Влюблённые бабочки

До чего же сегодня

ясно небо и светел день.

Чистый голос свирелей

и напевные звуки струи.

И свободная песня

здесь творится из новых слов.

И вино зеленое

здесь рождает на лицах смех.

      Занимается заря. Отдаляется блеклая ночь, алеет далекий горизонт, багровыми пятнами ложится рассвет во двор дворца Юйланьтан.       Утро наступает резко. Не сомкнувшая глаз, не знавшая покоя ночью, Интай теряется на границе между закатом и рассветом в тумане наступающего дня.       В оставленное распахнутым окно задувает слабый ветер, принося за собой запах душистой юйлу и холод прошедшей ночи. Начинает свое пение неизвестная птица, кличущая приветствие Солнцу. И ее песня выводит из чуткого сна того, чей покой Интай желала бы продлить.       — Охраняешь мой сон? — хрипловатым голосом спрашивает Хакую.       Интай слегка поворачивает голову, чтобы видеть его, и шепотом, ибо утро еще хранит таинство ночи и побуждает к тишине, отвечает:       — Кто-то же должен защищать будущего императора.       Светлая улыбка мелькает на его лице — такая редкая в последние сумрачные дни, и Интай тянется к нему в эгоистичном порыве тепла. Хакую крепко прижимает к себе, вздыхает над ее головой. Стук его сердца созвучно с ее — мерное и постоянное биение одного ритма, складывающегося в бессловесное утверждение: «они выжили».       Жива она по велению судьбы или вопреки ей? Перекроились нити в полотнах их жизней, чтобы дать шанс на будущее, или спаслись по предрешенному року и существуют они, следуя за неотвратимым потоком?       Плохо запертый ящик воспоминаний распахивается, и перед глазами, будто наяву, встают четкие картины припоминания, пульсирующие кроваво-красным: безликие жрецы — ожившие тени, продолжения самой ночи — нападающие без устали, бешеный стук собственного сердца и отупляющее бессилие перед неотвратимостью конца.       И конец действительно наступил. Но не для них.       Покушение должное стать эпитафией их жизней ознаменовало погибель иного — чужой воли, властвующей в Империи.       Стечение обстоятельств, которые вынудили Коэна повернуть назад и скакать во весь опор в Ракушо — едва ли не судьбоносные. Спасительные. Пылающий яростью, приумноженной страхом, Коэн применил сосуд без приказа, ведомый отчаянным желанием защитить их. Сила джинна оборвала жизни жрецов, а им даровала спасение.       Раненного подлым ударом в спину Императора вылечили подоспевшие к месту трагедии маги-целители. Хакую и Хакурэн не пострадали, как остались целы и Интай с Хакурю. Единственное, что погибло в тот день — непогрешимая вера в безопасность дворца, в крепость стен, в способности противостоять тому, что организация собой представляет — зло, обретшее плоть. Жрецы, какие не были убиты братьями Рэн, бежали из столицы. Императрица пропала из Летнего дворца, бросив Хакуэй в одиночестве в обезлюдевшем дворце.       Они смогли развеять тьму, властвующую в Империи, но не превозмочь.       — Интай, — ласково призывает Хакую ее из мрачных блужданий по лабиринтам памяти. Он проводит рукой по ее волосам, осторожно пропускает сквозь пальцы распущенные на ночь пряди, сохранившие еще заломы от тугих дневных причесок.       — Я в порядке, — убеждает его Интай.       И правды в ее словах больше призванной успокоить Хакую лжи. Засевшее напряжение отдает болью в теле, накопившиеся страхи лежат мертвым грузом, но они живы. И это главное.       — Уже сегодня, — говорит Интай. — Праздник Цисицзе наступил.       Вздрогнув всем телом от осознания — праздник действительно наступил! — Интай спешно скидывает с себя руки Хакую, выбирается из одеял и простыней и проходит к резному комоду с вещами. Искомое — мешочки для благовоний — лежат поверх тканей. Сжав один из них, она возвращается к Хакую, наблюдающего за ней с легко считываемым интересом.       — Это для тебя. — Интай вытягивает руку, придерживая болтающийся мешочек — небольшой, размером меньше ладони — на шнурке из атласной ленты.       Хакую хрипловато посмеивается, разгадав истоки неожиданного подарка.       — Восприняла слова Хакурэна всерьез? — Хакую осторожно принимает мешочек и трепетно рассматривает на свету вышитый цветок орхидеи.       — Никому не позволю сомневаться, что я не идеальна во всем, — отшучивается Интай.       Хакую взглядывает на нее мельком. Он обратная сторона ее судьбы, зеркальное отражение ее самой, и знает: причина стараний в ином. В простом желании порадовать, угодить, чтобы не иметь сожалений, если Небеса решать отмерить им малый срок.       — Надеюсь, мне достался самый красивый, — замечает Хакую. — Не переживу, если у Хакурэна лучше. А если и выживу, то он добьет меня своим хвастовством.       Интай весело хмыкает от его слов и делится:       — Все мешочки одинаковые. Скажу по секрету — вышивальщица из меня посредственная.       Исколотые иголкой пальцы приходилось прятать в широких рукавах одеяний на протяжении долгих недель. Трудную работу скрывать следовало тщательно — и сюрприз портить не хотелось, и выдавать, как же тяжело ей дается монотонная вышивка.       — Я буду хранить его, — обещает Хакую, сжимая мешочек.       В этом сомневаться не приходиться.       Интай подбирается ближе к нему. От Хакую исходит тепло, пока она вся сплошь холодные конечности, да исколотые пальцы.       — Если бы тот день стал нашим концом, — Интай кладет голову Хакую на плечо и прикрывает глаза, — то я бы стала духом, привязанная к дворцу сожалениями.       Любить его молча — жестоко, незаслуженное наказание для них двоих. Интай трудно говорить, и все же она предпочтет учиться этому — произносить слова, вяжущие язык; озвучивать глупые желания.       — Я люблю тебя.       Хакую вздрагивает, словно удивленный.       Добавить можно многое: объяснить, почему молчала; придать тишине своего сердца благородство; признаться, что страшится она не сбежавшей Гёкуэн, не заговоров, а потерять его. Но слов не находится для выражения всех страхов, надежд — всей этой громаде чувств, овладевших ею, — и Интай смолачивает.       Хакую накрывает их двоих — сцепленных намертво между собой — одеялом, не добавляя ни о своих чувствах, о которых Интай известно, ни другого слова.       В тишине и покое встречают они восставшее из-за горизонта солнце: необычайно яркое, раскрашивающее небо в пурпур и золото — цвета их предстоящей коронации.       Раздается слабый стук в дверь, напоминая о мире за пределами стен дворца Юйланьтан.       — Госпожа, — жалобно тянет Юань из-за двери. — Нам пора готовиться.       С неохотой Интай признает правоту слов Юань. Важен каждый фэнь.       — Увидимся на коронации, — Хакую касается ее губ в быстром поцелуе, — моя Императрица.       Праздник Цисицзе наступил. Ткачиха и Пастух готовятся воссоединиться и засвидетельствовать вознесение влюбленных на драконий престол.       Интай мелко дрожит, сидя в медной ванне и терпя старательность служанок. Кожу растирают до красноты, на голову льют прохладную, настоянную на цветах воду. Лилейный аромат благовоний, привезенных из Лоян, наполняет комнату густой дымкой.       Палочка сгорает за палочкой, осыпаясь пеплом в курильницу, а сборы продолжаются. Умасленные волосы собирают в гуа цзы — высокий гладкий пучок. На лицо ложится слой белой пудры, брови подчеркивают тушью, а рубиновой помадой выделяют губы. Медленно, с каждым взмахом кисти, с каждым мазком краски Интай становится меньше Наследной Принцессой и больше Императрицей Ко.       Первый слой церемониального наряда — тисненные и хрустящие хлопковые нижние одежды приятно прилегают к телу. Второй и третий слои — шелковые платья из переливчатой ткани с отложными воротниками, слегка выглядывающими из-под легшей четвертым слоем длинной рубахи, надетой вместе с юбкой-мамианкун — ложатся заметной тяжестью на плечи.       Золотое пао завершает церемониальный наряд. Парчовое одеяние глубокого желтого, подобно летнему разгоряченному Солнцу, цвета расшито радужными нитями, сплетенными из павлиньего пера. Слива и орхидея переплетаются между собой в узоре, которым украшены манжеты рукавов. Закрученные в танце фениксы расправляют крылья на передней части одеяния, готовясь взлететь, а распахнувший пасть дракон обвивает подол пао длинным чешуйчатым хвостом. На спине притаилась черепаха, в чьем взгляде сквозит мудрость сотни прожитых жизней, и тайным остается только затерявшийся на внутренней стороне пао тигр.       Прошедшее и грядущее воплотилось в наряде; сплелись между собой традиции Кай и Ко, образуя нечто большое, образуя Империю.       Нефритовые хучжи служанки одевают ей на пальцы, в мочки уха вставляют яшмовые серьги. Остается одно — завершающий приготовления атрибут. Интай взглядывает на принесенный ранее евнухом ларец и велит Юань:       — Доставай.       Служанки замирают в волнительном ожидании: замолкают, губы поджимают, чтобы и звука лишнего не вырвалось, но бессознательный благоговейный вздох издает каждая, стоит Юань достать из ларца фэнгуань.       Сверкающая, переливающаяся многоцветьем корона — искусство, воплощенное из перьев редкого зимородка, красочных драгоценных камней и отлитых золотом фениксов с драконами. Тяжелой ношей корона увенчает голову Интай и сжимается вокруг стальным обручем.       Интай взглядывает в отражение. Под всем этим золотом и серебром она все еще видит себя — слегка испуганную торжественностью, опасавшуюся теней в углах собственной комнаты; ту, которую судьба все же пощадила.       «Со временем ты станешь достаточно хорошей правительницей для своих людей и жестокой для своих врагов», — полузабытые слова дяди всплывают неожиданно и развертываются, словно листья скрученного чая, воспоминания о пурпурной помолвочной вуали, о горечи свадебного вина, о первых встречах и последних словах.       С легкой печалью Интай улыбается своему отражению, прощаясь с Наследной Принцессой, чтобы приветствовать Императрицу Ко; чтобы гордо встретить пролог новой истории, которую она напишет наравне с Хакую.       — Процессия готова, Госпожа — докладывает Юань, подставляя ей руку для помощи.       Во дворе ее дожидается открытый паланкин, обтянутый золотой парчой, и носильщики важного вида. Крепко евнухи держат поднятые знамена с танцующими на ветру драконом и черепахой; из лампад в руках служанок струится дым, разгоняемый ветром.       Интай садится в опущенный для нее паланкин, и барабанщики, следовавшие в конце процессии, начинают отбивать ритм, под который ровным, стройным шагом процессия отдаляется от внутреннего двора.       Весь дворец торжественно украшен. Повсюду, куда Интай не взглянет, она видит ту тень праздника, который властвует в ней самой. Ветер играет на колокольчиках, развешанных на воротах и стенах павильонов, и их легкая и воздушная песня сопровождает ее процессию. Полотна с пожеланиями долголетия трепещут на стенах флигелей при порыве воздуха, и переливаются иссиня-чёрные чернила под горячими лучами.       Паланкин медленно опускается у врат Небесного Спокойствия, в начале убегающей вперед белой линии императорской дороги. И в этот же момент прибывает процессия Хакую под шум барабанов и свист ди.       Гордый, величавый, что горы Танзан, опоясывающие Ко, Хакую облачен в золотое, искрящееся лунпао, по которому вьются вязью узоры из сливы и орхидеи, а голову его венчает отцовская корона-мян. Золотой, красный, оранжевый — весь его наряд соткан из рассветных красок, словно утреннее небо, за которым они наблюдали, отдало свои цвета. Но весь блеск одежды меркнет перед трепетной нежностью, какой вспыхивает взгляд при виде нее.       — Ты прекрасна, — вздыхает благоговейной Хакую, помогая Интай подняться из паланкина.       Крепче Интай сжимает его ладонь в благодарности. Встают около императорской дороги, тянущейся вплоть до Зала Верховной гармонии, в котором Наследный Принц и Принцесса Ко окончат свою историю и уступят перо Императору и Императрице.       Евнухи со знаменами, служанки с курильницами, стражи с обнаженными мечами выстраиваются вдоль дороги, готовясь двинуться вслед за ними.       — Готова? — спрашивает у нее Хакую.       — Всегда.       Рука об руку они вступают на императорскую дорогу, начиная свой путь до тронного дворца под волнующую мелодию, перемежаемую громыханием литавр.       По сложившемуся обыкновению, первый шаг самый сложный, но в этот раз Интай легко вступает на императорскую мраморную дорогу, и все дурное, тревожное, что тяжестью лежало в душе, испаряется. Какие бы испытания привратница судьба ни возложила перед ней, одна Интай не будет. И чем ближе она подходит к дворцу, тем четче становятся видны собравшиеся — те, кто разделят любой ее путь.       Его Величество Первый Император, даровавший им милость, не скрывает отрадной гордости за них. Бледность не сошла с лица, ранение далось ему тяжело, но боль не затемняет светлый лик.       Прибывшие из Лоян отец с матушкой и братом подле Первого Императора. И на фоне Императора, раненого, но сохранившего прямую спину, ее больной и иссушенный невзгодами отец кажется дряхлым старцем. Сердце болезненно сжимается за него, но трепетная радость сияет на его лице при виде Интай, и кажется он выше, здоровее от гордости за дочь.       Счесть чувства, которые одолевают матушку, невозможно, как и разгадать, какие мысли скрывает Ян Гуйни. Невозмутимо спокойная, будто бесчувственная скульптура, она сдержанно следит за шествующей Императрицей и видит в ней только свою юную дочь. Венгуан вскидывает брови насмешливо, будто потешаясь над пышным нарядом Интай и всей этой помпезностью.       Никому из семьи Интай не известно о нападении, и страх не омрачает им торжество.       Отягощенный пережитым, Хакурэн не улыбчив, серьезно оглядывает ряды служанок и евнухов, которые следуют за возносящимися, и появись у него сомнения в надежности любого из присутствующих — он незамедлительно обнажит припрятанный нож для защиты семьи.       Видеть его таким — мрачным, суровым — непривычно, и болью отдает мысль, что Хакурэн не сможет жить с прежней беззаботностью, что вечно над ним будет довлеть произошедшее во дворце императора. Хакурэн ловит пристальный взгляд Интай, нагловато ухмыляется ей и подмигивает дерзко, рассеивая часть ее переживаний за его благополучие.       Мрачно настроен не только Хакурэн. Но если для Второго принца подобный настрой не характерен, то для Коэна является постоянным. Сжатый от схватившего его клешнями напряжения, собран, как для атаки — Коэн подозрительно оглядывает каждого гостя, каждую тень. Будь его воля он шествовал в рядах слуг и евнухов, нес лампаду, лишь бы быть подле них и не пропустить — не опоздать, прийти вовремя — возможное нападение.       Находившиеся подле старшего брата, Хакуэй и Хакурю подражают серьезному виду Хакурэна и негодующе косятся на даму Цзинь, едва сдерживающую волнительные слезы. Дама Цзинь радуется чужому счастью столь искренне, что становится поразительно, как в ней, пережившей тиранию мужа, находятся силы на что-то светлое и доброе.       Оставивший свою сонливость Комэй внимательно следит за шествующими в отличие от откровенно скучающей Коурин, лелеющую мысль о скорейшем окончании торжества. Приставленные к старшим братьям и сестре Когёку с Коху стараются сохранять спокойствие, но при появлении Интай Коха пытается сделать шаг вперед, и удерживает его только Комэй — вовремя схвативший брата за плечо.       Интай с теплом взглядывает на них и восходит с Хакую во дворец. В расположенные за императорским помостом окна заглядывает любопытное Солнце и окутывает зал ярким сиянием, играют блики на тронах, ожидающих своих владык. Престол Императора отныне не единственный под суровым взором дракона. Вырезанный из сандалового дерева, покрытый сусальным золотом — трон императрицы украшают фигуры фениксов с острыми клювами и горящими взглядами.       Вступая на помост, Интай мысленно возносит дракону — хранителю рода, свернувшегося на потолке — просьбу не сбрасывать на ее голову жемчужину, если сочтет ее недостойной находиться под его взором.       Хакую и Интай оборачиваются к залу, обозревая собравшихся — свидетелей их коронации. Министр церемоний — старец с треугольной бородой и в отличительной шапке чиновника — выходит вперёд и громоподобным голосом объявляет:       — В этот день — седьмой день седьмого месяца — возносятся двое. Их Величества Император и Императрица Ко — Сын и Дочь Неба, Владыки равнины, Хранители Империи. Девиз их правления — Тяньцзун.       Министр церемоний оборачивается к помосту и, глянув на них, вопрошает с какой-то забавной строгостью:       — Клянетесь ли вы править справедливо и мудро?       — Мы, Император Тяньцзун, перед лицом Неба, Земли и Народа клянемся править справедливо и мудро. — Каждое слово Хакую гремит в тишине зала; высокое благородство сквозит в приосаненной фигуре.       Краем глаза Интай взглядывает на него. Бьет свет ему в спину и кажется — или то действительно так — что сотворен он из чарующего света дня, сплетен из золотых нитей и тепла, которым Император Тяньцзун одарит народ, а недругов сожжет.       Зрение туманится или то торжественное наваждение — перед ней на волшебный миг приоткрывается золотистая завеса, и видит она то, какими они будут или могут стать. Владыки холодные, как зимнее утро, и согревающие, как южные горячие ветра; устрашающие, как обласканные солнцем клинки, и прекрасные, как занимающая зарница.       Наваждение пропадает быстро и безвозвратно, и не укрепляется в сознании Интай.       — Мы обязуемся следовать традициям, которые заложили нашим великие предки. Пусть Небо благословит наше правление.       Хакую замолкает, и, вскинув голову, Интай дает свою клятву:       — Мы, Императрица Тяньцзун, перед лицом Неба, Земли и Народа клянемся править справедливо и мудро. — Собственный голос неузнаваем — каждая фраза четкая, громкая, будто умноженная кем-то, и облетает весь зал.       Хакую следит за ее словами, и Интай может только догадываться, какой он ее видит: величественной, внушающей благоговейный страх властительницей равнины, обжигающей врагов холодом собственного презрения; нареченной матерью их общего народа, объединенного под единым знаменем.       — Мы обязуемся поддерживать процветание нашей великой Империи и совершать достойные деяния. Пусть Земля благословит наше правление.       Зал застывает в торжественном молчании, приветствуя благоговейной тишиной миг воцарения новых владык — юных, амбициозных, жаждущих перемен и готовых встречать препятствия с обнаженными клинками.       — Долгих лет Вашим Величествам!       Усиленное эхом пожелание Коэна разносится по залу и подхватывается собравшимися, сливаясь в один стройный гул.       — Да здравствуют Император и Императрица! — Восклицание Хакурэна выбивается из общего гула. Он складывает руки перед собой и опускается в земном поклоне перед признанным им Императором и Императрицей — перед своим братом и названой сестрой.       — Мудрого правления, — желает следом Комэй удивительно громко.       — Спокойных времен, — не повышая голоса говорит отец и с трудом, превозмогая собственное тело, опускается в поклоне.       Венгуан не добавляет пожеланий — падает в поклоне прежде, чем Интай успевает остановить его. Матушка скользит по ним — племяннику и мужу — взглядом. Слов от нее Интай не ждет. Матушка — женщина гордая, не признающая собственную неправоту, и принять Империю сможет нескоро. Но она удивляет Интай искренним пожеланием:       — Желаю Вам счастливой совместной жизни. — Ян Гуйни склоняется в поклоне следом за всеми, и Интай поджимает дрогнувшие губы.       Интай осторожно опускается на трон и взглядывает на дракона. Но хранитель рода молчит, вердикт его остается неясным, и только кажется безумно, что дракон подмигивает ей весело и по-доброму — но то скорее мираж, заслезившиеся глаза подводят.       В праздник Цисицзе Чжао Интай и Рэн Хакую принимают титулы Императрицы и Императора.       Спокойные и светлые времена заискрились под правлением Их Величеств; засверкали подобно росе драгоценные дни.       В дни их правления — в дни властвования Дракона и Феникса — в долинах и лесистых краях не таился мрак, и тень никогда не омрачала небесные глади; в их года не торжествовали страх и тьма.       В пятый год правления Императрица разрешилась бременем. Юного принца — долгожданного первенца — нарекли Хакуюки, счастьем, каким он стал для многочисленных родственников и для самой Империи, с нетерпением ожидавшей наследников у венценосной пары. Детеныш дракона и птенец феникса — так поговаривали о Первом Принце, и все предрекали ему удивительную судьбу и еще более удивительное правление, чем у его родителей.       Возвышенный до Цинвана и советника Императора — против его собственной воли — Хакурэн остался верен себе и продолжил гулять по дворцу, подстрекая племянника сбежать с занятий, чтобы потренироваться в стрельбе из лука или перекусить где-нибудь в саду. Порывы Их Величеств женить Цинвана проваливались из разу в раз, будто проклятые кем-то, и со временем Император и Императрица смирились со злой судьбой и уповали лишь на то, что найдется барышня, которая крепко осядет в сердце непокорного советника.       Следуя обету защищать царственную сестру, Коха возвысился до имперского стража. Мощная сила, таящаяся в нем, приумножилась благодаря сосуду, и в стенах дворца только один мог посоперничать с ним.       Для Коэна служить брату и сестре — долг и желание всей жизни; постулат, которому он следует по собственной воле, и нет для него радости больше, чем видеть, как они царствуют мирно и бескровно. А он продолжит хранить их покой, покуда может себе это позволить.       Коурин — неугомонная князья дочь, настоящий ветер, гуляющий по равнине. Никто не тешил себя мыслью, что она останется во дворце, и все же Коурин не предпринимала попыток покинуть столицу. Доставлять радость своим уходом она точно не собиралась. Возвышенная до личного мага Ее Величества, она приобрела обязанности, которые игнорировала, чем доводила Императрицу до нервного стопора.       Раскрывшая с возрастом свое очарование, Когёку стала завидной барышней на выданье. Отвращать женихов от младшей сестры приходилось братьям, и только наличие сосудов сдерживало женихов от более решительных действий. Сама же Когёку стремилась к помощи своей Императрице, расставаться с которой не желала, и на брачные предложения глядела с презрением.       Пропавшую Гёкуэн не видели в пределах Империи, и тень ее не омрачала правление Их Величеств.       И сколько бы пылающих закатов и новорожденных рассветов ни повидала Империя за годы царствования Их Величеств, каждый новый день был безмятежен и исполнен счастья.