Влюблённые бабочки

      — Вы? — неприятно удивляется Интай.       Госпожу Ван она увидеть как не ожидала, так и не желала.       Без позволения и поклонов госпожа Ван проходит в покои гуна, оглядывает беспробудного мужа со стылым равнодушием и переводит взгляд на Интай. Смотрит с плохо скрытым подозрением, отдающим странной и беспричинной злобой. Следом за ней, как на привязи, заходит ее служанка, опираясь на длинный деревянный посох, какой под стать старцам или даосам.       Предчувствуя нечто дурное в их приходе, Интай напрягается и осторожно отступает назад, пока не упирается в стену с отцовскими боевыми атрибутами; руки держит за спиной, осторожно шаря по стене в поисках защиты.       — Ожидаемо, что ты окажешься здесь. Ты всегда была привязана к нему. — В словах госпожи Ван проскальзывает тень внутреннего отвращения, питаемого к собственному мужу.       — Вы что-то хотели? — спрашивает Интай. Старается говорить спокойно, не выдавать напряженный страх перед тем, кого госпожа Ван собой представляет: тайного врага, опознанного слишком поздно, и от этого непонятного.       — Да. — Следует ответ, на удивление Интай. — Мать должна была поведать тебе, как ныне обстоят дела.       — Матушка рассказала мне лишь о болезни отца, — аккуратно врет Интай.       Госпожа Ван прищуривается. Не верит.       — Мне нужна печать, Интай, регалия власти. И я думаю, ты знаешь, куда Шуай мог ее спрятать.       — Зачем она Вам? — искренне недоумевает Интай. — Пока отец жив, он остается гуном, а в случае… — Интай осекается и силой договаривает: — В случае кончины гуна, нового преемника определяет Император.       При упоминании Его Величества в госпоже Ван просыпается что-то злое, яростное: ее лицо кривится в уродливом выражении ядовитого презрения.       — В Кай правит Король, так всегда было и будет! — не говорит — рубит словами, словно обухом топора.       — Вас не признают правительницей даже с печатью. — Качает головой Интай, осторожно нащупывая отцовский меч на стене — тяжелый стальной клинок, передающийся в семье от отца к сыну. И вернувшийся вместе с телом Ингтэя.       — Ты так в этом уверена? — цедит госпожа Ван.       Горе погубило ее, скорбь отточило ненависть. Интай впору найти в себе сочувствие для этой несчастной женщины, но нет в сердце жалости, как и понимания. Только не для госпожи Ван.       — Ингтэй бы очень огорчился, увидев Вас такой, — с прискорбием замечает Интай.       Упоминание сына вспенивает котел ее злобы до безумной ярости. Госпожа Ван вскидывается, на щеках выступают алые лихорадочные пятна.       — Не смей упоминать его имя! — истерично вскрикивает госпожа Ван.       Глубина горя от потери сына беспредельна, и прежде Интай не представляла, насколько сильна в ней скорбь. Иногда госпожа Ван казалась бессердечной, теперь же Интай сомневается в ее вменяемости.       По телу госпожи Ван проходят странные судороги, она беспричинно передёргивает плечами. Что с ней происходит, какая болезнь довлеет над ней, — Интай не может понять.       — Госпожа, будьте спокойнее, — нежный голос служанки присмиряет буйство Ван Сюин.       Впервые услышав речь этой странной женщины, Интай удивляет ее тягучий говор: какой-то излишне непривычный, неправильный. Даже у Хасана — жителя пустыни — нет подобной манеры растягивать слова. Невольно закрадывается вопрос: «Из какой же она страны?».       Госпожа Ван выдыхает, проводит рукой по лицу, словно пытается сбросить надоедливые эмоции.       — Интай, — настойчивее повторяет Госпожа Ван, — мне нужна печать.       — У меня ее нет, — честно отвечает Интай.       — Я тебе не верю, — отчеканивает госпожа Ван, убежденная во лжи Интай. Ничто не заставит ее увериться в обратном. — Не желаешь говорить? Хорошо. Пойдешь со мной, твое пленение заставит твою сумасшедшую семью одуматься и сотрудничать.       Подчиняться чужой воле она не станет.       Обернувшись рывком, Интай вытягивает отцовский цзян из ножен. Тяжелый клинок оттягивает ладони, перевешивает; Интай крепче сжимает эфес и выставляет меч перед собой.       — С вами я никуда не пойду, — раздельно произносит Интай, и каждое ее слово звенит в воздухе.       Не впечатлённая госпожа Ван только досадливо морщится и, не оборачиваясь, бросает служанке небрежный приказ:       — Разберись с ней.       Служанка мягко скользит вперед и медленно произносит:       — Как прикажете.       Лениво вскидывает посох, после чего раздается треск, — будто лопается ледяная гладь. Ощутимо веет холодом, пробирающим морозом, от которого кончики пальцев покалывают и, кажется, ладони примерзают к эфесу.       Невозможно.       Воздух разрезает что-то быстрое и неуловимое. Проносится мимо и разбивается о стену, оставляя саднящее ощущение на щеке.       Интай давит желание коснуться лица и крепче стискивает эфес. Нельзя бояться, нельзя трусить.       — В следующий раз буду целиться в сердце, — предупреждает служанка и вскидывает посох.       Нет, не служанка — волшебница.       Предусмотрительно Интай отпрыгивает в сторону, прячется за ширмой-пэнфэн, горбит спину, стараясь быть меньше, незаметнее.       Краткий испуг разрастается до знакомого прошибающего насквозь ужаса, лишающего воли. Отупляющее бессилие наваливается громоздким грузом, но Интай крепче хватается, впиваясь ногтями в желающую ускользнуть от нее жизнь, и борется так, как умеет.       Плохая идея вспыхивает и разгорается. Интай вытаскивает шпильку из прически, волосы темной волной падают на плечи, лезут в лицо. Заправляет упрямые пряди за ухо, а шпильку зажимает в зубах.       — Выходи, деточка, — распевает волшебница. — Ну же, я тебя не обижу.       Интай вздыхает, стараясь подавить дрожь в теле. Страх не союзник ей. Страх убивает, лишает разума.       Взявшись за эфес меча двумя руками, выскакивает из-за ширмы. Размахнувшись, кидает клинок, целясь в волшебницу, дезориентирует ее, а сама бросается к госпоже Ван. Налетает на нее, обхватывает за плечи и разворачивает к себе спиной, прижимая острый конец шпильки к вздымающейся жилке на шее.       — Умно! — восклицает волшебница смеясь. — Не ожидала такого. Что теперь, королевна? Шибануть вас двоих льдом? — обращается без уважения, с неприкрытой издевкой.       Нет между Госпожой и ее служанкой взаимопонимания, скорее обоюдная неприязнь тянется. И отчего-то подобная злобность не удивляет Интай.       — Дура, — выплевывает госпожа Ван, пытаясь вырваться из рук, но Интай сжимает крепко, впивается ногтями в плечи, не давая ускользнуть.       Волшебница хмыкает и опирается на посох.       — Что делать будешь, а, девчонка? — спрашивает волшебница, обращая взгляд водянистых глаз на Интай. — Снаружи началась бойня. Выйдешь и получишь арбалетный болт меж глаз.       — Дай мне уйти, — требует Интай, надавливая шпилькой и оставляя на шее госпожи Ван красный рубец. — И я не стану ее убивать.       Слова о бойне игнорирует. Не думать, не спрашивать, — нужно лишь выбраться.       — Убивай, — хмыкает волшебница под возмущенный вздох госпожи Ван. — Мне она больше не нужна, сплошное разочарование. Сосуда из нее не выйдет. Впрочем, ты тоже без надобности. Обернись, красавица.       Дребезжит опасность. Интай ощущает порыв воздуха позади, — что-то несется к ней со спины. Вскрикнув, она пытается увернуться, падает на колени, увлекая госпожу Ван за собой.       Свист вспарывает воздух. Интай обдает прохладными брызгами и ледяной крошкой, осыпающейся на нее сверху.       — Гуйни, — злым шипением вырывается из госпожи Ван.       Интай поднимает голову. События происходят быстро и сменяются одним за другим, не давая и мига для осознания.       В дверях появляется ее матушка: за спиной колчан, набитый стрелами; утренний наряд дополнила кожаным нагрудником — атрибутом ее бывшей военной жизни. Гуйни вкладывает стрелу в лук; прямой и острый, как наконечник ее стрелы, взгляд нацелен на волшебницу, прижимающую руку к простреленному плечу.       Первая стрела попала в цель, вторая готовится сорваться.       Натянув тетиву, Гуйни отпускает вторую стрелу, но ее сбивает осколок льда, появившийся по воле волшебницы. Еще более бледная, чем прежде, она шаг за шагом отступает, пока Гуйни наступает, отточенными движениями натягивая новую стрелу.       — Вы бесполезное отродье! — рявкает волшебница, стуча посохом. Интай ощущает странное дребезжание, словно дворец откликается зову этой чуждой женщины. — Когда вернется Отец, вас всех ждет кара!       Поднимается метель — настоящая, буйная и свирепая; разряженный от магии воздух больно жалит открытые лицо и руки; давит непреодолимая мощь. Интай прижимается к полу, накрыв голову руками.       Стихает все быстро, а на месте волшебницы остается странная вещь — уродливого вида кукла-неваляшка с огромными светлыми глазами.       — Интай!       Окрик матери приводит в чувства. Соскочив с места, преодолевая накатывающее бессилие, спотыкаясь и падая, Интай подходит к матери и прячется за ее спиной.       Гуйни натягивает стрелу: нацеливается на госпожу Ван, которая слабо шевелится.       — Будь ты проклята! — Голос госпожи Ван высится, истерично отталкивает от стен; она пытается приподняться, но руки подводят, дрожат и не подчиняются. — Ты подстилка из клана Ян! Желаю, чтобы ты познала мою боль — боль от гибели ребенка.       Госпожа Ван закашливается, брызжет черная пена с губ, глаза закатываются. Что-то рвет ее изнутри, какая-то непонятная болезнь, уродующая и тело, и душу.       — Ненавижу, — сыпятся проклятья, — вас и эту судьбу.       Пытается ползти к ним, цепляется кривыми пальцами за пол, хрипит и кашляет, задыхаясь; суставы выкручиваются до хруста, тело выгибается немыслимым образом.       Интай жмется к недрогнувшей матери, стараясь закрыться от страшного зрелища.       Госпожа Ван затихает неожиданно, вдруг просто опадает, голос ее смолкает, и смрадный угар разносится по комнате.       — Судьба, — в исступлении повторяет Интай и мотает головой, отгоняя копошащиеся воспоминания.       Интай осторожно подходит к госпоже Ван, но прикоснуться не решается. Прислушивается, приглядывается: не вздымается ли грудь в дыхании? Но нет. Она умерла, окончательно и бесповоротно.       Носком туфель цепляется за боевой рог. Интай подбирает его, еще целый, а вот стена с оружием и часть комнаты разгромлены из-за магии. Отец расстроится, ведь хранил с таким трепетом. О вещах горюет больше, чем об умершей Госпоже, и мысль о собственной черствости волнует ее больше отошедшей души.       Беспокойно оглядывается на оставшегося в неподвижном положении отца, чья грудь тихо падает и поднимается в мерном дыхании.       Жив. Хоть и беспробуден.       — Тай-эр, — зовет матушка.       Интай качает головой. Она знает дальнейшие слова матери, предчувствует, о чем попросит, что попытается потребовать: «давай уедем, сбежим».       — Мне надо идти, — говорит Интай, сжимая рог в ладонях.       Злое облегчение от смерти госпожи Ван неотделимо от страшной тревоги. За стенами дворца бойня; где-то там Хакую и Коэн. Нет ни одной здравой мысли, чем она может помочь. Только чувство долга, — выученное и въевшееся в кости, — требует, чтобы она была среди своего народа.       Хакую дал ей обещание, и она верит, что он не нарушит его, не навредит ее людям, но дядя никогда не давал подобных клятв.       — Не ходи. — Гуйни перехватывает Интай за руку и просяще заглядывает в лицо. — Ты ничем им не поможешь. Гувэй захватит дворец — это неизбежно.       Интай сбрасывает руку матери и покидает покои отца.       Звон клинков, рев и крики, — те же звуки наполняют слух, дробят сознание от мыслей о новых смертях; о новых потерянных для нее. Среди них могут оказаться и Хакую с Коэном.       Волнение заставляет сорваться на бег, тело протестует, легкие начинают жечь огнем. Слаба после перехода через лес, не успела восстановиться, а коридоры словно увеличиваются в длине.       Коридор, и еще один, а после снова — ругательства рвут глотку, а дыхание рвано срывается с губ. Заставляет себя бежать, силой волочет упрямое тело к дверям, которые вдруг вырисовываются в конце.       Последний рывок. Интай подбегает, наваливаясь на них, но громоздкие двери не поддаются.       Сквозь них, — так близко и нещадно далеко, — доносится шум развернувшейся сечи. Интай толкает двери, упирается ногами в пол. Хоть чуть-чуть сдвинуть, она протиснется и в маленький проем, но безуспешно — двери неподвижны.       Интай со злобой пинает дверь и морщится от боли.       — К дверям! — Слышится окрик; приказ отступать. И в интонации, в призывной властности, она узнает знакомые нотки родного голоса.       Хакую! Он за дверьми!       Интай наваливается сильнее: всем телом давит так, что перед глазами начинают плясать от потуги золотые искры.       Дверь подчиняется неохотно: скрипят протестующе петли, створки с трудом отъезжают. Интай протискивается наружу и видит то, во что превратился дворец, ее дом. В склеп, в могилу: белые плиты заливает кровь и разорванные тела. Сражающихся искажает ненависть, бурлившая и исходившая ядовитыми пузырями.       Тьма сгущается над дворцом. Не серость облаков, а мрак иного рода. Его не увидеть глазом, скорее, чувствуется зависшая над ними чужая длань, забирающая золотистое тепло.       — Интай! — Знакомый голос пролетает над двором.       С ужасом Хакую глядит на нее — замерзшую на ступенях и открытую для любого удара. Выпустит кто стрелу — убьет.       Облегчение притупляет края шипастой тревоги. Жив, а рядом Коэн — как всегда смурной, смотрящий как-то внимательно, словно ожидая чего-то.       Рог в руке оттягивает ладонь. Не помня себя от ужаса открывшейся ей картины, не ведая, что творит, Интай подносит рог к губам и трубит со всей силы.       Громоподобный, будто умноженный кем-то рев разносится по двору, заставляя дребезжать сам дворец. Сражение замирает. Зачарованные и испуганные новым звуком, — знакомым им призывом боевого рога, — солдаты оглядываются на дворец.       Рог трескается в руках, — проходит глубокая трещина по корпусу.       — Солдаты Кай! — кричит Интай, срывая голос. — Послушайте меня!       Горло саднит, режет боль. Превозмогая ее, Интай повышает голос, чтобы ее слово дошло до каждого:       — Вы внимали речам моего отца, слушали обращения моего брата, подчинялись приказам моего дяди. Теперь же выслушайте меня.       Сила таится в ней: в стати, в свободно расправленных плечах, в недрогнувшем голосе. Она вся золотится и вьется, будто сотворенная из заката кровавого дня; свет бьет ей в спину, ослепляя стоящих внизу, не в силах вразумить, кто говорит с ними.       — Ваша война закончена. Вы можете вернуться домой и узнать, каково это — жить в мире. — Упрямые выражения их лиц подтачивают решимость, но не заставляют замолчать; речь продолжается литься с ее губ, словно заготовленная.       — Да, Кай проиграл, но мы смогли приобрести кое-что иное: возможность и шанс застать лучшие времена. Мы отправляли наших детей на войну, зная, что некоторые погибнут. Мы посылали наших мужчин на поле битвы, ожидая, что они вернутся. Мы ненавидели таких же людей, как и мы, скованных долгом и обязательством. Когда мы сбились с пути? Когда нас поглотила эта тьма, что даже сейчас мы продолжаем воевать? — Голос почти пропадает, садится до хриплого шепота. — Вам дали шанс, а я прошу дать его мне. Дайте мне возможность показывать вам, как может быть прекрасна империя. Сложите оружия, и я клянусь именами своих предков — честью кланов Чжао и Ян — вас не станут преследовать за мятеж, вас не осудят. Дайте мне шанс, и обещаю — я вас не подведу, покажу вам лучшие времена.       Пропадает голос, пропадают слова. Интай чувствует, как уменьшается, как становится мельче. Испаряется поддерживающая сила, и она едва заметно покачивается.       Ожидание затормаживает время, кажется, вечность минует, прежде чем раздается тяжелый звон: меч падает из чьих-то ослабевших рук, а следом второй, третий. И вот звенят уже опускавшиеся на камни мечи, тянутся изможденные битвой солдаты к воротам, не видя препятствий.       Облегчение подтапливает последние страхи. Получилось — у нее вышло; слово взяло победу там, где властвует оружие.       Толпа редеет, расходится; остается только один, чье каменное сердце не способно пронять ни одна речь мира.       Ян Гувэй стоит с дюжиной верных ему людей, — таких же озлобленных солдат, вскинувших арбалеты и луки. Острые наконечники нацеливаются на самую легкую цель — на Интай.       Страх высушивает. Интай видит блеск стрел и арбалетных винтов, ужас сворачивает ее изнутри. Ну и дура — спаслась от ведьмы, чтобы быть подстреленной, подобно загнанному зайцу.       — Ян Гувэй! — зло кричит Хакую. С места не двигается, не сводит налитые кровью глаза с заряженных орудий. — Это конец, ты проиграл.       Слова Хакую остаются дядей не услышанными.       И прижатым Ян Гувэй не согласен покориться. Смотрит на Интай пугающим, немигающим взглядом, словно впервые смог ее рассмотреть, и увиденное не по нраву ему.       Во всех расчетах есть слабые места: неучтенные детали, погрешности. Подобным фатальным упущением для генерала становится она — пешка, им же превращённая в королевскую фигуру.       Встречаются взглядами: молодая принцесса, стоящая над ним — над генералом. Несгибаемым, непоколебимым и проигравшим.       — Дядя, — тихо сопит Интай, сомневаясь, что он ее услышит, — сдавайся, и я пощажу тебя.       Мир, где мерилом закона станет Интай, не по нраву Ян Гувэю, потому ответ его заведомо известен:       — Никогда.       Взводится курок, растягивается тетива, и стрелы срываются по безмолвному приказу. Вместе с тем рассекает воздух волнительный возглас:       — Овладей моим телом, Агарес!       Ноги подкашиваются, сбивает с места поднявшийся ветер. Интай не удерживается и падает, больно бьется коленками об каменные плиты. Выпущенные стрелы разлетаются на щепки, ударившись о поднятые в воздух, — странным и необъяснимым образом, — дворцовые плиты.       Дрожит земля, растревоженная и восставшая по приказу неведомого и неопознанного, который завис в воздухе. Маленькое тело с несоизмеримо большой рукой, или когтистой лапой; хвост, рассекающий плетью воздух. Все части Интай выхватывает попеременно, стараясь уложить образ целиком. Это не человек — существо непонятное и страшное. Остается знакомым только серьезное выражение лица с нахмуренными бровями, — уже даже не рыжими, а такими черными, что они отливают синевой.       Коэн. Это ее Коэн.       Пораженная Интай не может соединить все в простом осознании. Коэн — этот угрюмый мальчишка, полюбившийся ей своей рассудительностью, — владелец джинна. Он — покоритель лабиринта.       И он же собирается убить ее дядю. Зависает над ним, обращает на него когтистую уродливую не то руку, не то лапу.       — Стой, — хрипит Интай, откашливаясь, пытается подняться и снова обессиленно валится.       Кто-то ее подхватывает, поднимает и ставит на ноги, крепко удерживая.       — Хакую, — выдавливает Интай с трудом.       — Он его не убьет, — предугадав ее мысли, отвечает Хакую. — Смотри, он оглушил их.       Дядя и его оставшиеся сторонники бессознательно лежат на земле. Не шевелятся, только слабо вздымаются и опадают грудины, подтверждая, — живы.       Интай, к своему стыду, испытывает облегчение.       — Переправить их в темницу?       Коэн оказывается рядом неожиданно: просто появляется и парит, словно сам воздух держит его.       — У тебя нет крыльев, — глупо замечает Интай, рассмотрев его внимательнее.       Коэн непонимающе смотрит на Интай тремя — тремя! — глазами: еще один зрачок посреди лба двигается вместе с остальными двумя. Коэн пытается заглянуть себе за спину, и Интай не удивилась бы, получись у него.       От потрясений хочется в обморок упасть, да только ее мелко трясет, а сознание все не помутняется.       — Нет, — качает головой Коэн.       — Тогда как ты летаешь?       Не то чтобы Интай это интересует, но найти логику хоть в чем-то, — хоть в едином моменте прошедших дней, — очень уж хочется, чтобы увериться: она не сходит с ума.       Летающие ковры, летающий Коэн… Что взлетит следующим?       — Возможно, магой, — предполагает Коэн.       Интай давит страдальческий стон от звучания непонятного слова. Магия увлекательна в книжках, в реальности — ее жизни — она определенно ничего не хочет знать о ней.       — Перевоплощайся, — говорит Хакую Коэну.       Вспышка, такая яркая и слепящая, и перед ней теперь снова знакомый Коэн, рыжеватый и хмурый.       — Переправить их в темницы? — вновь спрашивает Коэн. В ожидании ответа смотрит на Интай — приказа ждет от нее.       И не только он, в себя приходят стражи, сражавшиеся на стороне Хакую.       Неопределенность их положения тревожит, они нерешительно поглядывают на нее, ожидая указаний, любого слова, что сможет примирить их с произошедшим ужасом и постепенно остывающими телами убитых братьев по оружию.       Интай хочется крикнуть им — она тоже не знает, что делать. Она не менее растеряна, чем они, не менее подавлена и обессилена. Но они ждут приказов, какого-то дела.       — Выройте могилу позади дворца, — говорит Интай сипло. — Мы похороним павших со всеми почестями, и пошлите ко мне секретарей канцелярии, — мы объявим трехдневный траур.       Плечи сдавливает боль. Новая тяжесть обязанностей, каких она не просила и не хотела, накладывается поверх потрясений. Не поддерживай ее Хакую, Интай упала бы, припала к земле так, что никто никогда не поднял бы ее.       — И конвоируйте генерала в темницу, — распоряжается Интай.       Судьбой прописано стать судьей ему — дяде и мятежному генералу. И приговор его заведомо известен.

***

      В темницах воздух стыл и грязен. Тьма, такая густая и вязка, подобно мазуту, безудержно царствует в подземельях.       Вступая в темницы, Интай делает глубокий вдох, чтобы не задохнуться в смраде чужих грехов и набраться смелости, будто решимость можно вдохнуть. Будь все так просто, — будь она храбрее и увереннее в своих замыслах, — она бы не оттягивала момент со страхом наступления такой точки, когда бежать уже будет некуда.       В руках ведущего ее стражника горит и искрится факел — единственный источник света и тепла, за которым Интай неотступно следует. Темнота страшит ее даже больше ожидаемого в конце пути.       Стражник останавливается перед запертой решеткой, вставляет факел в кольцо, звенит ключами, выискивая нужный. Слабая часть Интай надеется, — он его не найдет, забыл или потерял.       Но нет. Ключ находится, а стражник оглядывается на Интай, ожидая приказа.       — Открывай, — велит Интай, превозмогая собственную нерешительность.       С тяжелым скрипом давно несмазанных петель открывается камера Ян Гувэя. Развертывает свою пасть темнота, и Интай обдает смрадом застоявшегося воздуха.       Грудную клетку сдавливает не то волнительный страх, не то неправильное сожаление от вида дяди, скованного по рукам и ногам железными оковами. Подобно зверю, он на цепи: не натянутые стальные звенья лежат рядом с ним, протягиваясь от крупных колец, вбитых в стены.       — Уходи, — бессознательно распоряжается Интай, не смея отвести взгляда от дяди.       Не изможденный, не смиренный. Восседает на циновке среди стылого мрака прямо и ровно, с какой-то особой недоброй величественностью, как у тирана в период войн. Скользит усмешка по сухим и треснутым губам, неделикатная, даже злобная. В дяде не прослеживается удивление от ее прихода, в то время как Интай дивится сама себе: как осмелилась на подобное, как решилась всерьез поговорить с ним?       И даже убеждая, — это необходимость, все равно остались вопросы, детали, что выяснять приходится ощупью, — она не может увериться в истинности своих мотивов.       Она пришла по иной причине, по той, что диктует и нашептывает слабая часть ее сердца, еще отягощенная привязанностью к дяде, который учил ее играть в вэйци, рассказывал истории из походов, поднимал на руки и сажал на плечи. По дяде, которого она знает и любит.       — Я ждал тебя еще вчера, — произносит дядя с поражающим для Интай неодобрением. — Ты заставила меня ждать.       Оправдания едва не соскальзывают с языка, но нет причин, по которым она должна объясняться с ним.       — Я пришла за ответами.       — За какими именно? — уточняет дядя без интереса.       Сколько человек в идущей на Лоян армии? Что с отцом? Его травят? Есть ли противоядие? Что с магическим оружием? Вы ли напали на Циндао?       У нее много вопросов, но только один — непрошеный и ненужный — срывается с губ:       — Почему, — шепчет Интай, — у Вас было все.       Застывает тишина. Мрачная, замогильная и давящая.       Неспокойно Интай ожидает ответа. В темницах неуютно, стены сжимают в кольцо, и новое паническое чувство проползает вместе со стылым воздухом каземат и обвивается вокруг сердца.       — В этом мире, Интай, много различий, — начинает дядя. — Интересы одних всегда будут ущемлены; кто-то будет недоволен, кто-то будет угнетен. Эта война, — битва противоречивых взглядов, — никогда не закончится; у нее нет начала и не будет конца. Я просто один из тысячи, решивших сбросить гнет чужой воли. Всегда будут находиться люди, решившие свергнуть власть, возжелавшие свободу.       — Свобода? — пораженно переспрашивает Интай. — Это напоминает самовластие.       — Власть и есть свобода, — возражает Ян Гувэй. — Тебе ли это не знать.       Но она не знает. Власть — это про ограничения. Чем выше положение, тем крепче и надежнее должны быть связывающие оковы закона. Власть — это про потерю личных границ, про чужое вмешательство, про что угодно, кроме свободы.       Не понимает она его, и уже никогда не сможет.       — Что Вы знаете про магическое оружие? — спрашивает Интай, заставляя свой голос звучать строго.       — А что я должен знать?       Дядя уходит от ответа, стремится завлечь в нужный ему диалог — его излюбленный метод. И как бороться с ним Интай известно: она замолкает, смотрит на дядю, оставляя его слова звенеть во тьме.       Сталкиваются взглядами, и пронзают друг друга в упрямой молчаливой битве. И как-то неожиданно дядя уступает ей: отводит взгляд, тонко усмехается с каким-то мрачным удовольствием. Его промелькнувшее одобрение для Интай почти что наказание, почти что награда.       — Знаю, что думаешь, — начинает говорить дядя, — что я осадил Циндао, что я — черная маска в этой песни, но нет, Интай, у меня никогда не было магического оружия, и не я приказывал напасть на тебя.       — Но Вы что-то знаете, — возражает Интай, не до конца уверенная. Дядя, — его наводящие вопросы, — заставляет сомневаться в каждом сделанном выводе.       — Возможно, — не отрицает Ян Гувэй. — Как и ты. Тебе известно, что даром ничего не дается— информация за информацию, Интай. Таково мое условие.       — У меня нет смысла торговаться со смертником, — чеканит Интай. — Через большой час Вас повесят.       Голос пропадает, дает слабину, и Интай затихает от осознанного, со всей мрачной и острой ясностью, — это их последний разговор.       Во внутреннем дворе по ее же приказу построили эшафот, соорудили виселицу, на которую дядю возведут, стоит пробить десятой страже. И под взорами сотни свидетелей Ян Гувэя казнят за мятеж.       Она вынесла ему приговор, ей же и приводить его в действия.       — У меня есть основания предполагать, — начинает Интай, превозмогая упрямую гордость, — что за магическим оружием стоит Госпожа Ван, однако мне многое остается неясно.       — Вот как, — тянет дядя без удивления. — Значит, Ван Сюин. Я всегда считал ее слишком боязливой для любых действия и излишне эмоциональной. Не удивительно, что из нее не вышло достойной Королевы.       Госпожа Ван не претерпела полное поражение. Есть то, в чем она одолела их: интриги ее воспаленного ума отняли у Интай Сяолин, грозились забрать и отца, не пробуждающегося ото сна.       — Мне не понятно, как оружие оказалось вначале в Циндао, а потом в Кай, — признается Интай.       — Подумай же, — говорит дядя, — тебе сейчас известен исход, осталось только расставить пешки в нужных позициях.       Предлагает взглянуть, как на игру, на очередную партию в вэйци, где каждый — фигура, чья значимость определяется лишь по тому, как далеко он может зайти. Но жизнь не игра, и предугадать людские действия невозможно.       — Думай, Интай, — настойчивее требует Ян Гувэй. — Первый ход противника — нападение на Циндао. Зачем?       Стыдливо Интай признается сама себе — она не понимает. Хитросплетенные стратегии и военные тактики недоступны для осмысления, но дядя выжидающе смотрит на нее, следит за ней с легким надменным изгибом губ, словно она перед ним в кандалах и оковах. Словно пленница она.       Его высокомерие пробуждает в Интай горячее раздражение и желание уязвить точным ответом.       — Потому что Циндао — порт и важный снабженческий путь, — отвечает Интай. — Захвати мятежники Циндао, отрезали бы столицу от поставок зерна и другого продовольствия.       — Не совсем верно. — Качает головой дядя. — Причина в том, что с верфи Циндао легче выйти кораблям и проще зайти: нет рифов, нет опасных заводей, не придется огибать архипелаг, как в случае портов Кай, чтобы попасть к западной части материка. И туда заходит много иностранных кораблей, что дает возможность скрыться. Взгляни дальше, — звенят цепи, когда дядя вскидывает руки, чтобы прочертить в воздухе очертания воображаемой доски, — партизанские отряды Го долгое время нападали на приграничные поселения, однако после атаки на Циндао они все разом пропали. И знаешь почему?       Со стыдливостью, прожигающее до костей, Интай качает головой.       — Потому что их всех убили. Мертвые не говорят. Твоему принцу, — с особой, какой-то злой иронией, дядя упоминает Хакую, — это хорошо известно. Тех, кого не убил твой Принц, добили сообщники Ван Сюин, чтобы не дать информации распространиться.       С трудом Интай соединяет между собой слова дяди в причудливой мозаике, но общий узор не рассматривается.       — Ван Сюин хотела мести за сына, — произносит дядя, — и хотела этого слишком явно. Кто-то воспользовался ею в своих целях так же, как она использовала их. Нападение на Циндао лишь отвлечение. Весьма удачное, стоит заметить. Пока Принц сосредоточился на мятежниках, за его спиной провезли на равнину оружие.       — Почему ты предполагаешь, что у госпожи Ван были сообщники? — недоумевает Интай. — Она могли действовать и в одиночку.       У дяди вдруг вырывается хриплый смешок — неестественный, пугающий. Прежде Интай не слышала его смеха, да и не думала, что он способен на подобное.       — Потому что Ван Сюин глупа, как речная галька, — заявляет дядя резко, словно выплевывая. — Нет, Интай, твой враг не она, и даже не я. Тебя и твоего принца подстерегает иволга.       Роковой образ императрицы, нашептывающей ей про судьбу, пытающуюся обратить ее в что-то темное и непонятное, встает перед глазами четкой картиной припоминания.       Разжигающий беспорядки в ее империи, отнимающий близких и заставляющий страдать безвинных, этот враг, кем бы не оказался, — человеком или самим небожителем, — будет найден. Даже если искать придется под сводами золотого чертога дворца Земного спокойствия.       — Что ты предпримешь дальше? — спрашивает дядя с едва заметным интересом.       — Я попробую отследить все корабли, какие входили в порт Циндао. Буду искать среди тех кораблей, которые следуют из западных стран, — решает Интай. — А оттуда попытаюсь выйти на того, кто поставлял оружие для госпожи Ван.       Вновь протягивается молчание, нарушаемое только треском факела.       — Сегодня казнь, — произносит Интай глухо, — и если Вы раскаетесь, то смертную казнь заменят заточением.       Предлагать подобное ему — вверх глупости. Все равно, что выпустить тигра в горы.       — В чем мне каяться? — Дядя будто бы удивляется. — Я ни о чем не сожалею.       — Даже в том, что приказали выпустить в меня стрелы? — вскидывается Интай.       Дядя вдруг усмехается кривой и острой улыбкой.       — Ни одна выпущенная тогда стрела не попала бы в тебя.       Она убеждает себя — верить ему нельзя, это ложь, но внутри что-то болезненно сжимается от подобной правды. Да и правда ли это?       Интай разворачивается, намереваясь уйти.       — Прощай, Тай-эр. — Детское имя из уст дяди подтачивает что-то хрупкое в ней, а его дальнейшие пожелания разрушают крепкую основу мира: — Со временем ты станешь достаточно хорошей правительницей для своих людей и жестокой для своих врагов.       Интай уходит, не оглядываясь. Спасается от удушающего плена подземелья и прощальных слов дяди, затягивающихся удавкой на шее.       Не так это должно было пройти. Она не должна давать волю слабости, но уговоры бессильны перед болью, прошивающей сердце насквозь, перед сожалением, сдавившим грудь, перед слезами, наполняющие глаза.       Уйти, сбежать. Интай вырывается из подземелья на яркий свет дня, чтобы столкнуться с кем-то. Не успевая остановиться, Интай ударяется головой о чью-то грудь и, подняв взгляд, удивленно восклицает:       — Венгуан!       Обхватывает брата крепко, прижимается в поисках опоры не столько физической, сколько душевной в этом бесконечном жизненном шторме.       Интай отстраняется, чтобы внимательнее взглянуть на него. Кузен остается неизменным: неунывающая улыбка, словно приклеенная, добрый взгляд, и только мелкая перемена кроется где-то в нахмуренных бровях, в подрагивающих губах.       — А мы с Ханом, — Венгуан бросает взгляд на своего слугу, — тебя обыскались. Дорогая тетушка сказала, что ты в главном дворце, а вот Его Высочество указал нам путь на дворец Водных гармоний. Всех обманула, — Венгуан цокает языком и досадливо качает головой.       Не смущенная ложью Интай только слабо улыбается брату. Соврала матери и Хакую не от недоверия — отговорили бы. Для обоих мятеж — дело прошедшее, и внимания требовали нынешние проблемы.       Только вот мятеж оставался внутри Интай, и его просто так не угомонить.       — Я рада тебя видеть, — искренне говорит Интай, отступая от брата на шаг.       — Да, я тоже, — отвечает ей Венгуан, но его нервозность, быстрые взгляды, брошенные на темницу, не остаются не замеченными.       Он стремится к отцу. Какая бы между ними не лежала пропасть, они остаются родными друг другу.       — Ты сможешь его увидеть, — обещает Интай.       И Венгуан будто бы напрягается больше.       Долгая разлука не разорвала близкой связи между ними. Как и прежде, в Интай возгорается желание поведать брату обо всем: о мелких и больших горестях, о счастливых моментах и необычайных происшествиях.       Однако одно безотлагательное дело требует немедленного озвучивания.       — Но прежде позволь мне кое-что сказать тебе, — просит Интай. — Я понимаю, что это все неожиданно, но у меня есть одно объявление.       Интай распрямляется, запускает руку в рукав и сжимает ладонь вокруг привязанной к запястью печати гуна, найденной в самом неожиданном месте — в храме предков около посмертной таблички брата.       Пришедшая отвести душу и горести Интай обнаружила печать на самом видном из мест, словно отец и не пытался ее скрыть, а просто оставил в забывчивости.       — Ян Венгуан, — с торжеством начинает Интай, — за то содействие, какое ты явил Его Высочеству в победе над мятежниками, Мы желаем отблагодарить тебя.       Лицо брата вытягивается от испуга, и Интай дрогнет в своей тихой радости. Что не так? Разве брат не должен быть счастлив, что его заслуги, его самого, признают?       — Нет, — шепотом срывается с разом побелевших губ брата; распахивает в испуге глаза и неаккуратно отступает, словно пытаясь скрыться от ее дальнейших слов.       Понимает — иначе никак; Венгуан догадлив.       — От имени имперской семьи Рэн и властью, дарованной мне Его Высочеством Наследным Принцем, — голос дрогнет, Интай с трудом расцепляет ладонь, демонстрируя печать, — я назначаю тебя гуном Кай.       Венгуан отшатывается в каком-то детском испуге, натыкается на Хана, своего слугу, и цепляется за его руку, стараясь устоять на пошатывающих ногах.       — Интай, пожалуйста, — молитвенно просит Венгуан. — Я не могу быть гуном.       — Но почему? — искренне не понимает Интай. — Ты будешь хорошим правителем.       Хакую отметил заслуги Венгуана и самолично предложил назначить его гуном, как и Интай не противилась. Ведь оба понимали: даже если отец очнется, править дальше не сможет. А им нужен человек, достойный доверия; человек, связанный с ними, если не преданностью Империи, то кровью.       — А ты сама хотела этого? — резко спрашивает брат; его злой порыв столь неожиданный, что Интай невольно отшатывается от него. — Тебе самой нравится быть вечно под прицелом чужого внимания? Нравится быть осужденной и повинной во всем?       Нет слов, чтобы ответить, а правда на поверхности — в выражении ее грустного и измученного тревогами лица. И Венгуан знает ее слишком хорошо, чтобы не понять: власть не делает ее счастливой.       — Я вижу, что нет. Так почему ты считаешь, что я должен быть счастлив этому? Я не могу, не проси меня об этом. — Венгуан качает головой.       — Нет, можешь, — упорствует Интай. — Ты обучен многим наукам и искусствам, тебе известны законы, и ты хороший человек. Я верю тебе.       Вытянутая рука с печатью начинает дрожать. Принуждать брата не желает, как и не может отказаться от задуманного. У нее нет других надежных людей, кому она могла бы вверить Кай, кому она могла бы вверить дом.       Он должен ее понять, должен разделить ее желание защитить их общий дом.       — Прими печать, — просит Интай, и скользит едва заметная повелительная интонация.       — Это приказ? — спрашивает Венгуан, глядя на Интай с вызовом, будто подстрекая ее к положительному ответу.       Прикажи — и потеряй брата. Откажись — и вновь поставь Империю под угрозу.       — Да, — с трудом выдавливает Интай и проклинает себя за подобный ответ.       Венгуан не удивляется, будто бы ожидал подобного. Откидывает трость, пошатывается и падает к ногам испуганной Интай, отбивая земной поклон.       — Для меня честь служить Вам, Ваше Высочество, — равнодушно произносит Венгуан, уперев лоб в землю.       Интай хочется наорать на него, силой поднять и прекратить бесконечную череду мучений, но после иссушенного разговора с дядей у нее нет сил вымолвить и протестующие приказы.       Печать выскальзывает с ослабевшей ладони и падает в грязь между ней и Венгуаном, продолжавшегося бить земные поклоны в каком-то припадочном исступлении.       Развернувшись, Интай бросается назад во дворец, в павильон, куда угодно, лишь бы не видеть, как брат преклоняет колени перед ней.       Она подобного не желала, и Венгуан должен был понять ее мотивы, причины, по которым она просит именно его взять на себя роль гуна.       Но не смог.