Влюблённые бабочки

      Над Ракушо сгущаются тучи.       Черные, низкие облака наползают с севера и тяжелой недовольной дланью небес нависают над дворцом. Что-то дурное, болезненное чувствуется в воздухе, будто столица утратила что-то важное и ослабла, как от болезни. Веет холодом — промозглой погодой в середине лета, и ветер разносит пепел, оседающий на открытом лице и одежде.       Темное выжженное пятно земли, обгоревшие деревяшки и сажа — от дворца императора осталось только яркое и живое воспоминание, которое Коэн заветно хранит в памяти.       Оробелым взглядом Коэн смотрит на пепелище, напоминающее по черному и убогому виду глубокую смертельную рану, и не понимает. Умудренный знаниями и опытом, Коэн впервые не может разгадать — что же происходит вокруг него? Покинув яркую и восторженную скорой коронацией столицу, он вернулся в мрачный и сырой склеп, из которого доносятся скорбные завывания и поминальное пение колоколов.       Догадаться достаточно просто. Нужно только обернуться, взглянуть и убедиться в отсутствии важных составляющих, могших излечить нанесенную дворцу травму. Но как бы бесстрашен Коэн ни был, он боится развернуться и заглянуть за тонкий полог собственного неведения.       Слуги, стражи и евнухи трудятся, разбирая обгоревшие останки великого дворца. Над ними его наставник — единственное знакомое лицо в безликой толпе. Генерал Ли давно его заметил, только вот не подходит, руководит стражами, чтобы те разбирали завалы и тушили мелкие очаги пожара, не давая пламени перекинуться на другие павильоны.       Коэн стоит не меньше кэ около пепелища в ожидании, а генерал все оттягивает момент, изредка глянет исподлобья, проверяя — не ушел ли? Нет, он смиренно ждет. И боится. Узнать ответ также боязно, как и находится в неведении.       Отослав стражей, генерал подходит к Коэну, нависает мрачной горой и хрипит севшим голосом:       — Вернулся, значит.       Кивок в ответ, изнемогающий от вопросов взгляд и молчаливая просьба об утешительной причине их отсутствия.       — Мальчонка, послушай… — начинает генерал и замолкает, не находясь с нужными словами.       И тогда Коэн понимает: все и разом ничего.       — У меня джинн! — перебивает Коэн и слышит, как голос его срывается — звучит на пару тонов выше. Почти истерично, почти сломленно. — Феникс она… может исцелять. Я могу попробовать, попытаюсь…       Все размышления и слова хаотично смешиваются. Силой Феникса еще не овладел, не может использовать сосуд, но подобное забывается в отчаянном отрицании собственного бессилия перед надвигающейся жизненной катастрофой.       Плечи генерала дрогнут, и тихо произносит:       — Некого исцелять, Коэн.       «Некого. Некого», — пульсирует в голове безжизненно.       — Все? — Сквозит в вопросе тайная надежда.       Подобное не поддается осмысление. Невозможно, чтобы его покинули. Они — его семья, его бы не бросили одного.       — Третий принц разве что. — Генерал качает головой. — Весь обгорел бедолага, но и он не жилец. До следующего дня не протянет.       Коэн не верит. Не бывает такого, что люди, составляющий весь мир, разом исчезают, а этот самый пресловутый мир остается. По всем властвующим законам — лишенное опоры обречено сломаться.       И закон не подводит, но вместо крепкого мира ломается сам Коэн.       Разрушается и распадается на части душа, трескаются кости от мысли, пробирающейся извилистыми путями на поверхность сознания. Их нет. Их действительно больше нет. Так почему же он еще есть?       Колени подгибаются, не выдержав тяжесть нового мира, в котором нет его доброго и сердечного дяди; нет его старших братьев — смелых и храбрых; нет его старшей сестры — прекрасной и умной. Коэн падает, взметая черную пыль, смешанную с пеплом. Спазм сдавливает подреберье с ощутимой болью, режущей на части, на маленькие кусочки, каждый из которых пребывает во возрастающем крещендо агонии.       Рану можно залечить, а подобное нет. Эта боль — пробирающая до темноты перед глазами — с ним навсегда. Отныне лишенный красок мир и скорбь — его спутники по жизни вместо семьи.       Крик срывается с губ. Коэн хрипит и давится от слез, запускает пятерню в волосы и с ними пытается вытянуть из себя пульсирующую ужасом мысль: «Мертвы. Все».       Как так вышло? Его путешествие было столь кратким. Тело трясется от ужаса, пожирающего его с медленным наслаждением. Часть за частью привычное и понятное растворяется в развернувшейся яме скорби. Теряются краски, любое представление о цвете, исчезают звуки. Пропадает сам Коэн в неподвижной пустоте. Отчаяние побеждает жажду жизни, и Коэн сдается перед надвигающейся тьмой, отдаваясь ей во власть.       Резкая боль — новая и пульсирующая — вторгается в него белой вспышкой, а звук возвращается вместе со злым замечанием:       — От тебя смердит.       Превозмогая себя, Коэн разлепляет веки. Над ним склоняется Коурин — осунувшаяся, вся алебастрово белая с посеревшими волосами, лишенная любой краски, какую дает жизнь, и с занесенной для удара ногой.       Бок вспыхивает от боли. Коурин бьет ногами, наседает, кричит несвязно. В ней буйным фонтаном клокочет скорбь от потери, которую обрушивает со всей силы своего удара на него. В доставлении боли она находит освобождение от собственной муки, от которой она распадается на части, трескается по швам, подобно полотну, лишенному основной нити.       А Коэн не сопротивляется ей: не закрывается ни от ударов, ни от обвинений.       — Из всех людей этого проклятого мира. — Коурин тяжело дышит, слова срывается бессвязной мешаниной из проглоченных звуков. — Из всех именно она! Лучше бы это был ты. Ты, ты, ты. — Удары по телу сыпется всеми со злыми словами, отпечатывающими на теле вместе с синяками от тяжелых ударов.       И Коэн с ней согласен. Лучше бы это был он.       Подвел. Он подвел всех. Сила, данная джиннами, должна была стать щитом Империи, крепкой стеной, ограждающей власть брата и сестры от тьмы организации. Но в заключении, когда они больше всего нуждались в нем, его не оказалось рядом.       Он сам выбрал это — покинуть их, погнаться за новой силой в попытке стать полезным, нужным им. И он же сгубил их.       Прекращается все так же, как началось — неожиданно. Коурин отходит. Для лежащего на спине Коэна она остается вне пределов видимости, только острый слух улавливает прерывистое дыхание. И тихий чужой шаг вместе с недоуменным вопросом:       — А где Интай?       Коха. А рядом наверняка Когёку.       Коэн прикрывает глаза. Уши хочет зажать себе, но сил нет. Обессиленный, высушенный болью, не может и вздохнуть.       Непозволительный звук — дикий и безумный смех — раздается на пепелище дворца. Сделав усилие, Коэн переворачивается на бок, чтобы взглянуть на Коурин, которая давится, задыхается от захватившего ее истеричного смеха — такого неправильного, словно его сестра лишается разума.       А может так и есть, и рассудок покидает Коурин, как и его самого; закатывается подобно Солнцу за горизонт нормальности, оставляя их влачить существование в собственном скорбном безумии.       — Ты больной? — яростно вскрикивает Коурин. — Нет ее.       — А где она? — недоумевает Коха.       Взбешенная вопросом, обезумевшая от скорби Коурин подлетает к Кохе и склоняется над ним, впиваясь руками в хрупкие плечи.       — Тупица! — кричит Коурин брату в лицо. — Интай тебя ничему не научила? Это значит — она умерла. Никогда она не верне…       Слова обрываются со звоном. Подошедший неслышно и незаметно для всех Комэй дает Коурин оглушительную пощечину.       — Замолчи, — требует Комэй.       За его спиной мнется в нерешительности незнакомый Коэну человек — высокий иностранец с бронзовым оттенком кожи и темными волосами.       Коэн наблюдает за ними со стороны, с трудом осознавая происходящее и укладывая все разбитыми частями: вот Коурин вскидывается зло и откликается на ее зов сам ветер, раскаленный и наполненный яростью своей повелительницы; вот Комэй испуганно отшатывается, а вперед выступает приведенный им мужчина-иностранец, который в один быстрый удар по шее вырубает Коурин и ловит ее, мягко поднимая на руки.       — Унеси ее, — велит Комэй. — Напои снотворным. Ей не мешает проспаться.       Коэн вновь прикрывает глаза. Кажется, его зовут обратно в блеклый мир, но он растворяется в забытье, не желая видеть то, с чем ему предстоит жить — с безвозвратно сгоревшей жизнью.       Когда вновь приходится распахнуть веки и высунуться из отупляющей пустоты, засасывающей все чувства, то перед собой он видит сверкающий золотом зал, гудящий от пожеланий:       — Долгих лет Императору и Императрице!       В блеске славе и миге триумфа на драконий престол восходят двое: его отец — Рэн Коутоку и Рэн Гёкуэн. Дважды Императрица, дважды супруга.       Под величественным фасадом не скроешь гнилую сердцевину, ни один шелк не прикроет лезущие наружу грехи, так и в Гёкуэн четко проступает мрачное удовольствие от сложившихся обстоятельств.       Грохот сотрясает зал.       Между его отцом и Гёкуэн падает большой круглый перламутровый камень, на чьей гладкой поверхности Коэн различает собственное размытое отражение.       Коэн поднимает взгляд к дракону, расположенному на потолке, и скалящемуся в оскале. Дракон не принял нового Императора, как и его Императрицу, которая легкомысленно улыбается, глядя на пробитый помост.       Как не принимает их и Коэн.       Гёкуэн поднимает взгляд; взглядывает на него темными глазами, прищуриваясь хитро, будто подозревая о том, что Коэн копит в не до конца истлевшей, удушенной скорбью, душе — обиду за погибших, ненависть к виновным.       К виновной.       — Мой сын, — шепчет Гёкуэн ему с помоста. — Поклонись же матери. Поклонись своей Императрице.       Холод проходит по онемелому телу; страх перед ней змеей скользит по спине, вдоль позвоночника, и подбирается к шее, сдавливая и заставляя подчиниться приказу, слетевшему с алых губ. Колени подгибаются, словно кто-то натянул ниточку, привязанную к нему. Коэн падает ниц перед женщиной, погубившей его семью.       И вновь прикрывает глаза, пытаясь скрыться из пышного зала.       А когда он открывает их в следующий раз, то отец вручает ему подвеску — печать наследного принца. Послушно Коэн принимает ее, благодарит за честь и клянется оправдать возложенное доверие, а после скрывается в заброшенном флигеле и, поджав под себя ноги, вздрагивает от внутренних рыданий.       В Ракушо есть только один наследный принц — и это не он. И никогда им не станет.       Распахнув глаза в очередной раз, Коэн узнает: Коурин сбежала из дворца, а Хасан — ее учитель-иностранец — бросился за ней.       Зависть чернится в душе, сдавливает злость от одной мысли о просторах, доступных его сестре. Неукротимая, как ураган, вольная — дворец мал для Коурин, а лишившись единственной причины оставаться в его стенах, она выбрала безграничный мир, а не тесность Заднего двора.       Коэн просит прекратить отца поиски сбежавшей дочери. «Бессмысленная трата ресурсов», — так он объясняется отцу. И только втайне платит гильдиям за вести о рыжеволосой девушке и ее спутнике, мелькающих в мире неуловимыми силуэтами.       Глаза его закрываются еще много раз, и каждый новый день несет на своем шлейфе потери. Его мать неожиданно покидает дворец, отправляется подлечить здоровье, забрав и мать Кохи. Больше их в столице не видят, и в умах придворных забываются они — две женщины, породившие Принцев, сыновей Второго Императора —, как и позабыл о них и сам Император.       Чиновник Цзинь, сложив обязанности, решает переехать в Кай, и с изумлением Коэн узнает, что тот поступил на службу гуну, отдав свою верность семье Принцессы.       Чжао Шуай умирает сразу после дочери, решив оставить мир, покинутый его детьми. Ян Гуйни выбрала три чи белого шелка, пожелав разделить судьбу почившего мужа и скоропостижно скончавшейся дочери. И Ян Венгуан — юный гун — остается один в окружении чужих ему людей и под гнетом власти нового Императора, требующего калеку приклонить перед ним колени.       Коэн вновь закрывает глаза и надеется, что это в последний раз, ведь знает: когда его веки опустятся навсегда, он вновь увидит их — свою семью, истинных Императора и Императрицу. Своих братьев и сестру, увенчанных славой. Тогда он наконец окажется дома и скажет им:       — Я вернулся, как и обещал!