмешило? — Ну, хах, многое, – ответил мальчик, отводя взгляд. Афтон-старший смотрел в упор на него и не шевелился. – Я решил её... переосмыслить прям щас и понял, что она вышла действительно крутой и забавной. Я был бы не против повторить, э-э, семейный киносеанс. — Непременно. – согласился папа. Он одарил Майкла ласковой улыбкой, и у того едва не подкосились ноги. Напор дождя вновь усилился, и, слава Богу, хриплых сопливых криков Эвана не было слышно. – Как проводишь вечер, Майк? – парень успел покрыться потом за минуту удушающего молчания. – Я работаю сутками напролёт. Не хватает времени поговорить с родными детьми. Это ужасно, не правда ли? — Ага. Это плохо. – закивал Майкл, через силу подавляя эмоциональный комок. – Думаю, надо с этим что-то делать. Он попытался перевести тему разговора и как-нибудь намекнуть отцу на ужин, но тот неожиданно для старшего сына подошёл впритык к нему, присаживаясь перед ним на корточки. Майк удержался от того, чтобы отпрянуть. Сцепил заледеневшие руки за спиной и с трудом сглотнул. "Твою мать." — Ты помнишь, что ты мой сын, Майки? "Твою маааать..." — Конечно, пап. — И ты не должен этому противиться, я прав? – продолжал Афтон-старший. В его серых глазах сверкал недобрый огонёк. – Не должен делать вид, что для тебя это ничего не значит. — Я не делаю вид, что для меня это ничего не значит, папа, – прошелестел Майк, втягивая голову в плечи. – Я твой сын. Я буду лучшим. Я буду уникальнее всех остальных. Отец кивнул. — Впусти его в дом, сынок. Сердце Майка ушло в пятки. Он две секунды ожидал, делая вид, что не при делах, а затем послушно ринулся к двери и отворил её. Эван ввалился внутрь, тихий дом заполнили рыдания и вой ветра. Заплаканный, мокрый, дрожащий мальчонка съёжился на полу, утыкаясь носом в плюшевого медведя. Он всхлипывал имя брата, хныкал и кричал от страха. Душераздирающая картина продолжалась какое-то время, отец глядел на младшего сынишку сверху вниз, а Майкл стоял поодаль, выжидая часа своей расплаты. Папа наклонился и усадил Эвана на пол. Взяв сына за подбородок, он сделал выражение лица мягким и подбадривающим и, когда мальчишка поднял на отца глаза с застывшими в них слезами, погладил его по мокрым растрепавшимся волосам. — Ну, чего ты плачешь? Всё закончилось. — П-п-папа... Эван прижался к отцу всем телом, ища защиты, которой не могло быть там – во дворе под раскатом грома и молний. Старший Афтон даже не дёрнулся от холода, хотя на мальчике сухого места не осталось. Но и не обнял сына в ответ. Он повелел ему: — Сходи в ванную. Это оставь здесь, – он имел в виду медведя. — Но он... Папа, он с от-торв-ванной лапой... — Он в грязи. Мы разберёмся с ним позже. Спорить было запрещено и, чего уж говорить, бесполезно. Эван покорно кивнул и хрупкой трясущейся фигуркой двинулся в коридор, не переставая плакать. Отец подобрал плюшевого медведя и, как Майк с отвержением созерцал, бросил его в мусорное ведро, что находилось у столика с вазой и семейными фотографиями. Папа замер спиной к Майклу, стоя перед стеной, почёсывая своё левое запястье. Майкл не двигался с того места, где был до этого момента. Его потряхивало и морозило изнутри. Несмотря на это, спина, бока, плечи будто вспыхнули огнём. Их жгло в мучительном ожидании. Старые раны и синяки напоминали о побоях, про жестокость которых Майк каждый божий раз забывает, на риск совершая пакости. Отец любил оттягивать процесс наказания, чтобы сын сам ввёл себя в состояние беспомощного. И это у него всегда работало на отлично. — Я хотел пошутить, – виновато прохрипел мальчик. – Я не желал ему зла, клянусь. Я прос-сто... — Потише, – попросил Афтон-старший. Он всмотрелся в Майка через плечо. – Знаешь, что бывает с людьми, которые лгут себе? Парень резво замотал головой. Раздался отцовский вздох. — Их уничтожает собственная льстивая ложь. Им может повезти, если она при этом сформируется их идеальной копией. В этом случае шкура лжецов имеет толк, я бы сказал, ещё какой толк. Но вот ты, Майк, хочешь умереть? — Не хочу. – проскрипел тот. — Зачем ты тогда обманываешься? Майк смог отшатнуться и вжаться в стену, желая ладонями пробить её и провалиться в неизвестность. — Н-ну я же... Я вовсе не... — Ложь. — ...я пытаюсь быть таким, как ты! Ч-честно! Пап, я добьюсь успеха! Пож-жалуйста, поверь мне! Я стремлюсь к т-тебе, я искренне хочу... чтобы ты был мной доволен. Я стану лучшим, самым-самым лучшим! — Думаешь, я в этом сомневаюсь? – отец довольно прикрыл уставшие глаза и как будто прислушался к звукам дома, к бешено колотившемуся сердцу Майкла и к его дыханию. – Я уверен, что ты станешь таким же, как я. Может даже превзойдёшь... Знаешь, приятель, по сути я был ошибкой, а на ошибках, как правило, учатся, поэтому в тебе не должно существовать неисправностей. — Не будет неисправностей, – пообещал Майк дрожащим голосом. – Я исправлюсь... — Да, не будет, – подтвердил Афтон-старший. – У тебя есть воля, остроумие, некоторая сообразительность и выносливость. Этих качеств вполне хватило бы, если бы не твоя любовь к самообману, Майкл. С чего ты взял, что уже достоин звать себя похожим на меня? – мальчик сжался и пожал плечами. – Ты не позволяешь воле раскрыться как достойному потенциалу. Ты ломаешься, ведь внутри тебя есть столько врождённой дряни. Ты даже не представляешь... эта жалость к себе, эти попытки отвергать неизбежное, то, что ты тратишь время и силы на дурость показухи – это дрянь, понял? — Понял. Конечно, я понял, – чуть ли не шёпотом проговорил парень. Его глаза заслезились, а губы задрожали. Проклятье. Он не был в силах контролировать это, ведь отец управлял его эмоциями и духом. Самоуверенность школьного хулигана сгинула восвояси. — Славно. Всё в порядке, Майк. Ты мой сын, которому я просто не позволю стать жалким. – эти слова звучали как металлический скрежет. Они несли боль и отчаяние. Майкл различал любую интонацию, с какой мог говорить старший Афтон. Этот тон значил наказание, потому мальчишка бессильно рухнул на пол и спрятал лицо в коленях, руки положив на макушку. – Я запросто выбью дрянь внутри тебя. — Я больше не буду вести себя так, отец...– слёзно заумолял Майк, не предпринимая попыток удрать. Не получится. — В который раз ты это обещаешь. Но у тебя плохо выходит, придётся поучиться как следует. Теперь лишь ждать первого звенящего в ушах чувства боли. Сопротивления лучше не оказывать – запомнил мальчик. Отец упивается противостоянием, сокрушающимся в крах. Если Майк рыдает слишком громко и отчаянно дёргается, папа бьёт сильнее. Он применяет ремень, а иногда калечит и собственными цепкими, как когти хищника, руками, явно этим наслаждаясь. В процессе побоев Майкл часто смутно слышит: "Боль уйдёт, и того дерьма сделается в тебе меньше."

***

Мия прижималась спиной к гарнитуру, касаясь кончиком указательного пальца обручального кольца. В её глазах мелькали сплошные тени сомнений, она поглядывала на Элизабет, весело игравшую за кухонным столом с любимой светловолосой куклой, и морщилась, как от физической боли. Она вернулась из магазина часов в пять. Афтон ненавидела покидать дом. Особенно в том случае, когда за детьми приглядывать остаётся Уилл. В такие дни не может не произойти какой-нибудь трагедии. Что-то неизбежное обязательно случится. Вот и сегодня всё пошло, как по сценарию. Уильям по её возвращению совершенно спокойно доложил, что Эван настрадался от выходок старшего брата, а тот получил заслуженное наказание. Мия даже высказать ему мнение по поводу его взаимоотношений с детьми не смогла – он засел на часа два в своей мастерской, работая над очередным творением, и не впускал ни единой души. Пропустил вечерние новости и ужин, заставляя жену переживать не только о детях. Отправив дочь и младшего сына в кровати, Мия решила наведаться к супругу. Сейчас Афтон был в личном кабинете. Перепроверял документы и сортировал папки с бумагами. Женщина постучала, но в ответ не услышала ровным счётом ничего. Уходить без разговора Мия и думать не могла. На часах время близится к одиннадцати, а Уильям, если его не предупредить о надобности сна, так и не соберётся лечь в кровать до утра. — Уилл? Я зайду? — А?..– муж запоздало отреагировал на её появление. Потёр глаза и с сонливой вялостью произнёс: – Да, конечно, в чём дело? — Ни в чём. Я хотела...поговорить с тобой, – аккуратно начала Мия, переступая порог кабинета. Она подождала того, чтобы эмоции у Уильяма переменились, но тот, судя по всему, вместо заинтересованности просто готовился выслушать её и отправить после этого спать. – Насчёт детей. Афтон цокнул языком, демонстрируя открытое презрение к этой конкретной теме: – Ты поймёшь когда-нибудь, что я не могу возиться с ними? Я объяснял тебе: это бессмысленно, иногда в родителях нужна твёрдость. — Иногда. – заметила женщина, подходя к мужу. – Но не всегда же! Детям необходимо внимание, ласка, защита. Ты не можешь давить на них так постоянно. — И что же именно тебе не нравится в моём воспитании? – без интереса спросил Уильям. — Всё. Всё мне не нравится. Серьёзно, Уилл, посмотри на Эвана! Видишь, что с ним происходит? Это ненормально! Ему в будущем станет в десять раз хуже! Он вздрагивает от любого громкого звука и от резких движений любого человека, а это – нездоровая реакция. Элизабет плачет по вечерам из-за того, что её братья переживают порой страшные вещи. У Майка портится характер, наказания не делают его лучше. Они не заслуживают этого, понимаешь? Они хотят быть любимыми нами. Эван, Лиззи, Майкл. Мы должны любить их. Они наши родные дети, Уильям! Неужели до тебя не доходит? — Перестань кричать, – спокойно сказал жене Афтон, придержав ту за запястья. – Я люблю Майкла, и Эвана, и Элизабет. Но ты просто не знаешь, сколько лишнего в их характерах содержится. Это плохо. И это можно исправить, сделать их лучшими. Я пытаюсь... — Я тебя умоляю, боже...– обессиленно заговорила Мия. – Прекрати. Они не обязаны быть лучшими. — Ох, ошибаешься, дорогая, – Уильям скривился в болезненной улыбке. – Их уничтожат такие же, как я, если они не будут способны им противостоять. Эван бесполезен и труслив. Элизабет наивна и глупа. Майк лжив, я могу улучшить наших детей. Мия прерывисто выдохнула, чувствуя, как самообладание даёт сбой. Женщине с трудом удалось сдержать слёзы и твёрдо донести: – Ты не улучшишь их, если будешь бить. Они не станут лучше, если сами того не захотят. — Взгляни на моего старшего сына, – он поднял её взгляд на себя. – Он огребает по заслугам, но он при этом ожесточается, крепнет, растёт. Мне осталось лишь заставить его нормально выучиться, и тогда с такими качествами: с упёртостью, настойчивостью и хитростью – он будет непобедимым и гениальным. Майк станет нашим великолепием. Его ничто не сломит. — Ты меня пугаешь, Уилл, – отрезала Мия и продрогнула. Её решимость разбилась на осколки, а это значит, что муж успешно настоял на своём мнении. Так происходило всегда. Как бы она ни пыталась добиться от него благоразумия. – Я же... Не могу видеть, как им бывает больно и страшно. Я не могу. Они же и мои дети, Уилл... – одна из собравшихся слёз проступила на щеке. — Обними меня. Он осторожно разжал хватку на чужих запястьях. Мия подалась вперёд и сложила лёгкие нежные руки у него на спине, прижимаясь головой к груди. Уильям скрыл её от глаз людских, зарылся лицом в рыжие очаровательно пахнувшие волосы, обнимая цепко и надёжно. Чтобы не отпускать, держать, внушая и успокаивая. — Почему ты бываешь таким переменчивым, объясни мне. – требовательно попросила женщина. — Я сам не знаю, как тебе объясниться, – хмыкнул Афтон. – Полагаю, всё из-за нервов. — Как твой сон? – нежданно поинтересовалась Мия. – Кошмары сегодня не мучили? — Кошмары? – переспросил он. – Какие кошмары? — Они ведь снятся тебе периодически. Ты вчера мне рассказывал, как тебя трясло всю ночь. Как тебе докучал какой-то нехороший кошмарный сон. — Не помню, чтобы вчера вообще с тобой разговаривал, – сказал Уильям несколько озадаченно. – Не помню вчерашний день. Опять. — Что, правда? – ужаснулась жена, отстраняясь от него. – У тебя что-то случилось? Почему ты не помнишь? — Обыкновенная занятость всему причина, не беспокойся, любимая, – быстро заверил Уильям и успокаивающе поцеловал жене тыльную сторону ладони. – Иногда я, наверное, кажусь обеспокоенным, но всё в порядке. Не тревожься попусту. Если что, я всегда могу совладать с собой. Кстати, думаю, тебе пора в постель. Уже поздно. — Иди со мной. Иначе снова до четырёх утра сидеть будешь. — Я подойду через полчаса. Мне нужно сделать уборку, а потом я приду, обещаю. — Как скажешь. – Мия расслабила и плечи и слегка улыбнулась, после чего направилась к выходу из кабинета, ощущая себя, как в тумане. Перед глазами всё плыло, а ноги подгибались. Вина и боль от того, что она не способна на что-либо повлиять, заставляли ненавидеть себя, метаться меж правильными и неправильными решениями, каждое из которых вообще не может быть ни тем, ни тем. У порога Афтон застыла, оборачиваясь на мужа, тот снова принялся раскладывать по шкафчикам папки, мысленно погружаясь в раздумья. — Уилл, у Майка голос... — Я знаю, – обрубил на ходу мужчина. — Он хрипит весь вечер и не встаёт с кровати, жалуется, что ему больно. Может, завтра следует оставить его дома? Уильям помолчал полминуты, пораскинул мозгами и кивнул: — Пожалуй, да. Так будет лучше. — Хорошо. Доброй ночи. – глаза мгновенно застилает пелена горечи и печали. Мия поспешила убраться на второй этаж, вытирая слёзы и сотрясаясь от неслышных никому рыданий. В доме темно и холодно из-за всей скапливающейся гнили жестокости и равнодушия к близким людям. Женщина проверила детей, прежде чем идти в спальню. Элизабет спала крепко, Эван тоже лежал неподвижно, но сон его выглядел нездоровым и чутким. Игрушки с ним не было – Уильям сказал мальчику, что подлатать его плюшевого мишку не получится. Тот слишком стар. Поэтому он в ближайшее время купит ему нового. Вероятно, до тех пор Эван будет горько плакать в особенно грустные, жестокие дни и не высыпаться. Майк был в кровати и смотрел в потолок. Дремота, видимо, и его не настигала. Дом Афтонов снова сделался тихим. На первый взгляд. На самом деле его переполняет симфония горя. Беззвучные слёзы и ощутимый страх. Душевные терзающие сомнения, физическая и моральная боль. Это туман восприятия. В нём теряется каждый житель этого места, увядая и сгнивая от сути своего существования. Слабея, теряясь, умирая.

***

Тело ломило, словно его раскаляли углями костра, не было сил элементарно пошевелиться. Майкл старался уснуть, но внутреннее состояние не позволяло ему забыться. Плакать сил не было, да и зачем это нужно? Слёзы не облегчают страдания. Такие страдания ничто не может смягчить или притупить. Очень больно. Он привык к тому, что ему больно. Но это не отменяет того, что чувство боли для него противно, мерзко и отвратительно. В комнате Майка просторно и пусто. За окном на улице тихо, ветер и дождь закончились примерно в шесть, во время ужина, на котором Майк не был. Он весь грёбаный вечер лежал, у парня не хватало духа и воли, чтобы вытерпеть боль и сделать хоть что-то: почитать, посмотреть в гостиной телевизор, поесть, закончить уроки. Он чувствовал себя парализованным и больным. Жалким. Он ненавидел быть таким. Приоткрылась дверь в его спальню, нарушая окружающую мальчика тишь. Майкл прищурился, глядя в черноту проёма, и окоченел, натягивая одеяло как можно сильнее на себя. Отец молча изучал его из коридора, затем неспешно приблизился, осматривая сына не то скептически, не то поистине жалостливо. Это заставляло Майка дрожать и сжиматься, не находя способов избежать и спрятаться. Папа любил наблюдать из темноты, как спят его дети. Он мог сидеть у их кроватей часами, создавая одним своим присутствием прошибающее давление и лишая возможности как следует дышать. Майк Афтон даже в крепкой медвежьей спячке ощутил бы, что Уильям в его комнате. Он научился обращать внимание на перемены спальни с закрытыми глазами. Улавливать шорохи, чужое дыхание. И это сводило его с ума. — Ты не пойдёшь завтра на учёбу, – доложил ему отец. – Будешь восстанавливаться в постели. — Л-ладно. Спасибо. – не понимая зачем, поблагодарил мальчик. Он говорил отцу "спасибо" ни за что повседневно, чтобы заслужить поощрение. Папа от этого становился чутка добрей или, по крайней мере, терял интерес к запугиванию. Уильям сел на край кровати сына, положив руку тому на грудь. – Хватит дрожать. — Да-да... Ладно, хорошо, но я п-пр-росто...– Майк смочил пересохшие губы. Тупизм своего же поведения приводил его к безумному отвращению от самого себя. – Не получается успокоиться. У меня всё болит. Спина, кости... Т-то есть... Извини. Отец внимательно следил за поведением Майкла, прощупывал, как бойко бьётся о стенки рёбер сердце. Его губы дрогнули в какой-то странной гримасе, и он закусил их изнутри. Голос зазвучал ласково, по-отцовски, но не внушал мальчишке умиротворения и спокойствия. Слова содержали в себе всё ту же жёсткость и папину непоколебимость: — Для чего ты жалуешься мне? — Н-не знаю. Не знаю, я... Просто так, не для чего. — Майк, – отец властно дотронулся до макушки сына. Тот подумал, что его по ней стукнут, – Афтон-старший любил это делать, словно приводя таким образом в чувства – и сощурился. Но рука на его волосах лишь провела вверх, убирая с глаз мальчика чёлку и поглаживая лоб. – Ты снова обманываешь меня. — Я не обманываю! – уверил Майк в слышной панике. – Я просто сказал, что мне больно. Я не знал, что ещё должен говорить. Я хотел сказать, п-почему дрожу. Я не обманываю. Пап, я не обманывал т-тебя...! — Говори тише. В доме все, кроме тебя, давно спят. – рот перекривился в самодовольной ухмылке, и отец придвинулся к парню гораздо ближе, наклоняясь, считывая состояние ребёнка без нужды глубоко копаться в его душе. – В самом деле просто так? Не глупи, Майки. Люди не жалуются просто так. Мне не требуются сопливые оправдания, ты же знаешь. Так что ты просто жаловался мне, потому что морально устал. Ты жаловался матери на то, что тебе больно, да? — Маме? Она же была... Я, н-ну... — Тебе хотелось поделиться тем, что с тобой происходит. – старший не дал ему слово. – Это эмоции, Майк. Брось лгать себе. Тиски страха сжимались, как пальцы отца. Он мог бы раздавить его и уничтожить, если б пожелал. Внутри: в голове и груди – раздавалась звонкая пульсация, отчего живот скручивало и выворачивало наизнанку, а горло абсолютно пересыхало. Он лгал себе? Да. Раз папа уверен в этом. Получается, что Майкл Афтон действительно строил из себя лучшего и убеждал себя, что очень похож на Афтона-старшего. Но в нём нет ни капли того холода, продуманности, безразличия и гениальности. Папа кажется уникальным, а Майк – нет. — Отец, – мальчик вжался в подушку, не отрываясь от глаз взрослого, панически боясь разглядеть в них гневные искры. Однажды, ещё когда Майку было шесть, папа так же сидел с ним на кровати и вдруг сжал ладонь у него на шее, а сын, который только-только умудрился уснуть, начал задыхаться. Теперь папины прикосновения и его взор были методом, по которому Майк должен угадывать намерения. И быть начеку. – Прости меня. Прости. Я не буду лгать себе. И тебе. И жаловаться перестану. Прости меня, папа, пожалуйста. Пожалуйста. — Всё хорошо, сынок, – сказал отец, и в темноте Майкл разглядел, что лицо у старшего Афтона походило на изнемождённое. Тень улыбки исчезла, как и энергичный блеск в глазах. Ему надоело наслаждаться. Он вдоволь наигрался. – Мольбы будут лишними. Прекращай ныть и засыпай. Это приказ, который необходимо выполнить. Любой приказ отца требует повиновения. Если папа прикажет спрыгнуть с крыши или утопиться в ванной, Майкл наверняка это сделает. Он его сын. Его старший уникальный сын, который будет лучшим, сильнейшим, умнейшим. Даже если Майк захочет этому воспротивиться, отречься и возненавидеть отца, частичка разума в мозгу не позволит ему. Майк останется верен Афтону-старшему, и пускай в мальчике по-прежнему таится желание окунать в грязь слабых. Папа улучшит его, Майк перестанет унижать. Он тоже научится уничтожать. И тогда-то он точно заслужит отцовское признание. Спи, Майкл.                                                       Завтра                                         будет                          новый             день.