Влюблённые бабочки

      — Я подумал, — начинает Хакурэн.       Многообещающее начало. Недоверчивый взгляд Хакую брат не видит — идет впереди, ведя за собой Хакурю. Разве что спиной способен ощутить тяжесть братского сомнения.       — Вы ведь станете правителями в праздник Цисицзе, — продолжает говорить Хакурэн. — И что же ты, Интай, подаришь брату?       Удивленная Интай склоняет голову в знакомой привычке и молчит в ожидании пояснений. Хакую смекает быстро и впервые одобряет мысль младшего брата.       Цисицзе — праздник семерки — торжество в честь Ткачихи и Пастуха. Праздник Влюбленных и день, когда барышни могут одарить возлюбленного вышивкой, заявляя о своих нежных чувствах.       — Помнится, я не получал от тебя подарка, — задумчиво говорит Хакую. — Сошьешь мне что-нибудь?       Полная негодования Интай бросает на него хмурый взгляд. Пожалуй, иглу в ее руках можно увидеть только в качестве оружия.       — Разве есть у меня время на шитье? — возмущается Интай. — Я вся в делах. Контракт с «Синдорией», подготовка к коронации. У меня много других дел.       — А ты умеешь шить? — интересуется Хакурэн с легким нахальством.       — Разумеется! — восклицает несдержанно Интай.       — Хорошо, — тянет Хакурэн, не оборачиваясь к ним. — Тогда и я буду ждать платочек, сестрица. Как-никак я твой любимый младший брат.       — Молчаливый Хакурю мне больше по душе, — отчеканивает Интай, вскидывая гордо голову.       Их перепалка вызывает у Хакую слабую улыбку.       Пламенеет шар заходящего солнца. Наползают причудливые тени, словно на императорский дворец кто-то накинул темное полотно, крадя свет дня. На воротах Дворца Небесной Чистоты евнухи успели зажечь фонари, и их перемигивающийся свет мелькает издали, указывая путь.       Стража отца отдает честь, распахиваются двери с протестующим лязгом, будто не желая открываться. Горят лампады и свечи, истлевают палочки благовоний, осыпаясь пеплом, но никто не спешит их сменить. Нет главного евнуха, встретившего бы Принцев и Принцессу, нет слуг. Тревожная пустота царит во дворце Императора; непонятное обезлюдение.       Что-то не так. Хакую осознает это интуитивно — по какой-то выработанной привычке замечать несоответствия без понимания причины.       — Хакурэн, — звенящим от напряжения голосом окликает Хакую.       Отошедший вперед брат оборачивается — стопорится в удивленном непонимании. Хакурю замирает рядом с ним, трепеща от радостного нетерпения и недовольно хмурясь от задержки.       — Что-то случилось? — спрашивает Интай.       И ее вопрос служит искрой, подорвавшей пороховую бочку.       С громким шумом захлопываются двери дворца, закрывается ловушка. Взвивается к потолку пламя лампад, и из трепещущих, неестественных теней, будто их продолжения, появляются укутанные в ткани фигуры — безликие демоны.       Жрецы. Подготовились, вооружились посохами, дао и гоу. Пришли забить их насмерть, подобно мясникам.       Оттолкнув Интай к стене, Хакую выступает вперед. Вынимает цзян Коэна из ножен и выставляет перед собой. Он весь гудит от напряжения, вспыхивает от разогнавшегося по крови воинственного пыла и не дает нужного боевого спокойствия только беспокойная мысль об отце.       Где же он? Не могли же его…       Силой обрывает тревожащие размышления, заставляет себя сосредоточиться на весе нового меча, на легких шагах, на кровавой симфонии, которой начинает петь дворец.       Первый удар за Хакую, как и первая смерть. Бросается в атаку, концом лезвие подцепляет выставленный в защиту посох жреца и резко отводит его вверх, открывая незащищенную грудь.       Удар, хриплый стон и жрец падает поверженный.       Налитыми кровью глазами Хакую обводит жрецов. Счету им нет — то появляются, то исчезают в тенях, чтобы показаться в другом месте и встретить смерть. Хакую просчитывает их перемещения — кидается в самые темные углы, чтобы снести головы, разрезать сухожилия, пронзить сердца теней, обретших форму.       Жрецы — не воины; бездушные марионетки, у которых нет желаний, нет помыслов, нет ничего, за что стоит сражаться. А у Хакую его жена, его младшие братья. Его Империя. Ему есть, за что бороться.       Выживут. Они выживут.       Отвлечься, вынырнуть из кровавого омута, позволяет себе лишь на миг, чтобы бросить взгляд на Хакурэна. Брат завладевает чужим лезвием и защищает Хакурю, которого к себе прижимает Интай, подобравшаяся поближе к младшему принцу. Переглядываются все втроем, и в каждом темном взгляде полыхает огонь — горячее желание выбраться из этого ужаса, не сдаваться.       Спасутся. Обязательно.       Их пытались сломить не единожды. Они побеждали и проигрывали, но восставали вновь — из пепла и крови, превозмогая слабость, обращая сердца в камень, а себя в оружие. Они — династия Рэн, и они не умрут в своем доме; дворец не станет их склепом.       Дыхание сбивается, усталостью наливаются мышцы, и утяжеленный разом цзян мелко дрожит. Хакую двумя руками берется за эфес, крепче сжимает и вновь атакует. Бьет ногами, низко подставляет подсечки, заходит со спины для очередного удара. Никакого благородство, никакого уважения к противнику. И на какой-то миг вспыхивает яркая надежда. Жрецов становится меньше, испуганные отпором тени отползают прочь.       Детский крик разрывает дворец на части. Хакую рывком оборачивается. Жрец, вооруженный ножом, замирает над Интай и Хакурю. Испуг за них прошибает до костей, и Хакую бросается вперед.       Путь преграждают. Сверкает и переливается на свету занесшее лезвие — Хакую уворачивается, а вставший перед ним жрец нападает. Быстро и ловко оказывается рядом, бьет Хакую по коленям, заставляя потерять равновесие, и мелькает клинок над головой. Не растерявшись, Хакую уклоняется — заваливается в сторону и подстегивает ногой жреца, а следом, оттолкнувшись, наваливается на него всем телом, прижимая к полу, и стремительно всаживает цзян в грудь.       Клинок застревает между ребер, и с трудом выходит из чужого тела. Вместе с лезвием жреца покидает и проклятье:       — Сгори же, Принц.       Хакую отшатывается с руганью. Тело жреца начинает полыхать беспричинно, огонь жадно перекидывается на резные деревянные ларцы, картины, стены и балки, плотоядно пожирая все вокруг себя. Огонь трещит, поет радостно, обещая стать поминальной песнью Принцев и Принцессы.       В один момент все затягивается дымом и огнем.       Пламя не простое — магическое, сомневаться не приходится. Хакую понимает: надо выбираться — через коридоры в сад или ломать двери. Нужно только…       Новый вопль — пробирающий ужасом, полный агонии и муки — перекрывает собой треск огня. Крик Интай обрывается, лопается, как перетянутая струна, оставляя после себя звонкое эхо и хрип сорванного горла.       Над ними с Хакурю застывает Хакурэн и жрец в опасной близости друг от друга. Горючий смрад туманит взгляд, но различить лезвие, торчащее из спины жреца, удается.       Хакую облегченно выдыхает: Хакурэн победил — ему удалось.       Тело жреца ничком валится к ногам оставшегося стоять брата. Хакурэн находит взглядом Хакую, губы его трогает нахальная улыбка. Так всегда бывает, прежде чем он выдаст едкое замечание. Но вместо фраз самоличной похвалы или глупой шутки, Хакую видит, как губы Хакурэна с трудом складывается в одно слово:       — Прости.       Хакурэн обессилено падает на пол.       Рыдая, исторгая из себя вопли ужасы, паники — нечеловеческие крики — Интай на коленях подползает к брату, склоняется над ними, шепчет, умоляет, просит. Зажимает его бок подолом своего одеяния, удерживая вытекающую вместе с кровью жизнь.       Жрецы отступают. Скрываются в тенях, откуда пришли. Свое дело они сделали.       Хакую не понимает происходящего. Его дух выбивает из тела какая-то мистическая сила, и на него обрушивается притупляющий эффект, когда реальность остается за гранью понимания.       Невозможно. Невозможно. Невозможно.       Бесконечная пропасть еще не до конца осмысленного горя поглощает, накрывает с головой, как темные воды под расколовшемся льдом. Ноги не гнутся, приходиться волочиться к Хакурэну и Интай, и, разом лишившись сил, сломавшись, упасть перед ними.       — Очнись, — нежно призывает Интай, заглядывая в немигающие глаза брата. — Мой любимый младший брат, — зовет она.       Но ее голосу не добраться до тех мест, куда ушел Хакурэн. Он не откликнется на ее зов. Больше нет.       На теле брата — в районе живота, в самом уязвимом месте — рана. Глубокая, незаживающая, а вокруг кровь — ее столько, что взгляду не обхватить.       Подобный кошмар не поддается разумению. Агония сотрясает тело, разум отказывается признать очевидное, глубину рассудка не берут ни доводы, ни истина перед глазами: Хакурэн мертв.       Его младший брат — веселый, озорной, преданный ему до жути и верный своей стране — погиб.       — Пожалуйста. — Голос Интай разрывается от отчаяния. — Пожалуйста, пожалуйста.       Без Хакурэна мир пошатнулся — без него все ужасно непропорционально. Мрачному и суровому Хакую необходим младший брат, чтобы разбавлять его самого долей тонкого юмора.       Брат завершал его самого. Без Хакурэна он неполноценен.       Сжав дрогнувшие губы, Хакую пытается сдержать чувства, которые перетягивают его из стороны в сторону, угрожая разорвать. Отчаяние и скорбь борется с гневом на тех, кто подтолкнул их к краю гибели; тяжкий до дурноты ужас сковывает, окутывает тонкими нитями все тело.       Эта проклятая ведьма — Гёкуэн. Очевидно, что ее вина. Дворец покинула вовремя, и своего мелкого маги послала Коэна отвлечь, понимая, что под защитой покорителя не убить ей наследников.       Бессилие наваливается неподъемной тяжестью. Каким же глупым и недальновидным он оказался. Грудную клетку сдавливает необъяснимая сила — дышать становится невозможно. Пытается сделать вдох. И не может — воздуха нет, нет ничего, кроме бездыханного брата с остекленевшим взглядом перед ним. Тьма застилает глаза — густая и вязкая, в которой он тонет, уходит на самое дно, утянутый отчаянием и захлебываясь в дурноте.       Ледяное прикосновение остужает загоревшуюся ненавистью душу.       — Хакую, взгляни на меня, — ласково зовут его, возвращая в пылающий мир.       Воспаленными от рыданий глазами Интай прямо смотрит на Хакую. И в ней — смиренной, принявшей свою судьбу, в ее выражении тихой муки — он видит истину. Это конец. Для них. Для Империи.       — Нет, — с трудом, размыкая сжатую челюсть, цедит Хакую.       Они не погибнут здесь. Он не смирится с этим — с такой судьбой, с этим роком.       Юность отдал Хакую на славу Ко, не жалел себя, почитал предков и отца, исполнял свой долг. Так почему же Небеса оказались слепы к нему? Почему предрекли такой конец?       — Хакую, — настойчивее повторяет она, призывая его осмыслить, что это не просто безвыходное положение — это окончание, завершение их истории.       Яростное несогласие сжимает сердце, наполняя его губительным ядом, от которого он задыхается сильнее, чем от жгучих паров огня.       Интай не убирает свою ладонь с его лица: всматривается, печально улыбаясь. Любовь к ней — твердая земля, удерживающая в бренном мире, свет, ласкающий взор, и именно она не дает Хакую отдаться на съедение хищной ненависти, завлекающей его переливчатой темнотой.       Она подбирается ближе, подползает, волоча за собой окровавленный подол. Сажа и кровь украшают его Императрицу вместо яшмы и жемчуга, а короновать их будут в белом полотнище.       — Кажется, — глухим голосом шепчет Интай. Катятся прозрачные слезы, оставляя дорожки на запыленном лице. — Я никогда не говорила тебе этого…       — Не смей! — прерывает Хакую зло. — Не желаю слушать.       — Я люблю тебя, — нежно произносит Интай, прижимаясь к нему лицом. — И жалею лишь о том, что не смогла признаться раньше; что мы потратили столько времени зазря.       От ее слов Хакую ломается. Стискивает зубы, сдерживая всхлип, крик режет ему глотку, желая вырваться. Принцы не плачут, вот и Хакую не помнит, каково это — лишь сжимает кулаки, сдерживаясь, прикусывает изнутри щеку до крови.       Подобного быть не должно; они не могут закончить подобным образом — подло заколотые. Они храбро сражались, приносили себя в жертву во славу мира и получили смерть в дар. Он не может — не хочет — потерять Интай, когда только ее обрел.       — И Хакую. — У Интай руки трясутся, ее колотит дрожь, которую она подавить не в силах. Испуганно оглядывается вокруг и шепчет: — Я не хочу гореть.       Огонь подбирается ближе, протягивает свои ненасытные руки, намереваясь поглотить. С шумом валятся уродливыми обгорелыми останками балки, поддерживающие кровлю.       Если не сгорят и не задохнутся, то их задавит дворец. Спасения нет.       Рука Интай шарит по полу и находит искомое — ее ладонь сжимает эфес брошенного цзяна. Блестевший от слез взгляд поднимает на него, и он понимает — о Небеса — Хакую понимает ее слишком хорошо, чтобы не догадаться о просьбе, еще не принявшую форму слов.       — Не смей просить о подобном, — вырывается у Хакую — жалобно, почти молитвенно. — Я сделаю что угодно для тебя, но не это.       — Прошу, — она вкладывает в его слабые руки меч, — последняя моя эгоистичная просьба к тебе.       Удавкой вокруг шеи обвивается ее слова и душат его; в этой бесконечной пытке нет спасения.       Интай прижимается к нему, кладет голову на плечо. Он может чувствовать, как быстро бьется ее сердце, словно маленькая запертая птичка об прутья клетки.       — Убей меня, Хакую.       Он предпочел бы оглохнуть, отрезать себе уши, лишить себя всего — лишь бы не слышать, как она произносит эти проклятья слова.       Умрет сам, если это позволит ей выжить. Взгляд отчаянно мечется по залу. Найти выход, спасение, но все вокруг объято огнем, завалено горящими останками дворца. Они заперты — загнаны в ловушку; обречены на медленную смерть. Вынуждены гореть.       — Пожалуйста, — просит она.       Навредить — и кому, ей! Чтобы он своей рукой посмел отнять ее жизнь. Она не могла быть еще более жестокой к нему, чем сейчас.       Какие страдания ему еще предстоит выдержать? Ужас, ярость, скорбь — его рвут чувства, раздирают грудь, высасывая и выгрызая жалкую надежду, которую он так старательно пытается сберечь. Интай прижимается к нему ближе, словно ощущая эту прореху и желая ее заполнить.       Хакую закрывает глаза; поднимает ослабевшую ладонь, нащупывая учащенное бьющееся сердце под ворохом ткани. Один удар избавит ее мук. А его обречет на страдания во всех последующих жизнях.       У Хакую удар поставленный — четкий, приносящий смерть. Но сейчас он не может оторвать от пола меч, который будто налился неподъемной тяжестью. С трудом, превозмогая собственную слабость, Хакую удается приподнять цзянь, но сил удержать его нет. Цзян выпадает из ладони, и вновь приходится собрать жалкие остатки силы, чтобы поднять его.       Один удар. И он избавит возлюбленную от страданий.       Один удар, а потом он лишит жизни и себя.       И эта мысль приносит ему некоторое успокоение. Он умрет вслед за любимой женой и братом; не останется влачить жалкое существование без них.       — Я люблю тебя, — хрипит Хакую. — Больше всего на свете.       Багровая дымка заволакивает мир. Хакую надавливает, и лезвие аккуратно скользит между ребер, пронизывая сердце. Тихий удивленный вздох, от которого собственное сердце замирает, а мир крошится на части, и Интай обмякает в его руках.       В мире умерло все, что Хакую любил. И он сам чахнет с мучительной медлительностью.       Аккуратно Хакую кладет Интай рядом с Хакурэном. На обоих лицах — безмятежность сна, и Хакую хочет разделить это посмертное спокойствие с ними. Уйти от кошмарной реальности, от полыхающего несправедливым огнем мира.       Горло обжигает подошедшая дурнота, его скручивает и выворачивает ужас содеянного, с губ срывается дикий вопль боли. Что он наделал! Ему никогда не отмыться от ее крови — ни в этой, ни в следующих жизнях.       В полумраке и бреду, Хакую отползает подальше от брата с женой, уложенных будто в мирном сне, волоча за собой меч. Не запятнает их покой своей кровью, не очернит их безмятежность.       Он должен последовать за ними; он должен умереть. Обреченный на смерть, желающий ее как освобождение от боли и отчаяния, Хакую жаждет только погибели и, прижав лезвие к бьющейся вене не шее, готовится принять ее.       — Братик! — Истощенный крик прорезается сквозь сгустившийся мрак.       Хакурю. Он здесь — в этой смоляной губительной топи. Как он мог забыть о нем.       Он пропал — Хакую знает это. Даже откройся сейчас дверь — он бы не бросился на свет. Нет ему жизни отныне. И эгоистично не желает бороться за эту гадкую жизнь, потеряв самое дорогое.       Но Хакурю… Его еще можно спасти. Маленький, юркий и ловкий — он протиснется там, где не смогли бы они.       — Иди сюда. — С трудом Хакую разлепляет слипшиеся губы и зовет брата к себе.       Послушно Хакурю подходит ближе — дрожащий, маленький, напуганный и весь перепачканный сажей.       — Слушай меня. — Слова с трудом выходят из надорванной глотки. — Гёкуэн — вот кто виновник. Она повинна во всем. Не отдавай ей Империю — защити наш народ, наш род. Беги, спасайся.       В закате разума, падая все глубже в безумное беспамятство, теряя рассудка Хакую резким движением проводит лезвием от живота к грудине, обагривая младшего брата кровью. Боль прошибает насквозь, встает белой пеленой перед глазами, но Хакую вслепую тянется в сторону брата и жены, чтобы забыться вечным сном рядом с ними.       А Хакурю — покорный и верный словам старшего брата — бежит. Бежит так быстро и далеко, как только может; спасается от пожара, от слов Хакую, которые вечным клеймом, проклятьем, отпечатываются на разуме и на хрупком теле уродливыми шрамами.       Пожар поднимается выше и выше, пятная Небеса. И когда показывается кроваво-красное солнце, тоскующее по ушедшему владыки Поднебесной, и набегают тяжелые тучи, проливая слезы по любимым наследникам, на севере в утренней туманной пелене растворяется подземелье.       Феникс — хозяйка лабиринта — признала короля без испытания, вложив свою силу исцеления в имперский цзян. И Коэн спешит домой — к своей семье; к старшим братьям и сестре.       Спешит узнать, что дома его отныне нет.